и так далее, но вы не обязаны это говорить. Мы, пользуясь числами, обязаны это. У Боаса есть замечательный пример, Боас был очень остроумен, он приводил примеры из некоторых языков, западноиндейских языков, западного американского побережья, такие языки, где глаголы обозначают в своем формальном строе, являет ся ли данное действие прямым свидетельством, наблюдало ли его прямо говорящее лицо, или говорящее лицо только об этом слышало, или же говорящему лицу данное действие приснилось. И Боас говорил: «Жалко, что это не язык нью-йоркских газет». Понимаете, вопрос тут не в том, что нельзя в нью-йоркской газете написать, я сам это видел или мне это приснилось, но вы не обязаны этого говорить, а вот эти самые индейцы, например, индейцы языка туника, они обязаны. Так вот, это, я думаю, основной принцип грамматического значения по сравнению с лексикальным.
Но тут возникает очень интересный вопрос, который сейчас вызывает среди молодых американских лингвистов оживленные дебаты, а именно: можно ли говорить о грамматических категориях как о категориях семантически значимых и так далее или же это является какими-то условными категориями, которые обозначаются соответствующими, как говорят в Америке, markers, которые имеют затем значение в синтаксических операциях, но по существу семантической роли не играют. Вот в той работе Фодора и Катца, которую я цитировал и которая очень распространилась в Америке за последние два года, там сказано (очень странная фраза, я в первый момент думал, что это опечатка), там сказано: «Семантика – это лингвистика минус грамматика». То есть как будто в грамматике семантики нет. Это, конечно, основано на нескольких серьезных ошибках, а именно, на ошибке отождествления понятия значения с понятием познавательного значения. С тем, что, например, скажем, желание – оно существительное, то есть это есть овеществленное, поданное как предмет действия, а желать – это действие, поданное непосредственно как действие, потому что это глагол. Это вот распределение ролей, оно, конечно, наделено своим значением. Часто это, совершенно ясно, значение познавательное. Все-таки если мы взяли бы статистически, то большая часть глаголов действенна, если можно так выразиться. Но важно тут, что даже когда семантические отношения не совпадают просто с логическими, с познавательными отношениями, это все-таки очень важный факт нашей психической жизни. Надо помнить, что ведь познавательная функция не есть единая функция нашей речи, что речь участвует, так сказать, в мифологии каждого дня: в шутках, в каламбурах, снах, в верованиях, в стихах и так далее. И это, несомненно, оказывает существенное влияние. Я обычно, когда дискутирую об этом с американскими коллегами, привожу две категории, которые им кажутся особенно лишенными значения, а именно, категорию грамматического рода и категорию падежей. Почему им кажется? Опять-таки, в силу эгоцентрики, потому что в английском нет грамматического рода в существительных и потому что нет падежной системы, за исключением, там, некоторых местоименных остатков. Между тем, грамматический род играет очень большую роль. Я напомню вам один факт (жаль, здесь нет, кажется, профессора Жинкина, который помнит этот опыт). В Психологическом институте Московского университета9, если не ошибаюсь, в 1915 году был проделан такой опыт, лишенный какого бы то ни было, так сказать, лингвистического задания; а вопрос шел о представлениях, о представлениях абстрактных вещей, и было пятьдесят испытуемых, студентов, и им задан был вопрос: «Можете ли вы себе представить дни недели в виде живых лиц?». Человек пять сказало, что для них вопрос лишен смысла; им предложили покинуть аудиторию. А остальные написали, должен был каждый написать, что он думает. И большинство даже не знало почему, но написало следующее. Оказалось, там разные были описания, но общим знаменателем было, что «понедельник», «вторник» и «четверг» были мужчины, а «среда», «пятница» и «суббота» были женщины. Конечно, только из-за грамматического рода. «Воскресенье» – по-разному: частью ребенок, частью мужчина, но никогда не женщина. Это понятно. Средний род ведь, по существу, большей частью падежей с мужским родом совпадает. Да, и некоторые написали, что не могут его персонифицировать, «воскресенье». Между прочим, болгары или сербы – для них «пятница» – мужчина, потому что это «петер», как они говорят, мужского рода…
Система суппозиций дает великолепное овладение значениями, это приблизительно можно сравнить с тем, что в области фонологии было учение о фонемах, а также стилистических вариантах. Тут надо помнить: то, что было сделано Тыняновым в его книге, которая вышла под названием «Проблема стихотворного языка»10, которую сам он называл «Стиховая семантика»11, а именно, что у нас есть не только одно слово с рядом соотнесенных значений и не только омонимия: два слова – ключ и ключ, которые для нас ничего общего не имеют. Между этим есть еще гнезда слов, которые для нас не просто омофоны, не просто омонимы, в них есть общий знаменатель – семантический, и в то же время они представляют собою систему индивидуализированных значений... Вот, собственно говоря, я не мог вам дать ничего, кроме обзора тех проблем, которые мне в настоящий момент представляются основными вопросами, стоящими перед каждым из нас, кто хочет заниматься лингвистической семантикой. Я вам буду бесконечно благодарен за вопросы, дополнения, возражения и так далее.
