Однако вернемся к ученичеству. Оно несовместимо с ленью, мы это уже выяснили. Мы рассмотрим опасности, которые таит в себе усердное ученичество. Тот же самый Пиппард справедливо указывает, цитирую: «Индивидуальные привычки в мышлении у классиков науки слишком часто брались как пример для подражания менее одаренными людьми. Успешное развитие и новшество становились стереотипными традициями, в которых несущественное выставлялось на первый план как образец. Это явное дилетантство». Это там есть такой раздел: «Воспитание профессионализма» в книге «Образованный ученый». Мы подходим к обсуждению огромных по важности вопросов морали в науке. Из них первый – отношения учителя и ученика. Цели их обоих, цитирую: «Учитель работает с мыслью о том, чтобы сделать свое участие излишним», – сказано об этом у Котарбинского. Иначе у него же, у Котарбинского, это еще называется тенденцией к сокращению вмешательства, взамен которой рекомендуется наблюдение в чистой форме, причем ученик максимально предоставляется самому себе. Руководство не должно быть навязчивым. Цель ясна – самостоятельность. Действительно, нет ничего важнее, как приучить будущего ученого к самостоятельному образу мышления…
Беседа 2. Образованный ученый
(...) Язык социален, он реализуется в виде текстов (Щерба писал о трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании, о «текстах» как «языковом материале»)16, в языке наличествуют элементы системы, разные элементы языка наделены разной степенью знаковости, язык обнаруживает потенции порождения слов и форм по активным правилам и моделям. Обязательно ли эти утверждения противоречат друг другу? Нет, все они более или менее правильно характеризуют разные стороны языка, и вместе с тем, ни один из исследовательских методов, ни одна из теорий не может претендовать на главную роль по той простой причине, что неисчерпаемое богатство языка превосходит возможности одного метода. И это давно пора понять приверженцам одной теории. Сходное наблюдение можно встретить, между прочим, у представителей других наук. Например, цитирую: «Системный подход может успешно выполнять свои методологические функции в науке, не обязательно выступая в форме теории». Это вот из того же сборника «Науковедение». Явление богаче закона, согласно материалистической диалектике. Что же говорить о таком всеобъемлющем явлении, как язык! Об этом забывают ревнители чистоты. Ну, вот мне буквально приходилось слышать во время диспутов. Скажем, вот, сторонники структурного метода, когда им приходится напоминать, что объяснительная сила сильно возрастет со вводом исторического аспекта. Мне говорят так: «Как же чистота метода?». В противном случае вы остаетесь с вашей чистотой метода. Остается строгое, но малопродуктивное описание. Главное же для нас – сам язык и полнота нашего проникновения в него всеми доступными методами.
В исследовательской практике и в научном обмене мнений, в усвоении научной информации, к сожалению, приходится считаться с тем, что вместо достаточно гибкого и широкого методологического подхода к языку весьма распространены односторонние концепции и изложения. Из классиков науки, как правило, берут то, что кстати. Так, и сторонники и оппоненты Соссюра хорошо помнят, что у него сказано: «Язык есть система знаков, выражающих понятия...» (Соссюр «Курс общей лингвистики»)17. Почему-то и те и другие не придают должного значения его же словам: «язык есть факт социальный». Дальше мы еще коснемся других положений этой книги, на которые полезно обращать внимание сегодня.
Работая в целом на иных направлениях, я в то же время считаю, что возможности системно-семиотического подхода отнюдь не исчерпаны, что их можно и следует развивать. Так, Соссюр, например, не обратил практически внимания на особую знаковость, сверхзнаковость, имени собственного, на ее спо собность возрастания по мере забвения лексико-семантического субстрата. Ну, всем известен такой феномен, когда фамилия, тождественная апеллативу, почему-то имеет какое-то нелепое ударение. Это есть тенденция усилить знаковость фамилии, как знака, оттолкнуться от лексико-семантического субстрата. Таких примеров очень много. Знание эквивалентной передачи этих знаков одного языка и культуры средствами знаков другого языка и культуры – неизменно острый вопрос, и теоретически и практически. Когда лет двадцать пять назад наш чехословацкий коллега Ольдржих Лешка делал сообщение в Институте славяноведения АН СССР на хорошем русском языке, между прочим, он все упоминал там о каком-то «коданьском» структурализме. И не все присутствующие сразу разобрались, что это копенгагенский структурализм, только по-чешски, – kodaňský. Не так давно по телевидению транслировался многосерийный французский фильм «Жан-Кристоф». Из него мы узнаем, что брата Жана-Кристофа обокрали в Майансе. Дело было в Германии, но такого города в Германии нет, а есть Майнц, по-французски – Mayence. Эта ономастика настроена была на французского читателя и зрителя. Не слишком образованные переводчики не посчитались с этим. В плане передачи таких имен-знаков, настройки их, так сказать, на русского читателя, а не на французского этому роману у нас с самого начала не повезло. Он продолжает называться у нас по-французски «Жан-Кристоф». А надо – «Йоганн Кристоф», ведь герой – немец, Йоганн Кристоф Крафт. А главное, эти немецкие имена в русском культурном обиходе вполне приемлемы, в отличие от французского культурного обихода, там надо все-таки – Жан-Кристоф.
