2. Но, во всяком случае, нет такого уровня языка, нет таких речевых знаков вообще, где этот вопрос о соотношении между означающим и означаемым, отношении между звуком и значением не мог быть поставлен. Наоборот, этот вопрос должен быть поставлен.
И теперь, кáк он должен быть поставлен. Необходимо не только отметить, что является формой внешней и что является значением. Важно тут анализировать соотношение знаков по форме и значению, мало того, важно интерпретировать это соотношение. Для четкости, для простоты позвольте мне дать основной пример не из сферы языка, а из сферы другой системы знаков, а именно, жестов. Давайте рассмотрим крайне любопытное явление в области жестов – жесты утвердительные и отрицательные. В нашей культуре утверждение «да» – вертикальный кивок головой, «нет» – горизонтальные движения головы. Как это интерпретировать? Что это? Простая случайность? Это начинает казаться простой случайностью, когда мы попадаем в Балканские страны, например в Болгарию, где соотношение как раз обратное, где «да» – это горизонтальные движения головы, а «нет» – движение вертикальное. Все те из вас, кто был в Болгарии, знают, в какое трудное положение это каждого из нас ставит, не потому что трудно переучиться, но потому что, разговаривая с болгарским интеллигентом, трудно дать ему понять, говорим ли мы по-болгарски или по-русски нашей головою, то есть как мы жестикулируем. И чему я учился каждый раз, как приезжал в Болгарию, – это вести себя в этом отношении как прусский юнкер, то есть без всяких движений головы. Но теперь, если есть эти две системы, как их интерпретировать? Случайны ли и в какой степени? Тут есть глубокая закономерность. Важно посмотреть, что является исходной точкой. Исходной точкой в нашем распределении жестов является утверждение. Это, если пользоваться термином семиотики, термином блестящего создателя семиотики Чарльза Пирса, это жест иконический3 – «да». Мы наклоняем голову, мы можем пойти еще дальше, мы можем вообще склониться: мы согласны, мы принимаем. Это просто. Тогда почему же «нет» – это не обратные движения, а это движения отрицательные. По очень простой причине. Потому что такие жесты, как жест утверждения и отрицания, если они становятся сколько-нибудь эмфатическими жестами, они повторны, а если мы будем кивать головой несколько раз, то неизвестно, с чего мы начинаем – трудно заметить: с того, что склоняем голову или, наоборот, отталкиваемся назад. Поэтому тут принцип простой противоположности, той элементарной противоположности, которая лежит в основе даже птичьих и лягушечьих восприятий – вертикальная линия и горизонтальная линия. Как же это объяснить с болгарами? И вообще с балканскими народами, народами Ближнего Востока, у которых отношения обратные? Очень просто. Исходным пунктом является отказ, отрицание, несогласие, и если вы присмотритесь к болгарским жестам, то первое – это движение головы обратно, оно может этим ограничиться, это так. И если отрицание, несогласие является, так сказать, иконическим, исходным пунктом, то, опять-таки, противоположность изображается горизонтально.
Есть ли еще другие возможности? О да, есть. Я не все их буду отмечать, но замечательна, любопытна распространенная в Греции форма. А именно, так: действительно, «да» – это движение головы вниз, «нет» – это движение головы вверх, откидывание назад. Типично может быть повторение этого движения, которое, опять-таки, делает трудным семантическое различение между этими обоими значениями, но… Если посмотреть на это с точки зрения греческой знаковой системы, то окажется, что это движение головы является, так сказать, сопровождающим, комбинаторным, избыточным жестом. А главное – это движение глаз, да собственно, даже и не глаз; глаза, правда, если «да», то зрачок движется вниз, если «нет» – зрачки движутся вверх, но и это, как показали мне греки, избыточное движение. Главное, что четко бросается в глаза, когда два грека разговаривают, это: если «да» – движение лобных мышц, бровей – вниз, если «нет» – обязательно назад. Я как-то говорил об этом в Гарвардском университете, и сидел на моей лекции один греческий профессор, и он, даже не замечая этого, служил великолепной иллюстрацией своими жестами всему, что я говорил4.