[А. А. Реформатский задает вопрос, Р. О. Якобсон отвечает]:
Вопрос, поставленный Александром Александровичем очень важен. Я просто не хотел загружать доклад терминологически. Но, когда я говорил об общем значении слов или форм, я имел в виду именно то, что называет Соссюр valeur semantique, и то, что в русских переводах Соссюра названо значимостью. Я говорил «общее значение», думая, что это, так сказать, будет ясно. Это один из самых важных вопросов, я думаю. Я всегда, когда говорю о знаках, о значениях, всегда с живейшим удовольствием цитирую Чарлза Пирса. Тут, кстати сказать, некоторые из вопросов, не те, которые я здесь затронул, но соприкасающиеся с ними, рассмотрены в моей недавней статье «Поиски сути языка»12. Так вот, мне кажется, что Пирс понял превосходно необходимость двух фактов, которые он назвал интерпретантами. Один – это внутренний интерпретант. Это – каково семантическое содержание данного знака независимо от контекста. Это, так сказать, общий знаменатель, это вот valeur. И другие интерпретанты – это что привносится контекстом. Это колоссальный вопрос, я очень радовался, когда слышал здесь, в разговорах с московскими лингвистами, о том, какую сейчас большую роль играет проблема контекста, причем, что контекст модифицирует согласно уже установившемуся коду и что в этих модификациях является свободным и индивидуальным – это основные вопросы сегодняшней семантики. Я нисколько не возражаю против термина «значимость», но мне кажется, что мой термин «общее значение» им покрывается. Очень любопытно, что в советских работах, посвященных Соссюру, в частности в тех комментариях, в комментариях Александра Александровича и так далее, было понято полностью это понятие значимости, то есть общего значения, тогда как даже некоторые женевские ученики Соссюра этого понятия скорее боятся и избегают, оставаясь только в области контекстуальных частных значений…
[А. А. Реформатский]: Я лично утверждаю, что не каждое слово соотнесено с понятием. Или бывает и так, как, например, это в некоторых учебниках на первых ступенях делается, когда рисуется картинка и дается словесное ее название, этой картинки. Причем вот тут-то и выясняется, где есть предметность в слове, а где нет предметности в слове. Я помню такой эпизод в одной сельской школе, когда, значит, была картинка: ну, кот или кошка – неизвестно, во всяком случае кто-то из кошачьей породы, и была подпись: вот кот. И когда спросили мальчика: «Ну, объясни, что тут такое?» – он ответил: «Кота вижу, а вота не примечаю». Это очень забавный случай, в отношении вот этого места. Вот можно, значит, слово соотнести с картинкой, то есть с явлением действительности во всяком случае, это будет предметная отвлеченность и так далее, и это, как правило, и есть, собственно, то, что называют значением. Для этого собственно система языка не нужна. Тогда как для выявления значимости слова только система может служить рулем. Только исходя из системы, из того, в какие сцепления, в какие соединения слово входит, можно его значимость определить. Вот так начал свои рассуждения о слоне и о лице, по-моему, Курилович, а я потом и продолжал, что это очень любопытно, что из этого синонимического ряда: лицо, морда, харя, рыло, мурло и так далее к человеку применимо все, а, например, к слону, в общем, не все. Лик слона можно сказать, а лицо слона никак нельзя сказать. И вот от этих валентностей слова, сцеплений и возможностей прилагаться и соединяться вот и вытекает значимость. Кроме того, конечно, здесь большую роль играют синонимические ряды и антонимические моменты, без которых эту значимость определить нельзя. Вот мне просто хотелось мнение Романа Осиповича узнать по поводу этих вот проблем.
[Отвечает Р. О. Якобсон]: Да, я могу, парафразируя пример вот кот, сказать: «Вот проблема», – и тут начну с того, что было сказано о Шпете. Я считаю Шпета замечательным представителем в вопросах семантики. Он, в частности, был тот мыслитель, который тоже обратил внимание на идеи средневековых теоретиков языка, в этих его значениях, его суппозиционностях, о которых я тут упоминал. Этот вопрос, который был тут поставлен Александром Александровичем, он основной для семантики; я думаю, что нужно учесть, анализируя слово лицо, учесть именно, в каких случаях это лицо не может быть сказано, это относится действительно к общему значению или к значимости… Это та проблема, которую сейчас так часто логики называют проблемой интенсии-экстенсии, то есть к каким классам предметов это может быть отнесено. Но это очень важная часть семантических исследований. Я очень жалею, но это совершенно нас бы далеко завело, я надеюсь скоро об этом напечатать. Я не взял, например, такое слово, которое называется многозначным словом и в то же время не является системой омонимов в английском и которое сильно дискутировалось Катцем и другими, слово