Обывательское, конечно.
– Вот такое вот, махрово обывательское, очень обидно.
Вот-вот-вот.
– Теперь будет членом комиссии. Его выделили. Они выделили Леонова, Шагинян. Кто еще? Исаковский. Если учесть, что Михаила Викторовича [Панова. – Прим. ред.] не будет в этом составе комиссии.
Он не будет?
– Не хотел бы. Он уже подал докладную.
Почему?
– Считает, что все, что нужно, было уже сказано.
– Мне кажется, что бороться дальше уже бессмысленно. Ничего ж хорошего уже не будет дальше.
Нет, я вам скажу только, как нужно бороться. Понимаете, если вы будете отстаивать… Вот когда вы разговаривали, положим, с Ефимовым, с Шанским, вашими демагогами, которые у вас там тоже действуют. С ними можно было все-таки говорить языком науки в какой-то степени. Да, в какой-то степени. А сейчас вы должны говорить иначе. Понимаете, вот как нужно говорить, по-моему. Я бы начал говорить так. Вот, положим, есть проект: писать стеклянный, оловянный, деревянный с двумя н, то есть с одним н, простите. Как это аргументировать? Аргументировать надо не какими-то соображениями, понимаете ли, сугубо научными, а прежде всего практическими.
… Это все сложно. Это, если взять книжечку17, которую выпустили Крысин и кто еще? Они кстати же еще и часто выступают по радио в воскресенье. И меня всегда смущает одна вещь. Они, например, считают, что такое-то слово нельзя употреблять потому, что оно этимологически обозначает то-то. А какое это имеет значение? Ведь можно было бы привести сотни слов, где как раз вопреки этимологии слово употребляется не так.
– «Первый дебют». «Прейскурант цен». Заимствованные слова для нас теряют свою структуру.
Да и свои так же теряют. В этом-то все и дело. В этом и заключается жизнь слова. Это сейчас широко распространенное, очень широко. Это, действительно, явление, которое нельзя не отметить. Как бы писатели там ни протестовали, но все-таки об этом говорить надо. Ну, это действительно… Вместо того, чтобы говорить как много, говорят сколько много.
– Дети так говорят.
Не дети. Вот мои дочери, они никакие не дети, они только так и говорят. Потому что это определенное поколение выросло с этим, и сейчас сплошь только так и говорят. И вы можете встретить даже и в печати. Ну, вот дается тут объяснение. Объяснение дается, что это, так сказать, сколь много, сколь, столь много. Это неверно. Потому что, когда дети усваивали эту конструкцию, они со словом сколь и столь не были даже знакомы, а рождалось это в языке. А я сейчас не помню, по радио это объясняли или в этой книжечке объясняли. Тут просто реальный факт культуры языка. Вот другой факт, на который они не обращали внимание, хотя я им все время навязывал, чтобы они это сделали. Это действительно очень интересный факт. Ну, может быть… Я, правда, сам одно время хотел, я даже материал получил было из Ленинграда, только ничего не сделал, а сейчас не знаю, когда я это и сделаю. Это употребление наших местоимений. Наши неопределенные местоимения сейчас все унифицируются. «Я хочу вам что-то сказать» – в мое время было невозможно сказать так. «Я вам хочу кое-что сказать». Я что-то – это значит ‘я сам не знаю’. А вот это кое-что – оно исчезло. Это очень во многом идет от переводной литературы. Чаще всего, например, в переводных наших романах только одно местоимение что-то. Других местоимений, по существу, нету. То есть, по-видимому, сказывается различие вот этих неопределенных местоимений западноевропейских языков и наших. И, переводя, буквально, мы берем один и тот же эквивалент – что-то.
– Ну, quelque chose[44].
Ну, что ж quelque chose?
– Это же не переведешь что-то, это надо сказать кое-что.
Это уже знают, это не quelque chose, это не такие выражения. А вот, положим, я хочу вам… Это с немецкого, с английского переводы. Я с французского не следил, как они будут. Это не обязательно. Хорошие переводчики все переводят так. А вы посмотрите: в иностранных пьесах только так, обязательно, только эти местоимения. Да, конечно, это вся система. И в прилагательные все это пошло. Это все система. А это отошло. Мне, например, это невероятно режет ухо. Я могу, например, сказать, знаете: «Зайди ты вот к такому-то, он тебе что-то хочет сказать». Это другое дело, потому что я не знаю – что, а он знает. Но ведь я не с его точки зрения говорю, а со своей. Значит, я говорю: «Он что-то тебе хотел сказать, он что-то тебе хотел передать». А про себя я могу сказать только кое-что. А я вот этих писателей наших…
– Каких – старых или молодых?
