Ну, вот, пожалуй, и все, что я хотел бы вам сегодня сказать, так, коротко и о своих занятиях, и о занятиях своих коллег. Очень коротко, конечно, а получилось, наверное, и довольно долго. Вот, а кончить я хотел тем же, чем и начал, и, думаю, что всегда буду к этому возвращаться во время таких встреч на этой территории, на территории филологического факультета Днепропетровского государственного университета, куда меня ввели такие люди, как Екатерина Петровна Ситникова, где затем я был прикреплен, пожалуй, с первых курсов еще, как студент, к кафедре русского языка, занимался в соответствующем кружке, был подопечным тогдашнего руководителя кафедры доцента Якова Алексеевича Спринчака, который долго руководил кафедрой. Не знаю, вот нынешние студенты, конечно, уже не могут помнить его, но помнят сотрудники факультета. То есть кафедра, которой затем достойно руководила Ольга Александровна Красильникова, ныне во главе этой кафедры стоит близкий мой друг, так сказать, с университетской скамьи, Владимир Васильевич Ильенко. Он на моих глазах крутую эволюцию творческую проделал. Его диссертация кандидатская была, ну, скорее близка мне, вот, по плану моих занятий: древнедиалектная лексика, новгородские лексические элементы в летописных изданиях. А затем Владимир Васильевич Ильенко предпринял очередную исследовательскую работу уже на современном языковом лексическом материале. Вот, таким образом, он в своих интересах гораздо более многогранен, и тут я могу только удивляться. И вместе с тем, мне хотелось бы даже пожелать, чтобы и та, первая, область знаний, посильное исследование лексики, терминов различных областей, различных лексико-семантических групп древних русских памятников тоже бы разрабатывалась силами Вашей кафедры, как это периодически делалось и раньше, поскольку силы тут нужны очень большие: круг памятников огромен, публикации растут, и неправильно будет ожидать каких-то разработок только в центре, а будет лучше, если дух коллективизма, коллективных объединенных усилий охватит также и факультетских работников, и подрастающих славистов и русистов из числа студентов вашего факультета. Я думаю, что это может принести только положительные плоды и результаты. Вот на этом позвольте окончить и искренне поблагодарить вас за сердечное внимание.
Д. Н. УшаковО МОСКОВСКОМ ПРОИЗНОШЕНИИ
Говорит старый москвич, профессор Дмитрий Николаевич Ушаков. Я изложу главнейшие основные черты коренного московского произношения, которое легло в основу общерусского литературного произношения, считается до сих пор наиболее правильным и которого старается держаться театр и радио. Сначала, в первом отделе, я укажу такие черты, которыми московский говор отличается от других русских говоров, а также частью от украинского и белорусского языков. Погрешать против этих черт могут, следовательно, немосквичи, говорящие на своем местном говоре. Потом, во втором отделе, я укажу такие черты, которые часто искажаются грамотными людьми под влиянием правописания. А правописание, как известно, не совпадает вполне с произношением. Оно представляет собой свою, исторически сложившуюся систему. Против таких черт погрешать могут и москвичи, и немосквичи. Ради общедоступности изложения в формулировке правил я буду исходить от букв, от правописания.
Первый отдел.
Московский говор принадлежит к числу так называемых áкающих говоров. В акающих говорах одни и те же гласные произносятся различно в зависимости от того, находятся ли они под ударением или не под ударением, и в зависимости от того, в котором слоге, перед ударяемым или после него, они находятся. По одному частному случаю этого широкого явления, а именно потому, что в известных случаях на месте буквы о произносится [а], все явление условно называется в науке áканьем – словом, взятым из уст народа. При изложении первых трех пунктов мы будем иметь дело с проявлениями аканья и будем пользоваться такими терминами: слог, на котором находится ударение, будем называть ударяемым слогом, слоги без ударения – неударяемыми. Неударяемые слоги, если они стоят перед ударяемым, будем называть предударными и считать по порядку от ударяемого по направлению к началу слова так: слог, непосредственно предшествующий ударяемому, назовем первым предударным, следующий перед ним, по мере удаления от ударяемого к началу слова, – вторым предударным, третьим предударным и так далее. Слоги же, следующие за ударяемым, будем называть заударными или поударными – первым, вторым и так далее, по мере удаления их от ударяемого слога в направлении к концу слова.
Пункт первый.
