В: Я произнесу: корабль Мо[д] и Э[в].
Р: По-разному произнесли.
В: Все равно я сказал [д], я сказал [в]. Я не оглушил.
Р: То есть Вы не оглушили – второй случай.
В: Да. Но я могу более или менее плохо не оглушить, потому что мне слышно – вот тут.
В: Я не скажу Э[ф], это название буквы – «эф» будет.
Р: Для того чтобы здесь не оглушить, Вам надо сделать постлаут.
В: Нет, я могу.
Р: А здесь Вы можете без постлаута.
В: Нет, Александр Александрович, у нас есть два способа произнесения звонких согласных на конце. Один способ – так называемый французский, другой так называемый украинский. Французский требует постлаут. Это мы знаем в северо-восточных русских говорах, в Костромской области, даже и в Горьковской, и во Владимирской области это уже попадается. Это будет Мо[дə], с пазвуком (мы называем пазвук). Ну, на французский лад.
Р: Или постлаут.
В: Украинская манера – такая (в литературном языке она зафиксирована): примерно третья часть или половина звонкая, потом постепенно заглухает. Лучше всего это слышно на фрикативных. Например, воз:
Начинается как [з] и кончается как [с]. Это камень преткновения для ленинградцев. Я их спрашиваю: какая ж там фонема: /з/ или /с/? Или это /з/, которое переходит в фонему /с/, значит, это дифтонг? В применении к консонантизму! Они не знают, что мне отвечать. Я их там язвить начинаю. Лучше всего мне говорить, что это этимологическое з, или фонема /з/, ну, этимологическое з, которое оглушается на трети, на половине.
Р: Понятно, понятно.
В: Украинский – прекрасно; там Тоцкая, кто этим занимается? Ну, в школе Сунцовой. И они этого не понимают. Самое интересное, что они употребляют терминологию ленинградскую, которая в данном случае не годится4.
Р: Не годится, да.
В: Так вот, я могу сказать так и этак. Я испорчен. Как раз последнее время я очень много слушал пазвуков в русских диалектах. Если Вы хотите, мы можем вам занести образцы, дать послушать. Если Вам интересно, как это звучит. У нас запись есть тоже такая – и связная речь; но связная речь – сиди ищи у моря погоды, пока это мелькнет словечко. А давно уже, лет чуть ли не пятнадцать назад, нам прислали из города Мурома, по нашей просьбе, запись, которую сделала в педагогическом институте преподавательница Тагунова.
Р: Варвара Ивановна?
В: Да-да. Она наблюдала там эту речь даже у студентов, брала студентов физического факультета, физмата; люди, которые не очень-то хорошо и по-русски говорят. Ну, в том смысле, что они не то что на о говорят, Бог знает как они говорят. И люди читают текст. Рассказ Горького «Лед[о]хо[дə]». Вот они и дают пазвук, и не дают пазвук. Мы эти пазвуки сняли на кимограмму. На кимограмме-то просто явный гласный в конце. И иногда он может факультативно достигать силы и размера – фонематического явления. Ну, фонематического – этимологического гласного, попросту сказать. Но они его не слышат, они говорят: «Нет, мы там ничего не произносим».
Р: Ну да, конечно.
В: Ну как иногда я говорю слово рубль – я знаю, что между [б] и [л’] вставляю гласный, явный. Иногда такой же сильный, как в слове трактор. Я сопоставлял слова тополь и вопль, трактор и театр и вот грубо ль и рубль. Попробовал: рубль, грубо ль. И не только на себе. На себе-то – я плохой диктор: я это снимаю и вижу расчеты, но никому не показываю, потому что мало ли чего я наговорил. У вас доверия не будет к моим материалам. Но зато по своим записям я читаю чужие записи легко. У чужих, у других людей, непредупрежденных и особенно так у малограмотных; мне очень нравится с такими иметь дело; которые не рассуждают там об орфографии: он мне орфографизм не может дать. Но на них тоже может давить парадигма. Не только словоформа и словоизменение вот этого гнезда. Они иногда стараются оканье даже допустить, ну, что-нибудь такое.
Р: Вот вам будет очень интересно – тут для одного сборника я редактировал одиннадцать лет пропадавшую статью Тома шевского покойного под названием: «Передача французских имен в русском языке»5. На семьдесят семь страниц на машинке.
И: Откуда ж Вы ее нашли-то?
Р: В сейфе нашли здесь, после того как академика отсюда вышибли, разобрали сейф и выяснили. Одиннадцать лет пролежала.
В: Александр Александрович, Вы говорите об именах или словах вообще?
Р: Об именах у него; но и вообще там…
В: Я знаю, что было упоминание, это я с детства знаю, что в «Войне и мире» очень хорошо Толстой изображает речь русских солдат, попавших в Париж. И как они там французскую речь передают6. Мне очень нравится.
Р: Так это у костра, а не в Париж они попали.
В: Да?
Р: Это у костра!
