21.
Настоящий лингвист не покоряется предвзятым суждениям. Он подвергает их сомнению и часто находит подтверждение своим сомнениям. Например, что бурные эпохи в истории не обязательно отражаются в резких фонетических изменениях – а так обычно думают. Славяне сидели в одном месте, все было тихо, замедленно, дремотно, потом они стали расселяться, это бурная такая эпоха расселения народов, и вот, значит, с этого времени можно датировать все практически диалектные изменения. Ничего подобного, все было гораздо сложнее. Далее, из таких вот ходячих истин: что литературный язык не всегда и не везде связан с наличием письменности, чему пример – Гомер; что диалектные различия объясняются не расселением, а фактором времени, то есть появляются до расселения. Эти отнюдь не избитые решения, важные для этногенеза, лингвистической географии, исследования литературных языков, можно найти в «Курсе» Соссюра.
Огромной зыбкой массой расстилаются перед исследователем словообразование и семантика современного языка, их исследование является актуальным, но, вместе с тем, тонким делом, изобилующим парадоксами и предъявляющим требования не только к уму и кругозору, но и к чувству юмора исследователя. Синхронное словообразование, если о нем вообще возможно говорить, принимая во внимание процессуальную природу термина и понятия «словообразование», должно пониматься в тесной связи с диахроническим словообразованием. На первый план выдвигается функционирование и, в каком-то объеме, порождение в речи. Как говорил еще Соссюр (цитирую): «Таким образом, формы сохраняются, потому что они непрерывно возобновляются по аналогии». Это его курс. Здесь кратко, в какой-то мере парадоксально, но метко при этом схвачено то, о чем теперь пишутся большие книги. Но отличие слов от фраз в речи в том и заключается, что фразы – большей частью новые, а большинство слов уже известные, слышанные, на что обращает внимание теоретик синхронного словообразования Урбутис22. Исследователь синхронного словообразования тяготеет к актуальному языковому сознанию, и Соссюр называет это субъективным анализом, цитирую его: «С точки зрения субъективного анализа, суффиксы и основы обладают значимостью лишь в меру своих синтагматических и ассоциативных противопоставлений». Закончена цитата. Как определить при этом границы объективного научного анализа? Углублять ли его в этимологию и историю, поскольку это может уберечь, как согласен и специалист по синхронному словообразованию Урбутис, от грубых ошибок, произвола и субъективизма, оставив описательное словообразование и так называемую динамическую синхронию за функционированием. Мно гим хочется провести черту здесь, между синхронией и диахронией, но удалось ли это кому-нибудь в чистом виде? Корректно ли говорить о словообразовании и деривации заимствований? Или лучше все-таки видеть здесь включение в какой-либо ряд, то есть адаптацию? Но настоящий лингвист, на своем опыте знающий, что вопросов всегда бывает больше, чем готовых ответов, не спешит и тут с готовыми суждениями и осуждениями. Он внимательно приглядывается к описательному, функциональному словообразованию и словоупотреблению, дающему выгоды непосредственного наблюдения. Среди таких наблюдений встречаются методологически чрезвычайно важные – например, о несовпадении направлений семантической и формальной мотивации. Тут у меня ссылка на Урбутиса, но и другие об этом писали.
Образованный лингвист не знает очень многого и старается никогда об этом своем незнании не забывать. Но и это не спасает его от ошибок. Самые опытные и образованные делают ошибки, часто весьма досадные, особенно для них самих. Ошибаться свойственно человеку, но это плохое утешение. Собственно, прав на ошибку у нас не так-то много. Ни сложность предмета, ни высокий полет мысли никогда не извиняли неточностей в анализе или опечаток в книге. Надо воспитывать у себя точный глаз. Терпеливо читая и перечитывая, «что я там такое написал», мы всегда найдем у самих себя, с чем поспорить, что исправить, а что и просто вычеркнуть. Придирчивая, так сказать, автотекстология – хорошая школа борьбы с верхоглядством. Что же касается самих ошибок, в науковедении предпринимались опыты описания характерных ошибок науки. Это уже упоминавшийся провинциализм, то есть стремление ученого перенести признаки своей области на другие области знания. Далее, значит, стремление к нахождению различий при обнаружении нового и утрата при этом целостного представления о предмете исследования. Это больной вопрос в науке. Избыточность информации, причем второстепенной и третьестепенной, подмена общего частным, главного второстепенным, определяющего случайным, переоценка роли эксперимента тоже интересна. Хотя это перечисление ошибок было первоначально адресовано не нам, а геологической науке, оно заслуживает также нашего внимания. В пункте о переоценке роли эксперимента содержится, между прочим, поучительная рекомендация не полагаться излишне даже на успешный эксперимент и безукоризненную модель. Смысл в том, что рафинированность условий их построения как раз мешает увидеть всю сложность объективной действительности. Занятно читать далее, как сами электроэнергетики предостерегают против излишней веры в могущество вычислительной техники, так как и она приводила к ошибочным представлениям, будто бы можно вычислить развитие сложной системы во всех ее деталях.
Творческий исследователь, искатель не может полностью ни предсказать, ни предвидеть результат своей работы, но он обязан представить детальный план. В сущности, получается конфликт, выйти из которого поможет только разумный компромисс, учитывающий интересы и требования обеих сторон: работника и учреждения. В интересах эффективности творческого труда план не должен поглощать все активное творческое время личности. Кто-то говорил, помню, что плановая работа должна занимать лишь одну треть активного времени. Этот кто-то, правда, наверное, не писал словарей. Это все индивидуально, конечно, очень. Долговременные трудоемкие лингвистические работы, как, например, вот эти наши словари, требуют в целом большего. Но и неустанное перо лексикографа необходимо периодически откладывать в сторону, чтобы подумать на другие научные темы. Что сказать о досугах? Большая наука, к сожалению или к счастью, не любит отпускать от себя своих людей. Лично я давно отказался от намерения освободить свои субботы-воскресенья от научных занятий. Говорят, мозг не отдыхает. Но жизнь так сложилась, да и интерес берет верх. Организм, я думаю, тоже привык. Что ему остается делать?
