19. Это не «Науковедение», которое я тоже иногда цитирую. Цитирую другое: «Развитие ученого, – пишет Котарбинский, – должно напоминать клепсидру. Начинаться оно должно с широкой энциклопедической базы, после чего должна последовать концентрация специализации и, наконец, затем снова постепенное расширение круга проблем». Великолепно сказано у Котарбинского о том, что он называет «горизонтами мысли», цитирую: «Как всем известно, успех в специальной работе зависит от достаточного овладения собственной специальностью, а она требует, чтобы ограничивались ею. Такое ограничение создает угрозу, что сам человек сделается ограниченным человеком. Теперь мы хотим поднять эту тему применительно к интеллектуальным специальностям. И здесь мы также видим принципиальное решение не в возврате к какому-то индивидуальному пантехнизму, к совокупному компетентному практикованию во многих далеких специальностях, а в углублении определенной специальности и расширении таким образом горизонтов мысли. Не выглядывать в мир каждый раз через другое окно, а присматриваться ко всем явлениям мира всегда через одно и то же окно». Окончена цитата. То, что я вам перед этим рассказывал об ориентации в общих теориях, тоже есть не что иное, как с моей стороны попытка взглянуть на широкий мир общих проблем языка через свое окно этимологии, лексикологии, тем более что это делалось не так уж часто.
Мы с вами условились с самого начала смотреть на вещи широко. Для нас образованный лингвист – это филолог, гуманитарий, ему не безразлично место гуманитарных наук в кругу всех наук, он гордится своим делом, он не согласен на второстепенную роль для своей науки, свою профессию лингвиста он не променяет ни на какую другую. Он хорошо знает свою узкую специальность, но пытливо интересуется всем языкознанием. Он пытливо работает, и очень не хотелось бы ему мешать. Но все-таки давайте зайдем в его воображаемый кабинет и посмотрим, как он пишет, какими путями добивается лучшего понимания проблемы со стороны читателя, какими методами и понятиями оперирует в своей исследовательской практике, как разбирается в сложном, изменяющемся мире идей, насколько сознательно или просто привычно обращается он хотя бы с некоторыми важными категориями, наконец, как он умеет ошибаться. Обо всем подробно не скажешь, да и не нужно.
Начнем со стиля. Каков стиль, таков и наш образованный ученый. Мы пишем, чтобы быть понятыми. Следовательно, мы заинтересованы писать просто. Однако распространена тенденция писать не то чтобы тонко, а утонченно подчас, не без сложностей, так сказать, для избранных, которые способны оценить эти наши сложные термины, символы, формулы. Не протестуя против элегантности, мы возражаем против показной элегантности. На ее оборотную сторону обращает наше внимание известный уже нам Пиппард. Сказанное им равно касается и нас, лингвистов, цитирую: «Эта элегантность прельщает, однако на практике она не добавляет начинающему физику сил для решения задач, а скорее уводит его в сторону от понимания элементарных истин». Закончена цитата. Такой культ элегантности ведет к сильно развитому формализму, а «опасность сильно развитого формализма заключается в его уникальности, – говорит Пиппард и продолжает далее. – Таким образом, эти методы могут быть крайне сильными для решения разрешимых задач, но они не порождают в воображении аналогий, которые могли бы привести к решению неразрешимых задач». Закончена цитата. За примерами у нас далеко ходить не нужно. Опять же из моей области: несмотря на попытки формализовать этимологическую процедуру – Росс в Англии, Рудницкий в Канаде, вслед за ними Киш пробовал в Венгрии, – в этом деле не продвинулись они дальше констатации известного. Можно формализовать, то есть изложить, записать формульно, известную этимологию, но не существует формул, порождающих новые, ранее не известные этимологии. Некоторые мои коллеги, которые в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов вели разговоры, что вот, мол, скоро – да, буквально, я как сейчас помню, так говорили, – скоро этимологию начнет выдавать машина, думаю, давно убедились в несерьезности этих разговоров. На смену человеку-лексикографу, уже беря шире, едва ли придет машина-лексикограф. Даже если об этом и продолжают разговаривать люди, не сделавшие сами ни одного словаря. Им бы следовало помнить, что словарь, как я уже говорил и повторю, это воплощенный критерий лингвистических теорий. И тонкое и сложное дело лексикографии – это не какая-нибудь вспомогательная операция, которую просто формализовать. Вот пусть вспомогательные операции и формализуют. Это будет конкретным делом.
Уже в самом начале говорилось, что есть ученые, как бы это сказать, регистраторы и ученые-исследователи. Думается, что сейчас, после распространения методов синхронного описания, первых стало даже больше. Но науку двигают, в конечном счете, вторые. Собственно, сейчас в науке просто описания, без исторической глубины или без анализа, котируются невысоко. Приведу только два, но зато довольно ярких высказывания. Пиппард прямо и образно говорит (цитирую) «о недоброжелательном уважении, которое вызывает просто аккуратное описание явлений». Другие естественники прямо отвергают (цитирую) «неправдоподобную точность описания, предпочитая ей объективную неопределенность» и толково объясняют причину такой своей позиции: постоянное развитие объекта познания.