Теперь, я думаю, что вот когда мы переходим к вопросу слов, к вопросу вообще речевых элементов, опять-таки нужно все время рассматривать не отдельные единицы, а рассматривать все это систематически, в системе, один знак по отношению к другим знакам. Теперь, несомненно, проблема значения встает уже в самом, так сказать, крупном плане тогда, когда мы имеем дело с надфразовыми единицами, с единицами, включающими несколько фраз. К слову сказать, очень часто в лингвистике (я ни разу не видал этого утверждения в советской лингвистике, но в лингвистике западной – и французской, и американской) нередко фраза считается решительной границей, концом, так сказать, лингвистического анализа, а то, что комбинация фраз, – представляется, что здесь никаких кодовых законов уже нет, никаких соотношений уже нет. Когда я работал над афазией5, я понял, до чего это ошибочно, потому что есть типы афазии, где начинаются нарушения именно в плане соотношения между фразами. Например, цитирую такую фразу: «Жена моя не придет, он остался дома». Это афазия. Тут у него согласование между фразами, анафорическое местоимение «она» заменяется отношением «он», потому что для него как раз, для этого афазика, происходит то, что происходит теоретически для тех лингвистов, кто отрицает изучение, лингвистический анализ единиц высших, чем фраза. Чем же отличаются, с точки зрения вот этого соотношения, междуфразные комбинации от внутрифразных явлений? Тем, что внутри фразы есть и согласование, и управление. Между фразами никакого управления уже нет, а есть только согласование. Теперь, внутри фраз в синтаксическом плане, конечно, проблема значения играет огромную роль. Так же, как она играет колоссальную роль в рамках слова, в рамках морфологии. Между словом и фразой различие громадно. Очень интересно, что мы наблюдаем сейчас в американской и британской лингвистике одно течение, которое стремится упразднить различия между синтаксисом и морфологией, которое считает, что, просто, синтаксис – это соотношение морфем, что есть только морфема, а потом фраза, предложение и так далее. Это интересно. Это один из ярких примеров эгоцентризма: влияние данного типа языка на лингвистические построения. Английский язык – это, действительно, язык, где морфология сведена к минимуму, к нулю, и поэтому лингвисты, говорящие по-английски, потому что они не только лингвисты, но они, кроме того, говорящие лица, то лингвисты, говорящие по-английски, легко забывают разницу между морфологией и синтаксисом. Мне кажется, что такое явление среди славянских лингвистов, среди индусских лингвистов и так далее было бы невозможно.
Теперь, насчет разницы, основной разницы, семантической разницы между словосочетанием и словом. Я думаю, что эта разница громадна. И разница тут вот в чем. Не предполагается, чтобы мы во время разговора создавали, чеканили новые слова. Это может быть как периферийное явление. Но все-таки в основе мы пользуемся определенным словарным материалом, тогда как, наоборот, предполагается, что мы должны говорить новые фразы. «Скажите же что-нибудь новое», – говорят нам. Эти фразы мы по определенным кодовым правилам заполняем различным лексикальным материалом. К слову сказать, тут возможно опять очень опасное преувеличение, которое мы наблюдаем, например, в небезызвестной книге двух молодых американских теоретиков языка Фодора и Катца6. Они в этой книге написали, что фразы всегда новы, что фразы обычно не повторяются. Вы знаете, когда полемизируешь, проще всего приводить один хлесткий пример. И я, полемизируя с ними, привел один пример, что их книга является лучшим доводом против, потому что там очень много фраз повторено, и в пределах книги, и по отношению к предыдущим работам тех же авторов, а нередко есть и повторение фраз, сказанных другими авторами. Так что и куда более понятен, и куда более лингвистичен подход старого классика французской лингвистики Вандриеса, который в одной своей лекции говорил: «Часто репертуар возможных фраз очень ограничен. Ну, вот, вышел я вчера из двери. Что я мог сказать? Tout mauvais il pleut. Quel temps de chien! и так далее, и так далее».
Теперь, очень важной проблемой является проблема грамматического значения. Позвольте мне поставить ее, главным образом, в плане морфологическом, хотя можно было бы рассматривать это и в плане синтаксическом. Я должен сказать, что такое грамматическое значение. Чем оно отличается от словарного значения? Когда я учился в Московском университете, мы пользовались терминами Фортунатова в передаче Поржезинского, а именно: реальное значение для лексических и формальные значения для грамматических, сейчас, кажется, обобщена терминология – грамматические и словарные, лексикальные. Я думаю, что наилучшее определение дали Франц Боас7 и Эдуард Сапир8 (Сепир, как его называют здесь в переводах. Сам себя он называл Сапир). Так вот, они подчеркивали, что значение грамматическое – это такое значение, которое является обязательным, принудительным в нашей речи. Я это американским студентам обычно иллюстрирую так: «Вот я Вам говорю, что я провел вчерашний вечер with neighbour». Если они меня спрашивают: «Был это мужчина или женщина?» – я лингвистически имею право им ответить: «Это не ваше дело». Между тем как если я говорю по-русски, или по-французски, или по-немецки, я не могу, я должен сказать: сосед – соседка, voisin – voisine и так далее. Вот это обязательность сообщения. Когда Вы говорите на каком-нибудь языке, где нет разницы между единственным и множественным числом, вы можете сказать: «У меня есть дом», – что не означает ни что один дом, ни что больше. Конечно, вы всегда можете сказать, один дом, или больше, чем один, или много домов, больше, чем один