Теоретическое положение об особом характере знаковости имен собственных, их Sprachbezogenhelt (языковая ориентация) имеет, таким образом, отражение на практике. Неучет его приводит к логической ошибке: умножаются сущности, возник город Майанс в Германии, о чем я уже писал в «Вопросах языкознания» в семьдесят восьмом году в номере шестом, на других, правда, примерах18. Кроме того, происходят помехи на культурном уровне. Близкое положение о том, что не существует исключительной антитезы «знаки – не знаки», но есть знаки в большей или меньшей степени, находим в книге Ахмановой «Лингвистика и семиотика» (Московский университет, семьдесят девятого года, на английском языке книжечка). Но, как верно заметили авторы упомянутой книги, главный объект языкознания – значение, а не семиотическая валентность. И сознательный учет существующих методов вовсе не предполагает их смешения, исследование того и другого. И в этом – тонкость интердисциплинарного подхода. Стоит ли говорить, что такая опасность особенно велика в эпоху расцвета моделирования, когда начинают изучать свою модель и метод вместо объекта и происходит уже упоминавшееся смешение наблюдателя и наблюдаемого.
Независимость отрасли науки и ее крайние формы нам в общем известны на конкретных примерах, и поэтому не лишено интереса изложение этого вопроса в уже известной нам по прошлой беседе книге Котарбинского «Трактат о хорошей работе», я цитирую: «В сфере человеческого умения, например, изящных искусств, спорта, игр, повторяется ситуация, когда мастерá в данной отдельной отрасли увлекаются лозунгом ее независимости от других искусств и учета только того, что свойственно для нее. Этому сопутствуют изоляционистские лозунги типа: “искусство для искусства”, истолкование языковых явлений исключительно языковыми причинами и так далее. Постепенно в такой изолированной специальности наблюдается тенденция к непревзойденным рекордам, возникают периоды парадоксальности, экстравагантности – либо из-за остывания интереса к типичным проблемам, либо из-за исчерпания новых непарадоксальных возможностей. Против тяжелой болезни наступающего затем бесплодия главное лекарство – порвать с изоляционизмом, установить связь с другими сферами деятельности». Цитата закончена.
Значит, изоляционизм – это всегда плохо, в первую очередь для самих изоляционистов. И чем умнее исследователь, тем быстрее он должен это понять и постараться выйти из тупика. Наш лозунг поэтому – интердисциплинарный союз и взаимообогащение методов, дисциплин, наук. Интердисциплинарный подход всегда осуществляется, естественно, при преобладающем значении какой-то одной дисциплины. Например, при общности источников у языкознания и истории примат в их прочтении остается за языкознанием. Неверное словоделение, деление на слова, у историков ведет к ошибочному историческому комментированию, примеры чего видим в недавнем издании «Новгородские грамоты на бересте. Из раскопок 1962 – 1976 годов» покойного Арциховского и Янина (Москва, 1978 год). Грамота № 481, XIII век. Наверно, стоило предварительно написать. Так будет труднее. Там слитно большая часть: «поклонъ. ωловцакоωстаθиипослиграмотуωжекуны. насьть. инаимиту. арожекаковъ. зѣидубõдастьловьта. ковъ. змуть». Членение и интерпретация в книге: «Поклонъ от ловца ко Остафии. Посли грамоту оже куны на сеть и наимиту. А роже, каковъ Зеиду бо(гъ) дасть ловь, тако възмуть». Для нас важна последняя часть этого письма. «... а что касается ржи, то ее возвращение зависит от того, какой Бог даст Зеиду улов». Возник Зеид. Зеид характеризуется как непашенный ловец. Однако членить следует иначе: «... а роже, како възѣиду(ть), Бо(гъ) дасть ловъ, тако възмуть». Все очень просто. Лингвист видит соотнесенность этих частей сложноподчиненного целого: како – тако. «Роже како възѣиду(ть)» – момент календарный. Никакого непашенного ловца Зеида в Новгороде не было. Это имя неизвестно. Сами почтенные авторы-составители недоумевают над получившимся из их чтения Зеидом. Нету его по другим источникам. Да и тюркологи, наверное, руки разведут: Саид? Сеид? Но какой-то Зеид – это немаловажно.
Пробираясь между Сциллой интердисциплинарности и Харибдой специализации, исследователь должен помнить об опасных крайностях. Очень верно сказано, что (цитирую): «Чрезмерная специализация грозит ученому потерей интеллектуальности, разрывом связей с общечеловеческой культурой, из которой возникла и с которой в действительности тесно связана современная наука». Это сборник «Методология исследования развития сложных систем. Естественно научный подход»