Во всяком случае, как бы мы ни представляли себе образование аканья, я думаю, что мы должны представлять себе его примерно так, что в какой-то момент произошла общая редукция всех безударных гласных и вместо них произносились редуцированные звуки. А затем уже получилось… Выделился предударный слог, он удлинялся, и происходили с ним различного рода модификации, которые вели к образованию различных типов и аканья, и яканья. И ведь он увеличился до такой степени, что в очень многих случаях… Ну, кстати, я напомню хотя бы работу Брока «Говоры к западу от Мосальска»12, который прямо указывает, что, например, в некоторых селеньях предударный гласный по долготе длиннее, чем ударяемый, то есть никакой тут редукции нет. Следовательно, если спросить с точки зрения такого, исторического понимания позиции, зависит ли здесь употребление… Гласный, положим а, возьмем гласный а, буду говорить о гласных после твердых согласных. Можно ли сказать, что они определяются позицией в этом же план? То есть, та причина, которая вызвала изменения, она и сейчас существует? Ее нет. Звуки в тех позициях уже настолько изменились, что они с теми моментами, которые их вызвали к жизни, связь потеряли. Ну, что же, перестали они быть фонетическими явлениями? Нет. Почему? Потому что я могу про эти звучания… определить их употребление, не прибегая к грамматической терминологии. То есть, не ссылаясь ни на какую конкретную морфему. Как только я буду ссылаться на морфему – это уже не фонетика. Это уже будет то, что Трубецкой называет – морфонология, или просто, как вы называете, морфология чередования гласных, как одно из средств морфологического устройства, строения морфемы. А здесь я мог сказать просто, что гласным а, о под ударением в предударном слоге соответствует гласный а после твердых согласных. То есть я оперирую только фонетическими понятиями. Значит, если я могу говорить и определять все эти позиции, не прибегая к грамматическим терминам, я имею дело с фонетикой. Я имею право рассматривать слово-термин звуки в этом ряду как модификации. Вот в каком широком, собственно говоря, понимании звук. Вот, кстати, это отличает, например, нас от пражцев, которые никак не могут согласиться, потому что они, действительно... Каким же, какую же позицию можно определить для предударного слога? Чисто фонетически вот такого типа положение перед звонкими, глухими, редукцией – ничем не определяется. Да, только тем, что произносится в предударном слоге. И это наша модель. То есть, нам это свойственно. И это вы видите сами, вы же видите это на каждом шагу. Мы заимствуем иностранные слова с предударным о, и мы их постепенно подчиняем. Мы можем произносить, кстати, в моем произношении довольно много я знаю таких слов с предударным о, иностранных, правда ведь? «Модель», «фонема». Я знаю. Мне они всегда подмечают и надо мной всегда смеются. Ну, ладно, это я прощаю. Но все равно, это ведь неважно. Ну, я такой вот книжник. Действительно, у меня много книжного. Так просто случайно сложилась моя судьба. Я в какой-то степени был оторван от нормальной, реальной, понимаете ли, среды, положим, семейной, сверстников. Я двух лет заболел туберкулезом и три года лежал в санатории. Представляете себе, в какой я языковой мешанине сидел. А потом после этого сидел я дома, читал книжки. Очень любил. Ляжешь на диван и читаешь целыми днями. Отсюда у меня масса книжных черт. И [ч’]то, и коне[ч’]но, и так далее, чем тоже всегда меня попрекают мои московские друзья: как это я москвич, а я такие ужасные вещи говорю. Ну зато я понял многое из языка ленинградцев, потому что у них истоки те же самые, книжные. Нет худа без добра.
Значит, та позиция, это вещь не такая простая. Если я называю, положим, предударный слог позицией, то только не потому, что здесь это определяется ударением в том смысле, что действительно… Но вообще я теперь не знаю, что такое ударение, надо сказать, потому что последние разыскания в этой области показали, что ударение не связано ни с напряжением звука, ни с его удлинением, вообще ни с чем. А все-таки оно есть. Ну, пока оставим. Нам экспериментаторы потом покажут, что это такое. А если так говорить, по-старому, ну вот, силовое ударение. Сильное, значит, ударение, а остальное все редуцируется. Ну ведь, конечно, предударный слог никак не объяснить. Если так-сяк еще следующие слоги сможете объяснить, то предударные-то никак не объяснить. И все-таки это будет фонетической позицией. Потому что вы можете описать все звуки этого слога чисто фонетическими терминами, не прибегая к грамматике. Пожалуй, единственное такое у вас может быть – это самое понятие, положим, для фонетики – высшие единицы. Положим, понятие морфемы, может, слова. Но не определенной морфемы. Я не могу сказать: «Это будет в таком-то падеже и т. д.». Так что само это понятие – это очень даже сложно. Вот на этом пути, собственно говоря, мы и разошлись и с пражцами, которые, как вы знаете, предударный гласный считают не так, как мы, и ленинградцами, которые также считают не так, как мы. И на этот новый путь встал Рубен Иванович. Потому что для него, по существу, предударные гласные и отношение их к ударяемым – это уже будет область морфонологии. В область морфонологии, следовательно, для него входят не только такие звуковые, говоря по-старому, чередования, которые я могу установить в определенных формах, но и такие чередования, которые можно установить фонетическим положением. И отсюда для него такая двойственность: морфофонема – в сильной позиции, фонема – в слабой позиции. Мне кажется, что фонема как раз характеризуется тем, что она вне позиции. Это один момент.
