10, о которой мы много наслышаны и которой человек как таковой вынужден, вместе с тем, противостоять, в чем ему призваны помочь гуманитарные знания и науки.
Жизнь молодого специалиста так или иначе запрограммирована в общей деятельности коллектива. И хотя мы говорим здесь об основе основ – индивидуальной работе, работе индивидуума над собой и над материалом, коллективная форма работы затрагивает практически каждого. У нее свои законы, своя специфика. Категории хорошей работы, как, впрочем, и плохой, применимы к ней во всей сложности. О коллективной работе наиболее всеобъемлюще высказался праксиолог Котарбинский, цитирую: «Два субъекта взаимодействуют, если по крайней мере один из них помогает или ме шает другому». Цитата окончена. А если этим делом (помогает или мешает) занимается уже не один, не два, а несколько человек? Вспомним о коллективах авторов грамматик, составителей словарей, о благополучных, а также о неблагополучных коллективах. Что ни говори, коллектив – это всегда сложно. Коллективные формы работы у нас по понятным причинам пользуются особым вниманием, но, надо сказать, их специфика и возможности в науке изучаются всюду. Мы еще будем, вероятно, говорить о них дальше, об их плюсах и минусах. Например, о болезненных следствиях нарушения стабильности коллектива. При нашей любви к реорганизациям, нам хорошо бы запомнить такое изречение Котарбинского: «Первая стадия реорганизации – паралич». Любителям переходить из коллектива в коллектив в благородных поисках лучших условий напомню еще одно трезвое изречение Котарбинского, точнее – Януша Корчака, цитируемого Котарбинским, о том, что лучше известные недостатки наличного коллектива, чем неизвестные достоинства нового. Но коллектив обладает замечательными потенциями преемственности и сохранения традиций. Только при коллективной форме работы, увы, можно закончить труды, превосходящие силы и продолжительность жизни одного человека. Примеры известны хотя бы из истории лексикографии. И все-таки коллектив лишь воплощает собирательно то, что нужно для любой, в том числе индивидуальной научной работы: это постоянство в осуществлении цели. Выбор темы – это всегда сложно. Порой, в этом виден не только научный работник, но и весь человек. Важно уметь ограничиться. Хорошо, если практицизм при этом не заслоняет от нас интересов науки.
Облюбовав тему исследования, приступаем к изучению литературы вопроса. Она может быть маленькой, но может быть и очень большой. Следует помнить, что литература вопроса и сам вопрос – это понятия отнюдь не совпадающие. Допускаю, что это не всегда легко, и четкость разграничения бывает затруднительна. Так обстоит дело, по-видимому, в классической филологии. И все же, как пишет Шмилауэр, усердное изучение одной литературы в ущерб самостоятельному исследованию фактов способно породить самое большее – компиляцию. Ну, тут более сложная ситуация. У того же Шмилауэра приводятся примеры из очень богатых научных литератур. Скажем, в германистической литературе, в литературоведении раздаются голоса, что поскольку так много написано о Гете, то всей жизни не хватит, чтобы прочесть все, написанное о Гете, то давайте читать самого Гете. Шмилауэр говорит, что у нас дело обстоит, в нашей, чешской, имеет он в виду, литературе, скромнее. Все-таки самый правильный путь – сначала изучение литературы вопроса, а затем уже и самого вопроса. Сейчас существует множество библиографий и библиографий библиографий, есть детальные справочники, существуют громадные институты научной информации и так называемые информационно-поисковые системы. Все это звучит очень внушительно. Обольщаться не стоит. В решительный момент все это может очень просто подвести. Книги нет. Статью не могут найти. Источник ищут безуспешно, как ищут по моей просьбе до сих пор всем сектором ИНИОН11 один материал, который мне бы очень пригодился для нынешней беседы – сатирическое стихотворение «I am the model of a Modern Linguistician» (Лингвист я образцовый, модерновый...)» в британском журнальчике «The Incorporated Linguist»12. Лет двенадцать назад я, точно помню, видел своими глазами эти забавные стихи, помню смутно содержание, но ни год, ни номер не запомнил и не записал. Не могу же я библиографировать все подряд, да и не знал я, что мне это потом понадобится. Обратился к библиографам – и вот вам результат.
«Если вы специалист в данной области науки, проблеме или готовитесь стать таковым, ни одна библиография для вас не достаточна. Следите за литературой, читайте журналы, составляйте свою библиографию, заводите картотеку или картотеки», – советует Шмилауэр. Так складывается ваша эрудиция. А эрудиция – дело индивидуальное. Своя картотека – вещь тоже индивидуальная. Тут определяющими являются не международные стандарты, а наши личные вкусы и привычки. Одни все записывают в тетрадку, другие применяют карточки, третьи – листы в папках. Каждый метод имеет удобства и неудобства. Тетрадные листы нельзя перетасовать. Карточки можно, но у них маленькая площадь, и каждую карточку надо еще паспортизовать, что откуда, легко потерять при этом. Листы в папках, в свою очередь, трудно обозримы. Словарная работа строится почти исключительно на картотеках, я имею в виду, в карточках. В своей индивидуальной работе я привык комбинировать картотечный способ и листы в папках. Для частных потребностей, как говорит Шмилауэр, под картотечные ящики вполне годятся и обувные коробки.