Нашим громоздким коллективным плановым работам сопутствуют большие канцелярские издержки. Все стонут от отчетности. «Отчетность пожирает время», – признает Котарбинский. Львиную долю времени при коллективных работах забирает общение между работающими. Просто человеческое общение превратилось в роскошь. А эмоции? О них ни в коем случае нельзя забывать, они напомнят о себе сами. Ведь наука – борьба мнений, а следовательно, и эмоций. Вот, тут одно высказывание, оно не мое, поэтому я его безбоязненно процитирую: «Но даже и между подлинными учеными, принадлежащими к разным школам, в какой-то мере поддерживается состояние необъявленной войны», – читаем мы в сборнике «Методология развития сложных систем». В общем, все очень сложно. Творческая личность – личность психически нагруженная, перегруженная, напряженная. Таким образом, образованный ученый, если он живет и работает, так сказать, по полной программе, живет трудно. Наш образованный ученый может многое: он может и работать на овощной базе, грузить мешки и ящики, и могут его бросать на полевые работы, но место его за рабочим столом, в интересах науки, в интересах общества. Время от времени наши демографы возбуждают больные вопросы: «Кого беречь?». Иногда предлагают беречь мужчин – значит, взрыв негодования среди женщин, призывы беречь прекрасную половину общества – возможен сдержанный ропот среди мужчин. Берегите образованных ученых – и мужчин и женщин.
О. Н. ТрубачевВЫСТУПЛЕНИЕ В ДНЕПРОПЕТРОВСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ
Дорогие друзья! Сверстники, старшие товарищи и самые юные присутствующие здесь! Я взволнован, растроган и удивлен. Я начну с того, что выражу слова благодарности за честь, оказанную мне, за приглашение выступить сегодня, правда, в несколько новом для меня месте, я искал Днепропетровский университет, филологический факультет, на старом месте. На старом месте не нашел, потом мне восстановили историю последних лет, и уже, вот, я вижу все в местах иных, но не в стенах дело. Филологический факультет Днепропетровского университета жил, живет и будет жить, а, так сказать, его антураж, его устройство, экипировка, материальная база, конечно, они не замедлят измениться в лучшую сторону. Что мне хотелось сказать (я, так, несколько смешался). Ну, во-первых, я не готовился выступить сегодня. В Днепропетровске оказался по совсем другому поводу, очень дорогому для меня. Мы, выпускники 1952 года русского отделения филологического факультета Днепропетровского университета, в эти дни празднуем свое двадцатилетие: 1952 – 1972 годы. И вот мы все собрались, очень волновались, радовались, были и слезы, и безудержный смех, всевозможные воспоминания. Вот это нас всех привело в одно место, в наш Днепропетровск, который по-прежнему остается нашим, и для тех, кто уже привык к новым местам и уже половину жизни прожил в других городах, и для тех, кто продолжает жить и работать здесь. Я рад видеть вас, предложение выступить было несколько неожиданным, и поэтому я без колебания принял это приглашение.
Но сейчас я хотел бы начать с другого. Хотя вероятная тема моего сообщения – какой-то рассказ, пусть, конечно, односторонний несколько, в силу моих интересов, о нашем Институте1, о моей работе, но я не спешу перейти к нему. Я, конечно, очень хотел бы прореагировать достойным образом (не знаю, удастся ли мне) на трогательные слова, сказанные Екатериной Петровной Ситниковой. Действительно, Екате рина Петровна Ситникова – литературовед, литератор, я – лингвист, славист – сравнительная славянская грамматика, этимология... Ну, казалось бы, для человека стороннего, что тут общего? А, если разобраться и, так, несколько внимательнее вникнуть в факты моей биографии, то можно сказать, Екатерина Петровна Ситникова стояла если не у колыбели (ну, фигурально стояла, а не то что меня качала), во всяком случае, присутствовала на самых начальных этапах. Действительно, все было так. Я с благодарностью вспоминаю не только университетские годы, но и годы более ранние, когда приходилось учиться в школе. И в такой вот несколько экзотической школе учился я в седьмом-восьмом классе: в Первой железнодорожной школе, тогда она так называлась, которая находится на углу улицы Шмидта и Комсомольской. Школа скромная, все тогда было очень скромно, временами даже убого кое в чем... В эту школу приходили и читали нам лекции профессора и преподаватели Днепропетровского университета. Это было для нас, учеников, событием. Мы слушали их с открытыми ртами. Это были: и биолог профессор Рейнгарт, и ныне покойная, бывшая одно время деканом филологического факультета, Вера Тимофеевна Плохотишина. Рейнгарт читал на какую-то очень широкую, такую популярную тему биологическую лекцию, что-то такое вот о жизни. Вот, Вера Тимофеевна Плохотишина о литературе, о «Войне и мире» Толстого. И примерно в эти же годы и в это же время Екатерина Петровна Ситникова появилась на моем горизонте. Так что, да будет мне позволено тоже, в свою очередь, вспомнить, потому что для Екатерины Петровны я, конечно, не Олег Николаевич Трубачев, а просто Олег. Вот, так оно было, так, бесспорно