Нет. Вот этих всех блюстителей языка. У меня все время против них зуд. Они все время кричат о чистоте русского языка, а сами такие безвкусные. Возьмите даже хотя бы обязательный ассортимент: теперь ведь никогда ни один писатель современный не скажет глушь. Обязательно – глухомань. Ну, обязательно. И ему кажется… Причем, он наглец, я просто читал одну статью.
– Зеленый массив. Это тоже самое, что зеленый массив вместо леса.
– Ну, это бюрократизм, конечно. А глухомань – это поэтично.
Это не поэтично. Это, как мы говорили в свое время, такой ропетовский стиль. Был такой архитектор – Ропет, который в народном стиле, с петушками все делал. Это такой ложно народный… Такой узорчатый ремизовско-ропетовский стиль. Вот эти глухомани, потом какой-то еще бедолага. Одно из украинского, другое из русского, лишь бы они какие-то были такие… У нас нередко получается, что русский крестьянин вдруг говорит: «Эх он бедолага!». Ни один крестьянин этого-то слова не знает, так же как этой глухомани. Это уже стало постоянным атрибутом всех наших этих слов. Целый ряд можно было так набрать, просто набор слов, которые переходят от одного писателя к другим. Тут, правда, имеют место не слова еще, конечно, а предметы. Во-первых, посмотрите, обязательно, в любой почти речи вы найдете, что любой почти входит и пахнет мятой и чабрецом. Если он мужчина, то мужчина обязательно, понимаете ли, плачет мужскими слезами и от него пахнет мужским потом. Иногда встречаю – крепкий мужской пот. Это просто стандарт.
Если уничтожать твердый знак, а затем выделять категории, положим, такие, как там сверх– и еще какие-то. Сверхиндустриальный и, положим, там предысторический, я сейчас не помню, какие там случаи, которые или разрешается писать то с ы, то с и, или вообще без мягкого знака в определенных случаях. Так, а почему же не сохранить для этих случаев твердый знак? Раз приходится различать две категории случаев: одни пишутся всегда с мягким, то противоположно можно, противопоставленно писать всегда с твердым. И тогда будет хотя бы достигаться та цель, что не будет навязываться плохого произношения. И тогда всю категорию, положим, с начальным и тоже соединить с этим и ввести в общее правило, что перед и всегда пишется твердый знак. Предъисторический и т. д. Не пре[д’и]сторический, а пре[ды]сторический, то есть после приставок всегда пишется твердый знак перед и.
– Вообще, жалко конечно, Владимир Николаевич, что Вы не принимали участия.
Нет, я принимал. Но я принимал, во-первых, надо сказать… Я принимал в комиссии, в которой работала Ирина Сергеевна. Она очень хорошо ее, кстати, организовала. Очень хорошо. У нас было интересно. И с тех пор, как мы приняли участие, ведь почти все наши предложения, которые шли от нас, они все и были приняты. Мы провалили это предложение и воз-, низ-, раз-, и в отношении написания ни-, не-, затем, унификация суффиксов, затем, глагольные… Причем тут, к сожалению, я тут виню себя. Я вообще-то в какой-то момент вдруг изменил сам. Я поддержал это в глаголах-то – о писать. А потом вдруг мне пришло в голову, что не нужно этого делать, действительно. И, наверное, это действительно не нужно. И я даже сказал, что… Я вдруг изменил просто даже свою позицию, показал свою полную беспринципность, потому что я сперва защищал, а потом я как-то вдруг задумался, и мне показалось, что все-таки, наверное, действительно, это не нужно. Или потому, что это касается определенной морфологической категории и словоизменительной, то, наверное, действительно, здесь порождать нового зрительного спряжения, наверное, не нужно. А это дает сейчас повод и тому же и Морозову18, и всем кричать, что это язык, и как это писать, и что это за ужас, в этом роде. А зачем это нужно?
– Владимир Николаевич, а Вы читали статью Семушкина19?
Читал. Ужас какой-то.
– А она Вам понравилась?
Нет. Ну, конечно. Она же совершенно безграмотная.
О. Н. ТрубачевБЕСЕДЫ О МЕТОДОЛОГИИ НАУЧНОГО ТРУДАЛЕКЦИИ ДЛЯ АСПИРАНТОВ ИНСТИТУТА РУССКОГО ЯЗЫКА АН СССР
Товарищи, позвольте сразу начать в точно объявленное время то, что я назвал «Беседами о методологии научного труда». Под методологией, кроме привычного понимания философско-гносиологического познания, подразумевается также совокупность приемов и исследований средств познания. Ну, так сказать, в соответствии с существующим узусом; впрочем, вам достаточно известно, я некоторые ссылки опускаю. О таком методе образно сказал Котарбинский, фамилию которого мы не однажды упомянем сегодня: «О методе, – цитирую, – мы будем говорить только тогда, когда кто-либо, делая что-либо каким-либо способом, одновременно знает, что он делает это именно этим способом» (Тадеуш Котарбинский, «Traktat o dobrej robocie» – цитирую из издания пятого