Нужно ли говорить, что мы тоже имеем дело с развивающимся объектом. Если в основе каждого описания лежат статические представления, а сам объект изучения является развивающимся, ясно, что одних статических представлений недостаточно. Необходимо перейти к представлениям более высокого порядка, динамическим. Но переход этот не для всех и не всегда легок. Достаточно сказать, что накопленные современной лингвистической типологией наблюдения, важные для исследователя, как правило, ориентированы на статику. Но типология страдает статичностью как бы вынужденно, а классический структурализм возводит статичность в принцип, что уже выглядит сейчас как принцип старения теории. Соссюр писал (цитирую): «Лингвистика уделяла слишком большое место истории; теперь ей предстоит вернуться к статической точке зрения» («Курс общей лингвистики»). Уже здесь у Соссюра имплицитно заложена идея цикличности развития науки и как бы неизбежности возврата к истории на новом уровне. Об ограниченности статической якобсоновской типологии неплохо сказано у Александра Саввича Мельничука, цитирую: «Таким образом, эти авторы пытаются перенести на доисторические этапы формирования систем вокализма данные, характеризующие языки с уже сформировавшимся вокализмом. Ясно, что такой подход логически несостоятелен». Это из его статьи «О генезисе индоевропейского вокализма» в «Вопросах языкознания», семьдесят девятый год, номер пятый.
Еще Соссюр указал, что статика, синхрония сопряжена с определенными упрощениями объекта исследования. Универсальной, пожалуй, можно сейчас считать констатацию большей объяснительной силы у диахронического исследования. Знаменитые соссюровские дихотомии язык и речь, синхрония и диахрония сыграли свою роль в науке и постепенно утрачивают былую теоретическую остроту. Но классический труд Соссюра не покидает рабочего стола лингвиста. Кроме Соссюра – теоретика синхронической лингвистики, с его страниц сейчас все чаще обращается к нам Соссюр – тонкий знаток истории языка. Вы посмотрите, как он великолепно разбирается в диахронии романских языков, практически на каждой странице в его примерах. Эти части его книги читаются сейчас со все более острым интересом, как, например, неизменно актуальная глава о реконструкциях, которые характеризуются им как цель любого сравнения, регистрация успехов науки и надежная процедура, что тоже интересно. Любая письменная традиция, даже такая, как латинская, имеет пробелы и нуждается в реконструкции. Конечно, Соссюр имеет в виду только фонетическую реконструкцию. О семантической реконструкции вопрос встал много позже. Это последнее зависит от успехов семантической типологии, а здесь еще предстоит многое сделать.
Мы уже упоминали о слабостях статической типологии, необходимо указать также на неуниверсальность ряда универсалий. По крайней мере, одной из них. Бóльшая стабильность морфологии, чем лексики, оказывается иногда исследовательской привычкой, а не универсалией. Вот, цитирую буквально одно высказывание: «Специалист индоевропеист удивится, увидев, что на африканской территории лексика имеет абсолютное преимущество перед морфологией». Это из «Международной встречи по проблемам реконструкции в лингвистике», издано в Риме в семьдесят седьмом году20. Мы за историческое языкознание и глубоко верим в его еще не исчерпанные потенции, обогащенные структурно-типологической методикой. Но необходимо трезво сознавать, что наша наука не может объяснять всегда, все, и притом совершенно однозначно. Множественность решений вообще свойственна для наук объясняющих, в том числе точных и естественных. Наша дисциплина в этом смысле не исключение и, во всяком случае, ничем в худшую сторону принципиальным не отличается.
Образованный, мыслящий лингвист трезво отнесется к любой надвигающейся на него волне моды, а моды в науке, ах, как сильны, и устоять против них бывает трудно и зрелым мужам науки, о женах я уж не говорю, всем трудно бывает. Сейчас, когда язык готовы растворить в едином контексте культуры, лингвист останется лингвистом. Он продолжает искать ответы в материалах языка, в лучших достижениях своей науки. Он должен уметь находить там, где другие давно не ищут или привыкли искать другое. Неразумно одной прямолинейности противопоставлять другую, лишь бы свою, и настаивать снова, как это делали не так давно, на имманентности развития языка. Язык не закрыт для внешних влияний, но он отражает и преломляет их свое образно. Даже лексика предметов материальной культуры знает много чисто лингвистических парадоксов. Еще Виктор Ген в своей важной книге по истории, культуре и языкознанию – о названиях домашних животных и культурных растений и их переходе из Азии в Грецию и Италию и в остальную Европу, книга вышла свыше ста лет тому назад, – удивлялся искренне, цитирую: «Достопримечательно, что слово butter ‘сливочное масло’ пришло к большинству народов Западной и Центральной Европы окольным путем с Понта Евксинского через Грецию и Италию – две страны, которые почти не знали и не ценили продукт, обозначенный этим словом»