Вот еще интересно привести высказывание о специфических признаках звукового строя московского говора Дмитрия Николаевича Ушакова в работе «Русская орфоэпия и ее задачи», это в сборнике «Русская речь» 1928 года6. Он говорит, что основные различия ― в произношении, потому что слишком мало единиц различались лексических или морфологических. И тут он переходит с одного определения на другое, для него видно, что термин «народный говор» и «просторечие» – это одно и то же. Как вы знаете, термин «просторечие» – он уже не совсем настоящий термин, потому что допускает разные толкования. Но в данном случае, когда в старой литературе встречается выражение «просторечие» вот в этом плане, – это реминисценция понятия «простой народ», а во всех современных словарях сказано, что «простой народ» – это устаревшее понятие, в применении к дореволюционному периоду развития общества. В общем, слово «просторечие» все понимают по-разному, но в данном случае Ушаков имел в виду просто тот народный говор, о котором сейчас речь и идет. Но когда мы говорим «произношение», надо процитировать одно место из этой же работы Ушакова, и вот почему. Он пишет: «Не надо смешивать язык в широком смысле с произношением, относить к произношению то, что к нему не относится. Например, жгет, у моей жене, рублев, склизко – это не особые, неправильные произношения слов: жжет, у моей жены, рублей, скользко и так далее, а просто это другие слова, которые не приняты в литературном языке, но существуют в говорах, между прочим и в московском просторечии... Правильному литературному языку можно научиться из книг, написанных и немосквичами, и из устной речи немосквичей, правильному же произношению можно научиться только путем знакомства с устной речью москвича». И вот тут вспоминается знаменитая пушкинская просвирня. «Пушкинская московская просвирня – безусловный образец, конечно, только произношения, а не литературного языка в целом, так как она, конечно, могла говорить и склизко, и другие не допускаемые в книжный язык слова и формы. Однако эти неправильные слова она произносила правильно, по-московски». Я напомню, что это хрестоматийный пример из Пушкина. У Пушкина так сказано: «...не худо нам иногда прислушиваться к московским просвирням. Они говорят удивительно чистым и правильным языком»7. Тут Ушаков добавляет, что Пушкин имел в виду главным образом, по-видимому, чисто русские слова и выражения, сочные и меткие, которых часто не хватает книжной речи. Мне кажется, отсюда все-таки трудно исключить и понятие живого звучания.
Теперь о необходимости различать понятия орфоэпии и правильного произнесения. Мне приходится отступить, сделать, так сказать, нежелательный экскурс в сторону. У славистов есть понятие не только орфоэпия[19], и ортофония[20], ну если сказать по-русски – орфофония[21], встречается неблагозвучное такое слово. Ну, это польское – ортофония[22]. Лингвисты время от времени об этом напоминают: вот Дмитрий Николаевич Ушаков давно уже об этом хлопотал, чтобы лингвисты не путали; у Григория Осиповича Винокура незадолго до смерти статья такая была8, Надия Александровна Янко-Триницкая писала об этом, чтобы не путали по плохой традиции, когда к фонетике неправильно относят фонемный состав слова, что на деле принадлежит области лексики и морфологии, а не собственно фонетике, не живому произношению. Так что в любом учебнике, в большинстве из них можно найти, что в число фонетических признаков часто ошибочно включается что? Ну, например, когда говорят о русских диалектах, говорят, что окончание третьего лица глагола т-мягкое в противоположность тому, что в других диалектах т-твердое. Или окончания прилагательных мужского рода, такого рода как тонкий – старое книжное и тонкой. Вот [к’ий] или [кəй] – тоже считается фонетикой совершенно ошибочно. Или наличие ж, корреспондирующей группе жд, в словах надежа и надежда считается современной фонетикой. Или вот окончания глаголов ходют или ходят, когда известно, что это взято из другого спряжения. Но это все Ушаков предлагал в свое время, постоянно и другие авторы напоминают, чтобы это не называли произношением. Ведь в этом аспекте примеры он идеть или он идет одинаково ортофоничны. Ведь согласные звуки [т] или [т’] в конце слова одинаково допустимы в аспекте звукового оформления слова. Ну, посмотрите, слово быть и быт есть[23], путь и пут, рать и рат, почему бы туда идеть и идет – вполне ортофонично. Но морфологический состав слова иной. Вот Дмитрий Николаевич Ушаков и говорит, что московский народный говор не этим отличается, а именно живым произношением. То есть, я считаю, можно так сказать, что для характеристики московского говора, фонетической в основном, нужно определение, показывающее специфику фонетического слова. А именно – живую вариативность гласных и согласных фонетического слова, обязательные позиционные и комбинаторные оттенки гласных и согласных, которые обусловлены ритмической структурой слова, местом его во фразе, фразовой интонацией. В этом аспекте, например, такие случаи, как произношение св[’a]той, т[’a]желый совершенно недопустимы, они противоречат живой тенденции оформления фонетического слова, поскольку, как в школе говорят, безударная буква я не читается как я. Это в школе говорят, и вполне лаконично сказано. Я должен напомнить, что для литературного языка такие произношения для полного стиля неправомерно, как мне кажется, допускал Щерба. Помните, вот в «Фонетике французского языка»9 у него есть пример русской транскрипции: «Я пам[’а]тник себе воздвиг нерукотворный», и там есть еще такого рода примеры буквенного произношения, которые не являются живой закономерностью языка.