По вашей специальности или проблеме пишут не только в советской литературе, но и за рубежом, не только по-русски (хотя надо сказать, что по-русски пишут все больше и больше), но и на других языках, естественно. Желательно уметь все это прочесть и разобраться. Лингвист не обязательно полиглот. Мы еще, возможно, вернемся к этому во второй нашей беседе. Но поток научной информации не только многоводен, он еще и многоязык. Русисту надо читать на других славянских языках, каждому лингвисту необходимо уметь читать на основных западноевропейских языках, древникам и классикам нужны классические языки, чего мы пока здесь не касаемся. Эта жестокая необходимость быть полиглотом для себя не должна нас отпугивать. Существуют факторы, которые все-таки довольно облегчают задачу. Как говорит Шмилауэр, для этого не нужно длительной подготовки и учебы. Профессиональный язык весьма стандартен. «Главное – не бояться», – пишет Шмилауэр. Конечно, без длительной подготовки возможно чтение на языке, генетически близком уже известному языку. Скажем, владение русским языком позволяет осилить текст на любом другом славянском языке. Знание французского языка весьма облегчает понимание текста на близкородственном итальянском. Отвлекаясь от утилитарных нужд, следует признать такие переходы от языка к языку крайне полезными для наглядного приобщения к идее языковой эволюции и многообразию через ни с чем не сравнимую прелесть собственного наблюдения. Чем больше будет таких личных знакомств с языками, тем лучше для языковеда. Конечно, это всего лишь скромное чтение со словарем. Но его значение не стоит преуменьшать. С одной стороны, со словарем неразрывно связано всякое серьезное чтение. Уж мы-то, лингвисты, хорошо знаем это. С другой стороны, частотность обращения к словарю постепенно меняется в зависимости от порогов знания. Делается менее заметной. Известно наблюдение, что при встрече с новым словом в иноязычном тексте не всякий раз следует инстинктивно хвататься за словарь, стоит попытаться угадать сначала самому его значение на основе контекста, ситуации, словообразования и, наконец, собственной интуиции. А развитие последней важно уже не только для усвоения языка, но и для исследования языка. Недаром говорят, что большинство слов приходит само собой из чтения, а не из словаря. Вот так считает известная переводчица Като Ломб, например. Конечно, при этом имеется в виду доброкачественное, заинтересованное, творческое чтение, и не одних только текстов по специальности. Работы на другом языке по своей специальности читаются и понимаются, действительно, без большого труда, что на практике как бы подтверждает тезис о международности науки. Но было бы жалко ограничивать свое знакомство с языком только текстами по специальности. Мы не достигнем при этом той полноты самообогащения, которая наступает от чтения лучших писателей. В целом, усвоение языка, языков, дарит нам то переживание успеха, которое так нужно исследователю и вкус к которому необходимо развивать у себя. Могу сказать о себе лично с уверенностью, что в научное языкознание я пришел именно через увлечение иностранными языками. А если предаться воспоминаниям, то в детстве меня более всего поразили латинские буквы, как-то не так выглядящие, чем привычные, уже привычные, несмотря на нежный возраст, русские буквы. И я вовсю принялся транслитерировать ими русские слова и играл, подписывая таким образом рисунки с разными приключениями, что мне казалось надписями на иностранном языке. Может быть, с того все и началось. Позднее приходилось проводить и менее детские эксперименты с иностранными языками. Кстати, свой первый иностранный язык, немецкий, я изучал простейшим способом. В возрасте примерно пятнадцати лет в летние каникулы я засел добровольно за толстенную, неадаптированную, изданную в Германии прошлого века книгу сказок и читал ее со словарем, выписывая и заучивая по шестьдесят-семьдесят слов ежедневно. В общем, это был неплохой эксперимент на загрузку памяти. Переводчица Като Ломб считает этот способ менее популярным, называет зазубриванием, и определяет примерную норму: двадцать-тридцать слов в день. Лично мне это дало очень солидную базу твердого активного фонда немецкой лексики. Думаю, что только после этого новые слова начали приходить сами собой. Французским и английским овладевал уже значительно легче, практически самостоятельно, и исключительно путем чтения художественной литературы. Тщательное заучивание вокабул хорошо тренировало и специализировало память именно на лексическое запоминание. И довольно долго поддерживал ее в хорошей форме. Вот пример. Уже в возрасте двадцати семи лет, когда явилась перспектива командировки в Венгрию, я решил форсированно заняться венгерским языком и вспомнил свой метод шестьдесят-семьдесят слов наизусть ежедневно. Помню, знакомые выражали сомнение: одно дело пятнадцать лет, другое – двадцать семь. Но я все-таки повторил опыт в полном объеме в течение трех-четырех месяцев и мог в момент поездки понимать содержание небольших текстов и газетных заметок, а это ведь финно-угорский язык с другим типом, структурой и чужой основной лексикой. На практике это не так уж и пригодилось. Так и говорили: «Зачем Вам венгерский язык?», – но ознакомиться с иносистемным языком было и полезно, и интересно. Индоевропеисты в таких случаях прибегают к другим иносистемным языкам, чуть ли не к американо-индейским, но так далеко можно и не ходить, тем более что у нас под боком такие великолепные иносистемные языки, кстати, история которых так тесно переплетается с нашей. Это финский, венгерский, эстонский. Правда, овладеть глубоко венгерским языком не пришлось. Но ведь полное овладение языком – вещь вообще недостижимая. Но запоминание и тщательное заучивание написания и произношения большого количества слов – прекрасная школа эмпирии, кстати сказать, о которой хорошо сказано, цитирую: «Основа всякого знания – это эмпирия и точно