Главную силу в слове и полную отчетливость имеет ударяемый слог. Все остальные, неударяемые, слабее его. Их сила и отчетливость различны в зависимости от того, какое положение занимают они по отношению к слогу ударяемому. Все гласные во всех неударяемых слогах, кроме первого предударного, произносятся неполным голосом. Поэтому эти слоги всегда не так отчетливы, как ударяемый или как первый предударный. Например, в слове сундуку буква у в слоге сун-, который является вторым предударным, слышится не так отчетливо, как у в первом предударном слоге -ду– и как в ударяемом слоге -ку. Подобная же разница слышится в слоге ры– в словах рыба, рыбáк, рыбакú. В первом слове – рыба – он под ударением, самый сильный и самый отчетливый. В рыбáк он (первый предударный слог) не такой сильный, но вполне отчетливый. В рыбакú это ры– уже слабо и неотчетливо. То же самое мы заметим, сравнив пирóг и пирогúдля звука [и]. Вот еще примеры для у, ы и и в заударных слогах: вóздух, выбыть, нáкипь. Эта неполнота голоса, вследствие которой гласные произносятся неотчетливо, называется редукцией. Редукция неударяемых гласных не свойственна, например, украинцам и северновеликорусам. В их речи, как и в речи иностранца, отчетливое произношение всех неударяемых гласных нам кажется особым отчеканиванием. Я привел примеры для редуцированных у, и, ы. Их редукция не так заметна, потому что по качеству они остаются все-таки теми же гласными у, и, ы. А вот другие гласные в неударяемых слогах, кроме того, меняют и свое качество, так сказать, переходят в другие звуки. Обращаюсь к ним.
Р. О. ЯкобсонНЕКОТОРЫЕ ВОПРОСЫ ЛИНГВИСТИЧЕСКОЙ СЕМАНТИКИДОКЛАД НА УЧЕНОМ СОВЕТЕ ИНСТИТУТА РУССКОГО ЯЗЫКА АН СССР
Когда я сегодня задумался над тем, о чем буду говорить, я понял, какая громадная разница, говорить ли по этим вопросам здесь, в Москве, или перед американской аудиторией. Перед американской аудиторией мне всегда приходится настаивать на том, что еще недавно американская лингвистика проходила через период запрета значения в лингвистической работе. Я все время боролся против этого уклона. Я им говорил о том, что лингвистика без значения – лишенная значения, лишенная смысла лингвистика. Тогда я был очень резок. Когда пытались тогда заменить вопросы значения вопросами дистрибуции форм в потоке речи, в цéпи слов и предложений, мне приходилось, чтобы поставить вопрос ребром, давать оппонентам следующий пример: если я буду пользоваться этим методом, если я, например, скажу, что в английском языке финитные формы глаголов – это такие формы, которые не могут появиться после артикля, то, в таком случае, на вопрос «Что такое вагон-ресторан?» я должен ответить: «Вагон-ресторан – это такой вагон, который не может появиться между двумя товарными вагонами». Это не дает, во-первых, определения функции вагона-ресторана, а во-вторых, что особенно важно, это не дает даже формулы, по которой можно опознать вагон-ресторан, потому что, для того чтобы сказать, что вагон-ресторан не может появиться между такими-то вагонами, надо заранее знать, что такое товарные вагоны и что такое вагон-ресторан.
Теперь положение существенно изменилось. Наоборот, сейчас в Америке все время лингвисты настаивают на важности, на центральном положении проблем значения, проблем семантических, и мне приходится сейчас занимать обратную позицию, а именно, говорить: этот период, через который американская лингвистика прошла, он далеко не бесполезен. Это очень интересный эксперимент, эксперимент, что можно сказать о языке, что можно сказать о словах, если исключаешь план значения. Что получается? Это эксперимент, как всякие эксперименты с исключением, и мне приходится только оговаривать, что это так же интересно, как, например, работа биологов над выяснением, какие движения может курица совершить, если ей отрезать голову. Опасность начинается только тогда, если считать, что нормальным состоянием курицы и нормальным состоянием изучения курицы является состояние безголовое. Так вот, все-таки эти эксперименты теперь, когда это пройденный период, они принесли свою большую пользу, и сейчас вопросами значения можно как следует заниматься и в Америке. Традиции изучения значения в Московской школе, начиная с Фортунатова, всегда занимали надлежащее место. Но, конечно, в свете всяческих вопросов нынешнего лингвистического анализа многое приходится в вопросах значения пересмотреть. В частности, надо ставить себе совершенно систематически, последовательно и неуклонно тот вопрос, который для нас со студенческой скамьи ассоциируется с именем Фердинанда де Соссюра, а именно, ставить вопрос о соотношении в речевом знаке означающего и означаемого. К слову сказать, крайне любопытно для истории лингвистики, что многие языковеды, когда стал известным курс Соссюра1, когда он получил большую популярность, подчеркивали, что это одно из главных открытий Соссюра. Те, кто это делал, а среди них были и очень знаменитые языковеды, ошиблись по крайней мере на две с лишним тысячи лет, приписывая это открытие Соссюру, потому что даже с той же терминологией, только сперва на греческом, а потом на латинском языке это появляется как основной тезис теории языка у философов-стоиков в древней Греции, и затем переходит в латинскую традицию под терминами signum, signans и signatum