е теперь, что я скроена из листовой стали? И именно сталь хотпте найти в моих глазах? Какая же это сталь, когда я часто плачу. И даже в кино или над книгой. Я не люблю делать больным уколы — для меня это все равно что колоть собственное тело. Так где же тут понять меня!
— Это очень жестоко, Маруся, отказывать в понимании, — возразил я. — Не вижу в вас ничего странного. Сила и слабости в человеке — не противоположные, не исключающие друг друга свойства. Они закономерно и логично дополняют друг друга.
— Да? А если не закономерно? Если без всякой логики? Вот я как раз такая.
— Нет, нет, Маруся, это неправда, — снова запротестовал я, силясь расколоть нестерпимую тяжесть в голове, — вы очень собранный, логичный и последовательный человек…
— Вам это только кажется, — она улыбнулась одними губами, а глаза остались по-прежнему серьезными, грустными, — только кажется, или вы говорите из вежливости, не желая обидеть меня. На деле же я всегда путаю логику и чувства. Я не знаю, что чему подчиняется. Пожалуй, силы логики во мне вообще нет, — и добавила: — Когда это касается меня самой. Тут мой руководитель — только чувство. — И еще добавила, после маленькой паузы: — А вам уколы я делаю силой логики. И против чувства. Разве это не путаница? Вы что-нибудь поняли?
— Понял. Все, что вы сказали, естественно и очень логично. — Я с напряжением потер лоб рукой. От долгого спора у меня разболелась голова. Казалось, острые иглы изнутри тычут мой череп во всех направлениях. В палате стало темнее. И глуше. Куда-то исчезла Маруся. На ноги ко мне вспрыгнула большая лохматая собака. Я с трудом сбросил ее на пол. Стал звать: — Маруся! Маруся!
— Да, да, я здесь, — она, оказывается, стояла на прежнем месте. — Простите меня, простите, я вовсе забыла, что вам не следует подолгу говорить. А еще медсестра! Лежите спокойно, спите. Я тоже буду молчать. Или — уйду.
— Нет! — воскликнул я. — Нет, вы не молчите! И но уходите, Маруся. Пусть, по-вашему, странная, пусть не логичная, но расскажите мне, очень прошу, — откуда у вас все же такие глаза?
— Ну вот… Опять! — сказала она с неудовольствием.
— Вы всегда такая веселая, оживленная. Ну расскажите же, откуда у вас в глазах эта неуходящая грусть, и боль, и еще что-то, чего я разгадать никак не могу.
Маруся присела на краешек кровати, слегка откинулась назад и задумалась.
— Вы все же хотите?
— Хочу.
— Хорошо, — тряхнула она головой, — я расскажу. Только не знаю, как вы поймете меня… Впрочем, теперь уже это ваше дело.
Она долго сидела молча, белая-белая в своем медицинском халате, то словно бы отдаляясь, то вновь приближаясь. Потом повернула ко мне свое спокойное, строгое лицо, и я заметил, что вертикальные морщины у переносья теперь стали как бы еще глубже и острее. Взгляд был устремлен мимо меня, куда-то вдаль. Заговорила она тихо, размеренно, словно читая по книге.
— Ну что же… Мне двадцать семь лет. Да. А десять лет тому назад я работала тоже здесь, в этом же санатории. Санитаркой, уборщицей. Мыла полы, носила в палаты лежачим больным обед, стирала белье. Вот тогда, если бы увидели меня, вы бы, наверно, не спросили, какие у меня глаза. Тогда они были просто голубые.
Чем занималась я в свободное время? Не знаю… Жила! Светом, воздухом, солнцем, радостью без причин. Пела песни, гуляла по степи. Книг почему-то читать не любила. Из школы я ушла, не закончив седьмого класса. И не жалела об этом. Никак не давалась мне математика. Подружки-санитарки мне говорили: «Маша, красота тебя одолела, весь твой ум перешел в красоту». Вот так и проходило время.
А в последний перед закрытием сезона заезд в санатории появился молодой человек. Я как-то сразу обратила внимание на его походку, жесты, приятный голос. Он был легок, строен, в движениях быстр. Но мне-то что было до этого? Приехал, потом уедет. Как все. Сколько за лето в санатории сменится человек! А все-таки у старшей сестры обиняком я узнала, что зовут его Виктором, что он приехал из Москвы, студент, и учится на инженера-геолога. Оказалось, он был совершенно здоров и приехал на курорт не лечиться, а отдыхать.
И вот на третий или четвертый день после этого, вечером, окончив в палатах уборку, я забралась в самый конец отдаленной аллеи, в темноту. Села в гамак, задремала. Вдруг подошел Виктор, как-то быстро, внезапно. Спросил: «Можно?» Я не успела ответить. Он сел рядом со мной. Гамак сильно качнулся, и я ухватилась за плечо Виктора. Он это понял иначе: обнял меня и крепко — я чуть не задохнулась — поцеловал в губы. И почему-то я тогда не смогла сопротивляться…
На других, освещенных дорожках, гуляя, разговаривали люди, а мы сидели молча, неподвижно, сцепившись горячими руками. В санатории прозвонили отбой. У нас это строго. Виктор встал, наклонился, еще раз — и так же крепко — поцеловал меня и пошел не оглядываясь. А я? Я до утра просидела в гамаке. И только боялась: не остыл бы у меня на губах от ночного холода жар поцелуя. Вы понимаете: первого в жизни…
Днем, когда мы случайно встретились возле курзала, Виктор усмехнулся, чуть-чуть, уголком рта, кивнул мне головой и быстро взбежал по ступенькам. Я тоже прошла мимо, а сердце в груди стучало, стучало…
Я не могла понять — что со мной? Иногда мне казались, что я заболела, иногда — что я двигаюсь во сне. Работа валилась из рук, все время я забывала, куда и зачем я пошла.
