е наблюдение фактов и явлений. Они сами приводят к общим идеям, теоретическим синтезам и творческим гипотезам, правда, не всегда, не на каждом этапе работы, а главное – не у каждого», – это Ян Розвадовский.
В эпоху расцвета общих теорий не каждый любит и не каждый умеет работать с фактами: конкретные примеры плохо воспринимаются на слух, утомляют при чтении. Придумано даже выражение: ползучий эмпиризм. И однако, факты цементируют науку, в то время как теории изменчивы. Они развиваются и по спирали, и по кругу. Теорию можно сдать в архив, признать, что она полностью устарела, но нельзя сдавать в архив факты. Впрочем, они и там не устарели бы, как единственное, пожалуй, что не боится длительного хранения. Сейчас начинает возрождаться благое сознание единства филологии, а совсем недавно ревнители чистоты и самостоятельности языкознания не хотели и слышать про филологию. Времена меняются, и вполне возможно, что сейчас эти же самые люди одобрительно ки вают головами, слушая разговоры о единстве дисциплин, изучающих культурный контекст. Но что-то при таких зигзагах утрачивается, как, например, малоизвестная ныне филологическая акрибия, приверженность к тщательной работе с письменным фактом, умение делать черновую работу, видеть мелочи, не пропускать ошибки. Зато все хорошо разбираются, что престижно, а что не престижно: престижные занятия, престижная профессия, престижная роль. И уж, конечно, черновую техническую работу не принято считать престижной. Прекрасный повод для производственного конфликта. А между прочим, черновую работу необходимо делать хорошо в интересах прогресса всей дисциплины. Как говорил еще Микеланджело Буонарроти, цитирую по Котарбинскому: «Не презирайте мелочей, ибо от мелочей зависит совершенство, а совершенство – не мелочь».
Совершенство – это очень громко, почти несбыточно даже в конце большого свершения, это редко достижимая гармония фактов. Путь к нему труден. «Думать трудно», – говорил академик Виноградов. Не знаю, я только от него, почему-то, слышал такое признание. То ли остальным всем думать легко, то ли он с высоты своего величия не считал нужным скрывать действительные трудности мыслительного труда.
Как праксиология представляет себе ступень творческого труда? Совершенно четко: подготовка, вынашивание (в оригинале у Котарбинского по-польски inkubacja, английское incubation), озарение (по-английски illumination, переданное у Котарбинского целым польским словосочетанием), проверка, уточнение. И это все? А потом снова: подготовка, вынашивание, озарение, проверка, уточнение? Нет, до тех пор, пока этим занимаются, слава богу, не машины, а люди, в определенный момент срабатывает психологическая усталость. Это когда все проверено, уточнено, отрецензировано, обсуждено, сдано, возвращено обратно, доработано, вновь сдано, но еще не издано, наступает естественное состояние, когда уже все равно. Вот я лично наблюдал: заходит Наталья Юльевна Шведова, при мне разговаривает с Федотом Петровичем Филиным и говорит: «Мне уже теперь все равно». Это тот самый момент, когда готова она, готова, Академическая грамматика13, но ее пока нет. А трудности, тяжести слишком свежи в памяти. И опять описание не полно, потому что самый сложный труд – труд затянувшийся и пока не дождавшийся удачного финала освещен хоть краткими переживаниями успеха, если только это действительно творческий труд. Всегда ли это совпадает с публикацией? Нет, не всегда. Приходилось сталкиваться с людьми, которые боятся публикации, не любят читать корректуру, опасаются критики по выходе в свет, одержимы боязнью изменения status quo – пусть остается так, как есть. Плохо ли, хорошо ли... И так далее. А есть еще такие творческие личности, которые только тогда и познают чистое творческое счастье, когда пишут, а написав и, особенно, напечатав, начинают испытывать неудовлетворение. Словом, не так все просто и у сложившихся профессиональных исследователей. Но о профессионализме специально в следующий раз, а сейчас ограничимся беглым обзором элементарных требований к хорошему труду, хорошей работе.
Первое требование – ясность. Ее противоположности – ученого тумана – рекомендует опасаться Шмилауэр, который пишет, цитирую: «Чтобы сохранить ясность понимания у нашего читателя, мы не должны колебаться объяснять даже элементарные понятия; давайте никогда не будет говорить: “как хорошо известно” о вещах, которых мы еще недавно не знали сами». Цитата окончена. Хотя это одна из тем нашего следующего разговора (это то, что я скажу дальше), все же я замечу здесь кратко, что есть ясность, а есть еще искусная имитация ясности, так называемая элегантность описания, но о ней позже.
Следом за ясностью идет простота, умение просто излагать сложные явления, а не наоборот – усложнять простые вещи. С простотой связывают определенные выгоды исследования, т. к. простое действие – это экономное действие, а большая простота означает большее правдоподобие гипотезы. Там, где ясность и простота, там уместна, как вам хорошо известно, и краткость. И Шмилауэр действительно напоминает нам изречение древних: Μέγα βιβλíον – μέγα κακόν (Большая книга – большое зло)14. Но вот издательство с этим, правда, успешно борется: при большом скандале не выше двадцати двух листов. Так что можно считать, что самое большое зло мы сокрушили общими усилиями. Если это действительно так, конечно. Это тоже трудно, то есть – писать кратко. И не все могут. «К старости люди толстеют», – иронизировал академик Виноградов по поводу второго, сильно расширенного издания одного курса «Введение в языкознание».
