Прим. ред.]. Но как раз большинство, я знаю, что этого не сделали, раз здесь не сделали. Сделали это больше университетские. Этой системой пользуется сейчас и Сергей Сергеевич [Высотский. – Прим. ред.]. Я, кстати, страшно высόко ценю и даже горжусь, что он примкнул, собственно, именно к нашему пониманию фонемы. Во всяком случае, в его работах всегда оно проявляется10, в работах его учеников. Очень хорошие статьи11 в этом отношении Пауфошимы. Очень хорошие. Они очень полезные, по-моему, из них еще надо сделать целый ряд интересных выводов исторического даже характера. Они имеют безусловное значение. Так что я излагать это не буду. Я только остановлюсь на некоторых, так сказать, сторонах, которые я считаю наиболее характерными и которые, может быть, вам даже покажутся немножко парадоксальными, потому что о некоторых из этих черт, по существу, даже ничего не напечатано. И, может быть, даже не все сторонники Московской фонологической школы с этим согласны. И я всегда (ну, не всегда, но я уже давно) эту точку зрения проводил и сейчас в ней продолжаю быть убежденным. И вот на этих сторонах я сейчас немножко остановлюсь. Ну, одну вещь я не буду говорить; значит, самая основная – очень понятная, как будто бы, вещь. Что, значит, вообще мы понимаем <под термином>функциональный язык. Мы понимаем фонему как знак. Ну, если говорить бы так, наверное, на современном языке, можно было бы сказать так, что фонема – это звук на уровне знака. Ну, знак, конечно, не такой, как морфема, слово, но все-таки знак. С дифференциальной, как это, действительно, многие говорят, функцией. С этим знаком мы встречаемся, значит, прежде всего, в каком случае? Если мы начнем нашу речь членить, то, значит, фонема, в конце концов, это будет вот именно такое кратчайшее звучание с дифференциальной значимостью. Я подчеркиваю вот этот пункт. Этот пункт – членимый. И тут мы действительно встретимся с фонемой. Ну, это, собственно говоря, все довольно похоже, как и у всех, ничего тут специфического нет. Собственно говоря, я думаю, что тут одно из самых основных расхождений. И я не знаю, сумею ли я это изложить вам толково. Одно из этих основных расхождений заключается вот в чем. Когда мы говорим о фонеме, то мы всегда говорим о каком-то ряде. Вот отсюда современные же американские тоже термины. Аллофон – тоже ряд, аллофон. И мы всегда говорили о ряде звуков. У аллофонов есть тоже преимущество, знаете, в термине. Знаете в чем? Он не так четко, не так резко управляет родительным падежом. Потому что, когда я говорю «фонема», я обязательно хочу сказать – вариант чего. Правда ведь? А когда говорю «аллофон», то «аллофон» не обязательно предполагает «аллофон чего». Это лишь ряд фонем. Там многое можно сказать, в конце концов, и обозначить и саму фонему, и сказать, что это аллофоны, положим, какой-то фонемы. Но, в общем, это не обязательно. Так что эта несколько бóльшая свобода от управления, конечно, преимущество этого термина. Оно мне непривычно, поэтому я не буду его употреблять. Пускай я буду в этом немножко старомоден. Ну, во всяком случае, всегда фонема – это не просто звук, а это ряд звуков. И мы рассматриваем, значит, это как фонему и какие-то ее варианты или ее модификации. Чем определяются эти модификации? Здесь выступают очень важные понятия. Позиция. Очень важное понятие. Почему я говорю, почему очень важная позиция – мне кажется, что и до сих пор не все четко отдают себе отчет, что это такое-что значит позиция с точки зрения, так сказать, фонологической. И я бы сказал, что и мы очень долго плутали. Вот если бы взять нашу с Рубеном Ивановичем статью об орфографии, которая основана, мы говорим, на фонологическом принципе. Мы позицию там понимаем очень примитивно, я бы сказал, очень примитивно. То есть что звук, попадая в определенное окружение каких-то других звуков, поддается их действию и видоизменяется. И получается такая картина: я хочу произнести фонему, но не могу ее произнести, потому что всякие процессы ассимиляции, диссимиляции и так далее, они так или иначе воздействуют, или там редукции. И звук у меня модифицируется. Вообще, по существу, когда мы так смотрели на позицию, мы смотрели еще, я бы сказал, глазами Шахматова, и я бы сказал, так смотрят еще очень многие. То есть, в языке есть какие-то действующие законы, а потом переставшие действовать. И значит, они – реликтовые законы старых исторических изменений. Но так ли это на самом деле? Ну, например, действительно, если мы произносим на конце слова вместо звонких глухие. Что это значит, что это – обязательная позиция? Точно мы не можем произнести, правда ведь? Все эти ассимиляции, диссимиляции – это действительно действующие законы, в том смысле, что если я произношу [э] между мягкими, то я с неизбежностью должен произнести узкий звук? А еще… А там дальше пойдет еще хуже. И вот, собственно говоря, мы приходим, по существу, к положению такому, что мы не должны говорить об этих действующих законах. А мы должны будем говорить, что просто когда-то произошло какое-то изменение, сложилась определенная модель привычная, которая усваивается людьми с детства. Я, кстати, говорю сейчас совершенно не