цово уже сломали, я на днях ходил, уже его нет, Воронцова, и Семеновского нету, совсем недавно было, года два-три назад. А вот туда бы надо было в свое время направлять экспедиции, хотя бы Московского областного педагогического института. Некоторые рвутся на далекую периферию, а сколько нужнее было бы изучать речь жителей коренных деревень московских, которые, может быть, на месте живут двести-триста-четыреста лет, а не приезжие жители центра, с улицы Горького. Вот куда бы направлять экспедиции диалектологические, но многое уже пропущено, это не восстановим.
Теперь я не знаю, как мне быть. Может быть, мне надо хотя бы кратко сказать о некоторых языковых чертах, я говорил все время об этнографии этого явления. Вы обращаете внимание, что что же мне наблюдать: объект как вещь в себе все-таки как-то вырисовывается, мы его знаем, априорно уже знаем, куда идти, кого записывать, спрашиваем паспортные данные своих дикторов, которых мы опрашиваем. И оказывается, что действительно по морфологии, по лексике очень много такого общего, так называемого просторечного в современном смысле слова, но в фонетике есть моменты, так сказать, интимного характера, которые простой транскрипцией иногда не вскрываются, и они создают колорит старой московской речи. Если попробовать их систематизировать, оказывается, московский говор, очевидно, издавна не представлял собой того идеального единства, о котором говорили языковеды старшей поры. По крайней мере есть что-нибудь одно, но и другое, такое же исконное, взаимодополняющее, так что я не могу сказать, что это только одно московское, но не другое. Это неспроста: или это старые диалекты, которые создавались в Москве, как мельница языков Москва была, они перемалывались, и все, но не достигли того идеального единства, которое якобы достиг литературный язык, в котором тоже есть масса тайных диалектов. Вот я обращаю внимание на двойственность многих этих признаков.
И в основном-то выходит, вот Соболевский говорил: «Большой разницы нет между литературным языком и диалектным». Да как нету! Вы сами услышите сразу же, с первых слов наших дикторов, что это что-то другое, а не литературное произношение. Не в составе звукового строя, то есть не в составе фонем, а в разновидностях позиционных изменений. К сожалению, в прежних фиксациях эти тонкости не могли получить детального[34] словесного описания и не отражены в транскрипции, довольно упрощенной. Ну, например, надо показать некоторые моменты. Вот ритмическая структура слова, мы имеем в виду такие слова, как пароход, самовар, опоздать, потакать – та-та-тá, с ударением на конце. Она имеет критическое значение для определения многих говоров. Конечно, структура слова не складывается в этом отношении только из распределения длительности. Тут имеют значение еще вопросы: характер тембра, степень редукции, усиление или ослабление звука может быть. Но и длительность дает характерные вещи. Например, вот в новом стандартном языке слово потакать, мы берем здесь гласные – обозначим красными полосами и согласные – синими. Значит, в слове потакать я беру только [ə] – [а] – [á], вот какое распределение в новом стандартном в массовом материале, который между прочим очень напоминает современное ленинградское произношение [показывает таблицу]. Все здесь выверено в миллисекундах, все это выявлено в процентах, ну, тут показаны натуральные картины распределения длительности гласных и согласных. Вот посмотрите: гласный под ударением, конечно, длиннее, ненамного покороче первый предударный и довольно короткий второй предударный. Теперь посмотрите московский коренной традиционный говор в отношении к этому новому стандарту. Эти отношения иные: довольно большой этот [показывает на гласный 1-го предударного слога] и довольно большой этот [ударный гласный], но за счет этого [гласный 2-го предударного слога]. Например, сапоги: не [сапаг’й], а [сəпаг’й]. С чем это контрастирует? Это вятская скороговорка – та-та-тá. Никак не могут студенты периферии выучиться центральной русской ритмике слова, мучаются, переучиваются, а никак не могут.
А вот владимиро-поволжская ритмика. Это [пəтакат’], [гəлова], [пəрохóт], [сəмол’óт]. Смотрите, как сильно растянут 1-й предударный и как проглатывается почти этот [гласный 2-го предударного слога]. Как это контрастирует с литературной ритмикой, отличается от нормы, стандарта. И когда я выбираю по картинке, к чему это ближе, то оказывается, что вот эта картинка [показывает таблицу распределения длительности гласных в московском народном говоре]. Посмотрите: это [сəмол’óт], а это [сəмал’óт]; это [пəровóс], а это [правóс] – то же самое, но только аканье. Теперь встает интересный исторический вопрос: кто на кого влиял? Неужели Москва влияла на владимиро-поволжскую группу? Не наоборот? В данном случае поразительно, что на восток и на юго-восток и на северо-восток от Москвы мы видим такую же ритмику, что на территории окающих говоров.