А в сумерках я уже сидела в том же гамаке и ждала. Я знала, что Виктор придет.
И он пришел…
И потом приходил каждый вечер.
А дней через десять мы с ним вовсе сблизились, уже настолько, что целые ночи проводили вместе в самых глухих, темных уголках парка. Виктор ложился спать вместе со всеми, а после обхода врачей тайком пробирался ко мне, в условленное место. Я ждала его. Ох, как ждала! Я считала каждую минуту, каждую долю минуты и злилась на врачей, если они запаздывали с обходом.
Виктор умел говорить. Хорошо, красиво, убедительно. Он мне рассказывал о своей жизни, делился мечтами о будущем. Все время твердил, что я умная, способная, и взял с,меня слово, что я непременно буду учиться. Мы лежали в кустах, на теплой траве, под головой шуршали сухие осенние листья, сквозь оголенные ветви высоких деревьев пробивался голубой свет луны. Было хорошо, боже, как хорошо!.. Слова Виктора пронизывали, заполняли всю мою душу, я жила его мыслями, его мечтами, надеждами. И в эти голубые, теплые ночи я стала его женой…
Ну, а потом…
Потом?.. Наступил день отъезда Виктора. Все у нас было обдумано и решено заранее — я еду с ним, в Москву. Я стану ходить в школу для взрослых, буду учиться, учиться, а потом поступлю в институт. Наша общая цель: открывать вместе алмазные россыпи, золото, руды редких металлов.
Утром я получила расчет, сложила в чемодан платья, белье и с Виктором ушла на вокзал.
До прихода поезда оставалось несколько минут. Виктор почему-то через санаторий вовремя не заказал билеты и теперь побежал к кассе, а я стояла на перроне со своим и его чемоданами. Вот по рельсам прогрохотал паровоз, поезд остановился. К вагонам сразу бросились пассажиры — остановка здесь, вы знаете, всего три минуты.
Виктора нет! Ну ничего… Что же делать! Уедем завтра. Поезд тронулся…
Вдруг — Виктор. Тряхнул меня за плечи сзади, повернул, крепко прижал, обжег поцелуем: «Марусенька, милая, милая, продали только один билет. Я не могу задержаться — учеба. Приеду за тобой в каникулы — жди!» Он забросил свой чемодан в тамбур и сам побежал, цепляясь за поручни вагона на полном ходу.
Я закрыла глаза, мне стало страшно. Будто душу вынули из меня, а здесь, на платформе, оставили пустое тело. Но все равно, я была в поезде, в Москве. Вместе с ним…
Всю ночь я писала ему письмо, наполняя каждую фразу, каждое слово горячей любовью. Я знала, что Виктор десятки раз перечтет эти листки. Заклеила конверт… Адрес? Он мне не оставил — мы же рассчитывали уехать вместе! Я отыскала его историю болезни. Была ли это случайная небрежность дежурной сестры или… Но адреса в истории болезни каким-то образом не оказалось.
Сумеет Виктор мне написать с дороги? Или пришлет весточку уже из Москвы? Каждый день я ждала письма. Нет! Почтальон приносил всем эти узкие серые или голубые конверты, всем, кроме меня. Прошло две… три недели… Закрылся сезон. Уехали врачи, все медицинские работники, остались сторожа, хозяйственники… И я поняла. Умом поняла. А сердце все еще отказывалось верить. Закружились зимние метели. Тогда и я уехала. Нет, не в Москву. В Уфу.
В Уфе я поступила санитаркой в больницу, а вечерами ходила в школу для взрослых. Я пыталась забыть Виктора, но не могла забыть его слов и, даже брошенная им, исполняла его желание — училась. А к концу зимы я легла в больницу. Да… — Маруся хрустнула пальцами и тяжело перевела дыхание: — У меня случился аборт…
Вот тогда я впервые подумала: лучше бы мне умереть. Но врачи меня выходили, сберегли. Только сказали: матерью больше мне не быть уже никогда…
Маруся смолкла. Чуть прищурив глаза, она упорно смотрела мимо меня в угол палаты. По стенам метались непонятные лохматые тени, похожие на собак. Они взобрались бы снова и ко мне на постель, но им мешала Маруся.
— Каждое лето потом я работала здесь, в санатории, — словно бы нехотя, вяло заговорила она, — работала все так же санитаркой, а зимой училась в Уфе. Только не на геолога, а на медицинскую сестру, чтобы закрепиться именно здесь. Я не могла не приезжать сюда. Ведь здесь я дышала тем воздухом, воздухом первой любви! И я ждала Виктора. Я знала, что он не приедет, и не хотела этого, но я его ждала. Ходила по нашим дорожкам парка, качалась в том гамаке, смотрела на те кусты… Не думайте, что это была психическая болезнь. Нет! Это было просто приятно, как приятно смотреть на фотографию близкого друга. Ненависти к Виктору я не чувствовала. Слишком хороши были те дни, чтобы его за них ненавидеть…
И опять она остановилась. Я ощущал ее прерывистое дыхание. Видимо, она вновь переживала все рассказанное. А я украдкой вглядывался в ровную синь ее глаз. Да, многое теперь мне было понятно.