фонологическим языком, а самым таким бытовым, чтоб это понятно было каждому. И мы привыкли произносить, слышать слово с узкими звуками, с широкими звуками, чтоб на конце произносилось глухое. Это просто наше наследие, усвоенное нами. Фонетические законы действуют, изменяя язык. А дальше действуют не законы, а действуют модели фонетические, которые усваиваются говорящим. Так принято говорить. И поэтому если я слышу какое-нибудь произношение реце[н]зия, то мне просто это режет ухо. Потому что в моей, сложившейся для меня модели должна быть реце[н’]зия. С [э] не таким широким, как это произносит, положим, Шверник. А, между тем, по существу, я бы сказал, всюду этого настоящего четкого разграничения действующих законов, старых действующих законов, которые продолжают действовать, и каких-то недействующих, нет. Я просто приведу пример. Положим, для всех почти будет, и для Щербы, и так далее, совершенно ясно, что [э] узкое, [э] широкое – это модификации одной и той же фонемы. Но он никогда не назовет одной фонемой, положим, в[а]да – в[о]ды. Почему? Ну да, действительно, если так точно на самом деле-то посмотреть. Чем это обусловлено? Редукцией? Редукции тут никакой нет. Это может быть совершенно гласный полного образования, может даже у нас, положим, несколько и короче, но все-таки это гласный полного образования с отношением к ударению, в том смысле, что ударение определяет своими физическими свойствами произносительные качества этого звука, – этого же здесь нет. И этого нет, например, и в говорах. В одних случаях мы видим действительно различного рода процессы, которые определяются положением перед твердыми, перед мягкими, глухие там на конце, глухие перед глухими. То есть, мы видим что, собственно говоря, по существу? Те процессы, которые когда-то пережил язык, они в том виде, как они получились в языке, они и сейчас живут в языке. И у нас создается обманчивое впечатление, что это старый закон еще продолжает действовать. Потому что звучания, действительно, еще не оторвались, не освободились от своей позиции, от момента позиции, который в свое время действительно определил их изменения. Ну, приведу еще пример наглядный, чтоб понять. Вы понимаете меня или не совсем? Ну, возьмите, например, так. В какой-то момент общеславянский язык пережил изменение задненебных перед гласными переднего ряда в [ч’]. Собственно говоря, ведь он не мог измениться в [ч’], [дж’] и так далее. Гласные переднего ряда своим непосредственным артикуляционным действием могли только что вызвать? Ну, какую-то передвижку артикуляции, мог бы образоваться какой-нибудь средненебный, да? Что-нибудь в этом роде. Звук. И поэтому эта вся аффрикатизация [ч’], [дж’] в переднеязычной области, которая совершенно не характерна для, собственно говоря, для палатальности, палатализованности, это же новое приобретение звука. Оно же не определялось этим положением перед гласным переднего ряда. А мы имеем право рассматривать [к], [г], [х] все-таки, то есть [ч’], [дж’], [ш’] как варианты фонемы, этих задненебных после гласных переднего ряда в общеславянском языке в определенный период? Имеем право. Звук освободился, но модель-то осталась. Она определяется употреблением этих-то звуков все-таки перед гласным переднего ряда. Я не могу употребить после гласных переднего ряда [к], [г], [х], я могу только сказать [ч’], [дж’], [ш’]. Следовательно, постепенно сложилась модель. На первоначально позиционном изменении наслоились изменения чисто спонтанные, которые, казалось бы, освободили данное звучание от фонемы, но поскольку оно продолжает оставаться связанным с положением после гласных переднего ряда, я имею право рассматривать их в качестве позиционных вариантов. Я имею в виду, что буду их рассматривать в качестве позиционных вариантов тогда, когда действительно, положим, после гласных переднего ряда у меня вдруг появится еще [ц], я уже буду говорить… Они не вызываются положением после гласных переднего ряда, потому что после гласных переднего ряда могут появляться и другие звуки: [ц], [дз] и так далее. Вот когда только они перестают функционировать как модификации фонемы. Поэтому нельзя понимать в таком примитивном смысле, что позиции для системы фонем – это те же самые позиции, которые могут изменять звуки в истории языка. Вот в этом отношении очень интересно аканье. Ну, аканье и яканье, конечно. Вот у нас тут сидят такие специалистки по этим областям. Они потом будут меня ругать, вообще, не знаю как, потому что я в их область залез и наговорил таких ересей, что они меня убьют. Ну, это дело будущего, пока я жив, я все-таки кое-что скажу. Ну, сейчас я не еретически буду говорить.
Значит, образовалось аканье. Сейчас вы знаете, даже и Петр Саввич Кузнецов… Ну, он, собственно, присоединился. Лыткин. У него целых две статьи сейчас вышло. Одна на русском, другая на немецком языке. О том, что в основе аканья лежит мордовский субстрат. Я думаю, что это очень может быть. Можно кое-какие аргументы привести в пользу этого представления, и это не страшно. Ну, а я думаю, что чистоты нашего языка и расы здесь нет; я думаю, вас это не огорчает? Меня, например, всегда это только радует.