Теперь после этих предварительных замечаний я хочу сказать вот о чем. Какова же история изучения московского говора? Сведения о речи коренного московского населения в специальную литературу поступали издавна и по двум линиям: в меньшей мере из этнографических очерков и статей в газетах и журналах XIX века. Очень[24] много интересного специфического материала здесь можно найти. Но в основном начиная с XVIII века, еще в трудах Ломоносова, в рукописной грамматике Барсова10 (она есть в библиотеке МГУ)[25], в работах Тредиаковского и так далее можно найти сведения о специфических признаках московской речи как основы литературного языка. Причем правильный социологический аспект – признания приоритета московской речи – в этом отношении нередко заслонялся сентенциями об ее эстетических достоинствах: благозвучии высокой московской речи по сравнению с более серой, некрасивой диалектной речью, в частности речью низкой. Между прочим если вы у Даля проверите эти термины – это народные термины. «Говорить свысока» или «говорить низким говором» – это обозначает лишь речь акающую и противопоставленную ей речь окающую. Возможно, социологическая база этих определений была, когда они возникали, – речь «высокая» и речь «низкая», но по словоупотреблению данных терминов, показанных у того же Даля, можно видеть, что здесь, когда говорят «речь свысока» – это просто аканье. Ну, например, «к Смоленску еще более свысока говорят» – не может же быть, чтобы Даль считал, что к Смоленску ближе лучше говорят. Тут момент, конечно, не эстетический, а чисто такой вот лингвистический.
На рубеже XIX–XX века история русского литературного языка и русская диалектология сложились как отдельные дисциплины. И вот в этот период ряд авторов – Корш, Соболевский, позже Дурново, Ушаков, Шахматов и другие – без особых предварительных разысканий, исходя лишь из своего практического знания московской речи – буквально это вещь в себе: никто ее не видел, не знает, и в то же время все как-то знают и понимают интуитивно. И вот они без особых разысканий создают характеристики основных признаков, именно той ее разновидности, которая именовалась тогда языком образованной части московского населения, и они говорили о литературном языке. При этом упоминалось, что существует хотя и близкий, но другой тип московской речи, а именно – городской мещанский говор, говор низших слоев населения, говор необразованных классов. Причем слово «класс» тут нетерминологично, под этим подразумевались различные социальные группировки, сословные, профессиональные и так далее, речь которых заметно контрастировала с литературно обработанной нормой национального языка. И вот несмотря на неотстоявшуюся терминологию, все же можно понять, что в таких случаях речь идет о подлинно народном говоре, в тот период называемом иногда просторечием, в связи с понятием о простом народе, о простонародном языке.
Нужно еще упомянуть вкратце о работе Кошутича. Планомерным изучением московского говора был занят сербский ученый Кошутич, который лет за 10 до Великой октябрьской революции специально наблюдал и транскрибировал речь группы коренных москвичей, представителей интеллигенции старшего и младшего поколений. В результате была написана известная «Граматика руског jезика» (в 1916 году, по-моему, она вышла11), где обширный фонетический раздел отражает не только специфику литературного произношения в московском изводе, так сказать, но и различия в речи двух поколений. Нам довелось слышать живую речь некоторых из этих испытуемых лет через тридцать после работы Кошутича и проверить точность транскрипции известного сербского фонетиста, который был на высоте своего мастерства. Одним из дикторов тогда был Дмитрий Николаевич Ушаков, которого я-то хорошо знал, он мой учитель был, речь которого, к счастью, оказалась зафиксированной, хотя и позже, в 30-х годах в граммофонной записи, я ее показывал года два назад здесь, но впоследствии эта запись была переведена на магнитофонную ленту. Значит, необходимые сравнения можно проводить и теперь. Кроме того, у нас есть возможность слышать живую речь членов семей тех дикторов, которые тогда были описаны Кошутичем в качестве «младых московлян». Я имею в виду семью Ушаковых, семью Щепкиных, профессор Щепкин.