Вообще перечисленные требования отнюдь не банальны, как может показаться на первый взгляд, а наоборот, актуальны, неизменно актуальны для пишущих. Казалось бы, меньше сделать и написать легче, чем больше, но умеренностью, чувством меры, умением вовремя поставить точку обладают далеко не все зрелые ученые. «Полезно помнить, что optimum – это не maximum», – внушает нам Котарбинский вслед за Аристотелем. Все мы работаем в институте или институтах, деятельность которых регулируется планом. Самый совершенный план всегда априорен. Самая разумная творческая деятельность на разных этапах обнаруживает непредсказуемые ускорения, а чаще замедления. Причины этого замедления должны внимательно изучаться именно потому, что здесь бывает много такого, что заслуживает полного понимания и уважения. Ведь речь идет о творчестве. Нашим планам постоянно не хватает гибкости. У нас слишком фетишизируются срочность или досрочность исполнения. А всегда ли мы думаем о качестве? Говорим мы о нем, положим, много. Вот и приходит на память «Притча о промокашке» у Котарбинского, которой я однажды уже развлекал Бюро отделения литературы и языка АН СССР, докладывая там о результатах проверки деятельности Института языкознания АН СССР. Цитирую Котарбинского: «Вот, например, из уст знатока бумажной промышленности услышали мы попытку объяснения того, почему на нашем рынке, по крайней мере до 1952 года, имелись только плохо действующие сорта обыкновенной промокательной бумаги для промокания чернил. “Промокашка, – говорил упомянутый специалист, – требует рыхлости, а эта последняя, в свою очередь, требует на определенной стадии производства медленного темпа обработки, в то время как предприятия старались отличиться количеством произведенных листов и поэтому с ущербом для качества изделия увеличивали темп производства”». Дело было давно, и притом в Польше, но как нам все это знакомо!
Мы исходим из презумпции, что молодой специалист любит свое дело, свою тему. В зрелые годы, оставаясь специалистом узким, он, наверное, еще более укрепляется в этом, еще сильнее любит. Нормальному человеку вообще свойственно любить свое дело и, вероятно, себя в своем деле. Но надо знать свои слабости, которые с возрастным склерозом могут к тому же прогрессировать. Шмилауэр, вслед за Бодуэном де Куртенэ, предостерегает нас против этой «слоновой» болезни в филологии, цитирую Шмилауэра: «Предмет, изучаемый со слишком большой любовью, вырастает под микроскопом мелочного исследования сверх необходимой меры и переоценивается в сравнении с другими. Кто возьмется за кельтский язык, находит его следы повсюду». В общем, это не так уж и смешно, потому что кельты, действительно, как и готы, были почти везде в Европе. Но действительно, есть, может быть, и другие случаи, когда предмет объективно небольшой разрастается в глазах по-человечески пристрастного, влюбленного в него исследователя. Вот тут уже и наступает «слоновая болезнь». На тему ошибок мы еще будем говорить, беседуя об образованном ученом. А пока будем держаться самых элементарных понятий. Да, так вот то, что я упомянул как «слоновая болезнь», это, между прочим, в геологии еще называют провинциализмом. Там в это не вкладывают ругательного смысла: дескать, далеко от Москвы, – а просто в геологии такие провинции существуют, геологические. Одна геологическая провинция имеет свою физиономию, другая – свою, другую. Так вот, распространять свойства своей провинции, облюбованной, на другие – это вот тот самый провинциализм.
Пока, значит, мы будем придерживаться самых элементарных понятий. Элементарнейшие из них – это оппозиция «труд и лень». Английский физик Пиппард пишет, цитирую: «Ибо наш самый большой враг не студент-нигилист, а инертность. Самый ужасный грех не гнев, а лень». Это есть такая переводная книжка «Образованный ученый», так и называется, Москва, 1979 год15, о подготовке молодых физиков в Великобритании. «Мы давно знаем, что лень – мать всех пороков». Цитата окончена. Но необходимо заметить, что современная лень тоже не стоит на месте. Она сильно модернизировалась. Типичный ее нынешний представитель – это молодой человек, который уверен в своих способностях сам, а иногда уверил и окружающих, что все может сделать, стоит только захотеть, но почему-то так и не делает, впрочем, даже твердо знает, почему не делает. И вообще все твердо знает о себе и о других, лучше других. Не спешит заняться делом, особенно лишним, с его точки зрения, иронически смотрит на тех, кто вкалывает не щадя себя. Его не по годам развитому умению все взвесить только удивляешься, уж он-то прекрасно разбирается, что престижно, а что ниже его достоинства. Он обычно ни в чем не сомневается, не подозревая, насколько это важно – уметь сомневаться для ученого и искателя. Ясно, что ученого из него не выйдет, как говорится «ни при какой погоде». Хотя, заметьте, в этом виноваты будем скорее все мы, чем он сам, если, конечно, послушать его. Но в научных сотрудниках при наших-то бесконкуренционных условиях и мягких конкурсах он просидит долго.