Кстати, к вопросу о цензе происхождения диктора. К категории коренных «младых московлян» Кошутич причислил одного диктора, сына профессора Щепкина12. Старшее наше поколение помнит и самого Щепкина, но его ныне здравствующая сестра13 в современной речи обнаруживает элементы южнорусского говора, я имею в виду речь Марфы Вячеславовны Щепкиной, работницы Исторического музея. Мы давно уже, лет десять назад, ходили в Исторический музей и записали ее лекцию о древних рукописях. И вот оказалось, что в ее современной речи обнаружились элементы южнорусского говора, которых, по ее словам, в молодости не отмечалось. Ну, я думаю, что здесь налицо реминисценции детской речи, ну, как возрастное явление, ее мать, давно скончавшаяся, была духовного звания и родилась в Рязанской губернии, как она рассказала. Вот в этом аспекте материал Кошутича требует проверки.
Теперь изучение московского говора в наше время. Вот оказывается, что широкое систематическое изучение московской городской речи впервые предпринято сектором современного русского языка нашего института14. Эта работа ведется много лет большим коллективом. Это исследование не закончено, первая часть его сдана в печать, другие две части находятся еще в работе. Это исследование обещает дать плодотворные результаты. Но задача этого сектора – записывать, изучать речь в очень широком диапазоне параллельных вариантов языковых систем, от наиболее отдаленных от литературного образца до разговорно-бытовой формы литературного языка. Я достаточно в курсе дела, как ведется работа, потому что работа ведется методом магнитофонной записи, а тут по линии техники у нас были контакты давно уже.
Эта заведомая неоднородность объекта наблюдения зависит от того, что современный срез языкового ландшафта большого города, как известно, представляет континуацию[26], продолжение, наследие, как бы сказать, многих линий развития городской речи Москвы дореволюционного периода. Причем речи различных социальных кругов городского населения. В связи с новыми качественными условиями развития национального языка в послеоктябрьский период эти линии смешивались, нередко теряли свои прежние отличительные черты, испытывали влияние вновь складывающегося языкового стандарта, а с другой стороны – не могли устоять от воздействия на систему и диалектной речи пришельцев – новых москвичей, которых сейчас в Москве вместе с их вторым поколением, уже московскими уроженцами, до 80–90%. Если вспомнить, что до революции Москва была тоже неоднородной и с текучим составом, было около полутора мильена только населения, а сейчас до семи мильенов, и безусловно, Москва пополнилась в таком гигантском масштабе за счет приезжих, а не путем естественного прироста. Но когда мы говорим о приезжих, вопрос касается тех иммиграционных волн, которые наполнили Москву в начале и середине 20-х годов и затем в конце 20-х и 30-х годах. Социология этого вопроса не разработана, имеется общее представление, что если эти массовые иммиграционные волны все-таки в основном были представлены населением крестьянским, то в первой волне было довольно сильно присутствие жителей областных и районных городов. Когда разрушены были экономические основы торгового капитала в русской провинции, интеллигенция массово хлынула в центр. Это было начало 20-х годов, безусловно, большие сдвиги русский литературный язык тогда уже впервые получил. Колонизация Москвы, если можно сказать, конца 20–30-х годов – в основном крестьянская.
Предмет моего изучения по сравнению с предметом изучения сектора современного русского языка несколько сужен. Из всех разновидностей современной речи, которые можно сейчас наблюдать в Москве, я останавливаюсь на устно-разговорной речи определенных слоев коренного московского населения, наиболее противопоставленной разговорной форме литературного языка. Эта речь сохраняет преемственность дореволюционного мещанского московского говора и, несмотря на утрату многих специфических признаков, некогда отделявших ее от генетически близкого ей литературного языка, может еще относиться к самостоятельному языковому подразделению. Большое количество моментов совпадения московского городского говора с литературным языком показывает, насколько трудно выделить контур данного говора, но вовсе не снимает самой задачи. Ведь ее решение необходимо, поскольку пресловутый московский говор, претерпевший в новых исторических условиях качественное изменение, все еще репрезентирует[27] во многих отношениях облик той стадии своего развития, который некогда изучали языковеды при разыскании источников возникновения русского литературного языка и который имели возможность наблюдать литераторы и драматурги, оставившие нам в своих произведениях яркие картины московского быта прошлого века. Я тут вспоминаю не только одного Островского. И вот как вещь в себе московский городской говор практически многим известен. По крайней мере в театральной практике его применение как стилистическая окраска роли бывает безошибочно точным и в то же время