В: У костра! А я думал, это в Париже…
Р: Это Залетаев такой, у меня это обыграно давным-давно!
В: Да, Вы писали.
Р: Я еще в пятьдесят втором году это публиковал7.
В: Мне очень это нравится; я с детства этот пример знал; мне понравилось, что русский человек, неграмотный, не изображает носовой гласный слогом [ан], а просто как [а], потому что мы иногда домысливаем, что мы пишем: la maison. Никакого там [н] нет: en la maison. И для неискушенного русского уха там скорее [о]. Плохое, гнусавое, но [о], но нету [н], если хорошо произнесено по-французски.
Р: Вот об этом там тоже есть, в статье Томашевского.
В: Если хорошо произнесено. И мне понравилось, что Толстой передает слоги с носовыми гласными как чистый гласный, в произнесении русского крестьянина. Ну, солдата. Значит, он действительно правильно себе представлял. Так это не во Франции уже дело-то было, нет?
Р: Нет, нет, это у костра.
В: А где, в какой ситуации?
Р: По-моему, это где-то такое в Белоруссии происходит, судя по всему.
В: А почему русские там оказываются? Пленные? Или французы пленные?
Р: Нет, француз пленный, Морель этот самый. Так одним словом, вот уже партизанская война идет когда; вот тут, в эту пору. Так вот, у него очень интересно.
В: Это Томашевский?
Р: Он там, например, полемизирует с Поливановым8. Он говорит, что вот Поливанов об интеллигентской речи пишет; так вот там насчет [ö] и [ü] разговор идет, в каких случаях и что, длинный разбор у Томашевского, потом говорит относительно l-среднего, что вот есть, конечно, такие манеры, но ссылка Поливанова на название ноты [l]a – не убедительна, потому что это цитатно. Вот я хочу Зиндеру потом написать, что его ссылка насчет [ы] изолированного как названия буквы тоже цитатна.
В: Это верно.
Р: Вот мне очень понравилась у Томашевского такая формулировка. И действительно, до-ре-ми-фа-соль-ля-си-до, [л’]я – зачем тут l-среднее, нормально; не фигурирует, конечно. Томашевский прав. Вообще, очень интересно.
В: Так должно быть [l]a или [л’]я?
Р: Да, по Томашевскому [л’]я просто, л-мягкое должно быть, наше, русское, а не l-среднее, европейское.
В: Вот современные массовые-то наблюдения показывают, действительно, что л-мягкое. Но я не думаю, чтобы Вы говорили [л’]я.
Р: Но если кто мебль говорит, как Михаил Николаевич Петерсон, то, конечно, тот мог и [l]a сказать.
И: Он уже не говорит.
В: Нет. Простите.
Р: Я не понимаю.
В: Нет, все-таки [л’]я не хочется сказать мне. Никогда. Хоть я мебль не скажу. Я мебль один раз у живого человека слышал, знаете, у кого? У Толстой; которая вот умерла, заведующая музеем-то была. Толстая-Есенина.
Р: А Софья Андреевна?
В: Да-да. У меня огород рядом с ней был, в сорок втором-сорок третьем году, и мы, бывало, дежурили там, ночью сидели и разговаривали с ней. И она говорила мебль. Меня подергивало; мне казалось это нарочито.
Р: Михаил Николаевич Петерсон так всю жизнь говорил.
В: Нарочито. Я даже думаю, она кокетничала.
Р: А, может быть, так она привыкла.
В: Я интеллигентскую среду такого уровня знаю хорошо. И сейчас они не все перемерли, живы старухи такие. Они не говорят дома мебль. Говорят мебель.
Р: Михаил Николаевич говорил конк[рэ]тно. И был искренен.
В: А как Вы говорите: ин[тэ]ллектуально или ин[т’е]ллектуально?
Р: Я с твердым говорю, конечно.
В: Ин[тэ]ллектуально?
Р: Да.
В: [л]? Я за собой европейское [l] знаю, в этом слове, инте[l]ектуально.
Р: Нет, у меня этого нет.
И: Ин[тэ]ллект.
В: Ин[т’е]ллект или ин[тэ]ллект?
И: Ин[тэl]ект.
В: [l]. У Вас не совсем мягко [л].
Р: У меня мягкое, по-моему.
В: Под европейское. Но вот что ужасно режет, даже заслуженные артистки всякие, республики, по радио: знаете, есть междометие такое, тра-ля-ля?
Р: Да.
И: Да.
В: И вот они тра-ля-ля, тра-ля-ля, это ужасно. Или ля-ля-ля поют. Это ужасно неприлично, вульгарно. Люди понимают даже не очень образованные. Еще страшней, когда в детской музыкальной школе девчонки поют: ла-ла-ла, ла-ла-ла.
Р: Это совсем ужасно.
В: И опять плохо. Но дело в том, что Вы вот привыкли: либо Вам мягкое [л’] давай, либо твердое, либо европейское.