Теперь другой, который тоже часто вызывал нападки и так далее. Всеми этими вопросами… Кстати, понятно, что я сказал, или не очень? Если мы возьмем просто, действительно, реальную речь и скажем: «А сколько в русском языке фонем? И как определить – какие фонемы в каком слове?». Так вот на этом пути, когда мы будем идти теперь уже от слова или от морфемы, все равно. В общем, все-таки непосредственно, конечно, фонема соотнесена с морфемой, непосредственно. Следующий этаж. Над фонемой именно в структуре языка. Ну, если мы будем исходить из той же морфемы, могу ли я определить, из каких фонем состоит данная морфема? Вот оказывается, что это определить можно не всегда. И на этом-то пути, когда мы идем от слова или от морфемы, все равно, ну, в данном случае проще говорить о морфеме. И когда мы говорим о том, можно ли определить, из каких фонем состоит данная морфема, мы встречаемся здесь с понятием, которое тоже столько наделало шума, с «гиперфонемой». По существу все это понятно, конечно. У нас даже объяснено, по-моему. Где-то мы в своих первых статейках, когда мы говорили с Рубеном Ивановичем об орфографии, об этом уже сказали даже, насколько я помню, может я наврал, может в другом месте, но мне помнится – там. Там все наврано, в печати. Орфографические ошибки. В общем, мы хотели показать, что слово здесь, начальное з… В принципе в слове здесь можно было бы написать и твердое з, и мягкое з, и твердое с, и мягкое с. И все равно, во всех этих случаях мы бы прочитали совершенно одинаково. И определить, какая из четырех этих фонем, мы не можем. Мы можем отнести только, в определенных случаях, мы можем в морфемах то или иное звучание отнести не к фонеме, а к группе фонем. Значит, если мы просто… Ну, конечно, при описании мы могли бы условиться. Ну, давайте так: раз звучит з, значит, мы отнесем к з, раз у нас такая фонема есть. Ну, ведь, это будет, по существу, какая-то условность. А ведь мы же интересуемся не этой условностью, а мы хотим схватить какие-то реальные закономерности в самих соотношениях этих звучаний. Следовательно, если исходить из этого, то мы и должны будем говорить об этом. Что в определенных случаях, то есть тогда, когда в морфеме фонетическое положение (в каком смысле фонетическое, вы уже знаете), позиция фонетическая не может быть изменена для фонемы, то мы нередко не можем определить, что это за фонема. Мы можем определить ту группу фонем, к которой относится данное звучание. И эти позиции, в которых мы нередко не можем определить фонему, отличаются от других позиций тем, что в этих позициях фонемы совпадают в одном общем звучании. И это приводит нас к мысли, что, собственно говоря, модификации фонем, они не одинаковы. Одни модификации таковы, что фонема, изменяясь, во всех своих изменениях противопоставляется прочим фонемам. И, следовательно, противопоставляясь другим фонемам, она никак не теряет своей функции знака, она остается как знак совершенно такой же. А если она попадает в позиции, где она не различается, то есть в позиции, в которых, кстати, может даже нельзя иногда определить, какая фонема, то здесь фонемы перестают различаться. И они тогда уже теряют и свою значимость. Потому что она уже значит не полностью. Потому что, не различаясь с какой-то фонемой, она сокращает число возможных фонем, противопоставленных в этой позиции друг другу. Вот эти отношения, отражающиеся на фонемах как на звуках, и определяют систему фонем. Именно систему. То есть важно установить не только количество звуков, которые выступают как фонемы, дифференциально, как звуки-знаки, но надо и определить, как они функционируют. И закономерности их функционирования и будут определяться этим. Значит, позиция, где фонемы не различаются, это гиперфонематическая позиция, это позиция, в которой фонем будет меньшее число. Следовательно, будет изменяться функция фонем как знаков. А фонология изучает звучание как знак, это непосредственно относится, собственно говоря, к изучению и к вéдению фонологии. Я вас, наверное, утомил уже, да? Вам понятно, что я сейчас сказал, или нет? Вам, наверно, непонятно... Только еще одно – я ни разу так и не сказал о признаках фонемы. Вот здесь я вам должен сказать одну парадоксальную вещь. С моей точки зрения, фонема не делима на те элементы, на которые ее делит Якобсон. Это не значит, что, когда я говорю о фонеме, я не могу ее так обозначить, это просто способ моего обозначения. Мне просто легче обозначить. Это просто почему? Потому что я перевожу это, по существу, на язык, если хотите, каких-то пространственных отношений, то есть знаков, которые я очень легко могу так или иначе зрительно обозначить. Павлов еще сказал, что самые наглядные наши все понятия – это зрительные. И мы поэтому все, даже чувственные, осязательные, какие угодно, мы стараемся через диаграммы, через что угодно перевести всегда на зрительные. Вот, собственно говоря, и этот способ. Когда мы передаем фонему через ее образование, мы, по существу, действуем этим же самым методом, то есть путем перевода их в какие-то пространственные явления, а не звуковые, мы придаем определенную четкость и мы можем дальше очень легко ими оперировать. Можно это и иначе делать. Ну, например, когда мы сейчас изучаем форманты. Все равно рисуют графики, чтоб понять по-настоящему; они получают полную наглядность, когда они нарисованы, когда зримы. Если мы говорим о фонеме как знаке, фонема не только не членится на более мелкие части, но, по существу, вы из нее не можете и выделить составляющих ее элементов, из которых она артикуляционно, акустически и так далее состоит. Она нечто целое. Это неделимое качество. Вас, наверное, это пугает все и кажется совершенно неестественным. А как же, по существу, Якобсон почему это делает часто? Собственно этим занимался, немножечко грешил и Александр Александрович [Реформатский. –