интуитивным, поскольку никакие пособия по сценической речи не излагают с необходимой подробностью правил старого народного московского произношения. Ну, в частности, с его растяжкой на предударных гласных, с характерной ритмикой и так далее. Интересный момент мне пришлось в жизни наблюдать. Я был на клубном спектакле при одной крупной фабрике, ставили «Бедность не порок» – пьеса, которая очень давно нигде не идет. Там был не очень удачливый режиссер, который по правилам речи ничего не мог сказать, тем более сам он не владел правильным литературным произношением. И вот оказалось, вы помните, там показана купеческая среда, святки, девушки приходят, по старому такому патриархальному купеческому быту поют подблюдные песни и так далее. И вот девушки, они ткачихи, ну, с образованием там пяти-шести классов, конечно, которые ни в каких тонкостях, закономерностях литературного языка и московского народного говора не разбирались. Вдруг меня поразило, что они произносят реплики своей роли с такой растяжкой, с такой интонацией, которая как раз и соответствует моему представлению о московском народном говоре. Я когда стал спрашивать: «Почему вы так странно говорите», – вот образцы такой записи я вам покажу, у меня магнитофонные записи есть. – «Почему вы так растягиваете[28], странные какие-то ударения делаете, вы же так не произносите в живой речи?». Они говорят: «Так нужно». Они мне ответили: «Так говорят по-простому здесь». Я говорю: «Ну что значит по-простому? Какая-нибудь из колхоза приехала, будет по-деревенски говорить?» – «Нет-нет, так говорят замоскворецкие купчихи». Я говорю: «А вы же никогда и не видали купчих-то, тем более замоскворецких!» – «Нет, мы знаем, как надо». Вот они уперлись, что они знают как, но не могли мне показать источника своего знания. И вот характерно, когда мне приходится на занятиях показывать образцы московского народного говора, я встречаю массовое понимание. Какая-то улыбка, и говорят: «А, мы знаем в чем дело, как смешно, по-старинному, это вот так вот было, сейчас так нету». Значит, какое-то представление об этом есть.
Но в учебниках сценической речи ничего этого не сказано и не может быть, я знаю их, потому что некоторые из них писались, так сказать, с ведома нашей лаборатории. Вот известные авторы Промптова, Козлянинова, они работали у нас в лаборатории, и вот в ГИТИСе они излагали этот материал, который у нас они прослушивали и интерпретировали его. Кто видел спектакль «Валентин и Валентина»? Мы параллельно смотрели это в двух театрах: в театре «Современнике» и во МХАТе, мне удалось во МХАТе посмотреть. И меня поразило, что там ведь конфликт какой, что в интеллигентской семье дочка, а в семье, где мать проводница поезда, – сын. И вот не позволяют им жениться в современных условиях. Видно, этот спектакль очень долго редактировался и задерживался, наверное, шли дебаты[29] в соответствующих организациях, стоит ли в нашу эпоху открывать такие проблемы, которые существуют. Между прочим, эта интеллигентская семья, там по высказыванию («Мы сами не княжеского происхождения») видно, это первое или второе поколение из народа, интеллигенция. А там не интеллигентная современная московская семья. И вот интересно, что говорят стандартным литературным разговорным языком все, и главное – молодежь, представители этих двух антагонистических, как бы сказать, в лингвистическом плане семей, говорят одинаково. Но мать Валентина дает какие-то краски, которые, как говорится, «вот вьется, а в руки не дается». Что-то такое другое, что по старой терминологии можно было бы назвать простонародным, а вот попробуйте-ка подобрать термин теперь! Как назвать этот тип произнесения? Современная городская социология совершенно не разработана в этом аспекте, и хотя мы все знаем, о чем идет речь, мы не знаем, как это назвать, потому что терминология старая изжила сама себя, она получила новое социальное содержание и уже не покрывает всего понятия, и не знаем, как быть. А понятие об этом существует.
Вот я говорю о том, что такое московский народный говор в моем представлении. И если в момент своего возникновения когда-то московский городской говор и был четко приурочен к городским низам, к определенной общественной группе населения в качестве основного средства речевого общения, то впоследствии он, видимо, получил расширение социальной сферы своего применения. Как иллюстрации можно вспомнить простонародную речь, которой отличалась в высшем свете московская аристократка Ахросимова в «Войне и мире», мне тут помогли вспомнить ее фамилию. Безусловно, этот говор продолжительное время влиял и на формирование литературного языка, вспомните тут о пушкинской просвирне. Да, мне встречалось и такое, что вот в студенческой среде не понимают, что такое просвирня. Я студентам посильно объяснил, что такое просвирня, исходя не из этимологии этого слова, а в образном значении, что это кумушка, сваха, краснобайка московская. Ну, вот это в переносном смысле, а не буквально: та женщина, которая печет просфоры