Вот с растяжкой, с повышением мелодии связано замечание Достоевского, когда он характеризует речь мещан при вводе ее в действие; он говорит, что у них была характерная слащавая растяжка предударного слога, растяжка гласного. Все-таки Достоевский хотя и петербургский писатель, но он родился у нас на Божедомке и знает, конечно, московское мещанское произношение. Вот эта растяжка гласных – са-aмά, па-ашлá – он считает – это слащавое, отвратительное и связывает это с московским говором.
Теперь относительно аканья я вам скажу. Когда мы говорим об аканье, что такое аканье, мы знаем это в фонологическом плане. Московская речь склонна именно вот к этому типу произнесения гласных, а не к такому, который признавал у себя Щерба. Как вы знаете, Щерба, согласно своему произношению, записал так: л [пишет на доске], и так пишет и Реформатский. Но эта буква читается по-разному. Вот ленинградская фонологическая школа упорно придерживается этой транскрипции. Оказывается, Щерба все-таки отказался от этой записи, от применения вот этого знака (то есть и квалификации произнесения), он говорит, что на самом деле надо писать не эту букву ^, но а (со знаком подъема). Вот с этим мы согласны, это будет улучшение литературного произношения.
Теперь, в отношении еканья и иканья надо сказать. И вот иканье и еканье, очевидно, сосуществовали в Москве испокон веков. Очевидно, иканье – исторически более древнее, пришло с юга когда-то. Но нельзя сказать, что московская речь обязательно такая, а не такая, как говорится в некоторых справочниках. Это вот та речь, которая свойственна большинству из нас, это вот такое [и] этимологическое: п[и]ры – п[е]ро, это будет по-разному: п[и]ры, но п[еи]ро, и это называется мещанским иканьем в литературе ХХ века. Несколько расплывчатое понятие. Что значит мещанское иканье? Сам Ушаков проповедует, что надо не икать, а екать. В своей натуральной речи Ушаков и икает, и екает, но, насколько я представляю, у него преобладало иканье в бытовой речи, но оно не резало слух, как не режет всем нам. В мещанской речи оно носит, как раньше говорили, вульгарный оттенок. Но слово вульгарный изжило само себя. Что такое вульгарный? Вульгарная латынь – народная латынь, простонародная. У нас есть понятие вульгарного (условно говоря) иканья – это резко напряженное иканье – в в[и]сна, п[и]ры, п[и]рог. Это [и] режет слух, это иканье мы транскрибируем как не просто напряженное, а сверхнапряженное, и оно дает характерные призвуки.
Но вы можете послушать такую старую речь в ГУМе. Вот у некоторых продавщиц ГУМа (видимо, трудно попасть туда на работу, и у них «каста» своя) послушайте, какая у них речь, как они глотают второй предударный слог, растягивают[35] безударные, какая интонация.
Чтобы наблюдать языковую панораму и методом статистики сортиро вать, сколько случаев в речи одного диктора еканья и иканья (по-моему на 25 минут это 2500-3000 слов), если иметь в виду, что процент по русскому языку таких слов, как голова, самолет, – 7 %, тогда слов 170-200 наберется из этого текста, и это довольно значительный для статистики материал. Некоторые люди очень пластичны в беседе, и они подчиняются чужой речи. Если они говорят с йкальщиками, они нечаянно начинают икать, хотя обычно екают. Тут кто кому поддастся в интонации в диалогической речи, кто кому подчиняется в интонации, кто какую песню начинает, подхватывает и ведет музыкальную фразу. Потом вскрылось и такое, что связано со стилем: если что-нибудь такое серьезное, торжественное – еканье; если что-то бытовое, небрежное – иканье. Потом заметим так, если во фразе есть много этимологического и, ну, типа пиры, то оно как бы абсорбирует, притягивает к себе и коренное и получается целиком икающая фраза, человек настраивается на иканье нечаянно. Если статистику ввести, чего больше, чего меньше в речи, без учета внутренной закономерности живой речи, которой еще никто не занимался в таком аспекте, то, конечно, мы не получим точного ответа.
Мне еще хотелось бы сказать об оканье. Вот знаете, что в какой-то частной системе в литературном языке может быть оканье (например, в произношении иностранных слов). Как реализуется оканье в народном говоре? Какое-нибудь ш[о]ссе это будет ш[ы]ссе, какое-нибудь п[о]эт, р[о]манс будет п[а]эт, р[а]манс. Но вот местное население Мещанских улиц обнаруживало, как я называю, «стыдливое оканье», то есть произносили Б[о]бет: сохраняют оканье, но все-таки аканье выдает. При частом произнесении этих фамилий, может, и не дойдут до Б[а]бет, и все-таки это [о] есть в речи тех кругов населения, которые я изучал. Между прочим по встречаемости слогов [нэ] или [н’э] закономерности, очевидно, нет. Прекрасно умещается в слоге бэ, дэ, нэ, бе, де, не, и это не только в названии букв.