– Меня тоже надо будет скоро вести к кровати под руки.
– До какой кровати? – спросил Махмуд.
– До гостиничной. Я уже от сытости ничего не соображаю. Завтрак в гостинице, два часа завтрака в ресторане, кофе пили, сейчас третий час сидим.
– Кофе сейчас принесут. Я сказал, чтоб тебе покрепче.
– Махмуд, я совсем не пью кофе, просто попробовал, какой бывает настоящий. Мне от кофе плохо. Я всю жизнь чай пью.
– Чай тоже принесут. Но кофе для пищеварения. Для бодрости. – Махмуд шевельнул поднятым пальцем, сигналя официанту. – Что будешь на десерт?
– Высокочтимый Махмуд! И это называется: беспривязное содержание? Неужели еще на сегодня есть какие-то мероприятия? Отпусти меня.
– О да! Да не заградит никто твой путь к водопою. Никакой программы! Беспривязное содержание – надо записать. Очень восточное выражение. На сегодня все. Пьем чай-кофе, едим десерт, отдыхать и на званый ужин. Приглашены хорошие люди.
Я тяжко вздохнул. Мы еще долго сидели, пили чай-кофе, заедали сладким десертом, который был обилен и разнообразен. Говорили о политике, культуре, литературе. Наконец я стал проситься в гостиницу.В номере звонил телефон
Паскаль Косте. Площадь Имама. Исфахан. XIX в.
Застревая в пробках, мы добрались до отеля.
Отяжелевший, даже осоловевший, даже непонятно от чего охмелевший, я притащился в просторном лифте на свой этаж и долго тыкал в дверную щель электронной карточкой. В номере звонил телефон. Махмуд.
– Мне позвонили, – сообщил он, – просили быть в ресторане к семи.
– Махмуд! Но ведь уже шесть!
– Да, пора спускаться.
– Но хотя бы душ принять можно?
– Не советую, – сказал Махмуд. – Ужин в загородном ресторане, к вечеру прохладно, может продуть.
Я упал на кровать животом кверху и погладил его.
– Да, миленький, – сказал я, – достается тебе? А что же ты меня не тормозишь? И кто виноват? Ты или я? Или ты и я – одно целое, тогда что думать? Ну-ка, давай вспомним правило: завтрак съешь сам, так и было, даже два съел, обед раздели с другом, разделил, а ужин отдай врагу. Вот и давай отдадим врагу.
Брюки не сходились на животе, я надел рубашку навыпуск над сильно распущенным ремнем, умылся, с упреком глядя на себя, причесал остатки волос и седую бороду – и поехал на ужин.
И отдал его врагу! Кому же? Да сам и съел. Я враг себе, мой враг – мое чрево.Сцена застолья. Фреска. Помпеи. I в.
Но уж и ужин был! Мы сидели часа четыре. И ели, ели, ели. А какая музыка была, какие павлины кричали, бродя на привязи у ограды и вздымая разноцветные веера хвостов. Какие певцы и певицы оглашали пространство сладкими голосами. Ждали главную певицу, бедуинку. Ту, голос которой я слышал утром, в машине. Уже и утро вспоминалось мне как далекое прошлое, закрытое от меня стуком ножей и вилок. Певица пела одновременно и для всех мужчин, ибо за столами были только мужчины, и для каждого в отдельности. Она как-то так умела поглядеть, так давала понять, что поет только тебе, что иначе и быть не могло. Мы сидели близко к ней. Между нашим столиком и ею сидел тяжело и неподвижно ее мрачный, крепкобородый муж. Сидел на сцене, свесив в зал ноги. Иногда засыпал, и певица начинала быстрее и вожделеннее двигаться, взмывать сквозящими в тонкой ткани руками и колыхать бедрами. Когда он просыпался, она работала только голосом, позволяя редкие, плавные подъемы рук не выше плеч.
А какая была еда! Я старался не есть ни мучного, ни мяса, ни даже рыбы, но являлась белая благоухающая, в аромате приправ, птица. Не хотел ни тортов, ни пирожных, ничего сладкого, но опускалось на стол, будто с неба, чего-то такое зефирно-воздушное.
Бедуинку увел муж, влача за руку по аплодирующему коридору меж столиков. Тут как раз выключили свет и внесли облитое голубым спиртом, пылающее мороженое.
Загремели барабаны, вострубили трубы – на сцену волной музыки выплеснуло танцоров. Гибкие юноши, обнаженные до пояса, и тонюсенькие девушки, все в широких шелках, которые висели на них и взвихривались на поворотах, и вроде бы закрывали тела, но закрывали так нескромно.
– Видишь как? – спросил Махмуд. – У грузинцев и молдавцев такого нет. У азербайджанцев тоже нет. У вас тем более?
– Что тем более у нас?
– Партнеры. Покружил одну, другую, третью даже. Разврат! У болгарцев тоже хоровод, коллектив. Тут прикосновений нет. А у шиитов вообще даже в автобусе разные места, чтоб женщины отдельно. У вас в метро давка, все прижимаются. Подумай – к твоей жене прижался чужой мужчина.
– Не прижался, а его прижали.
– Прижали! Тебе от этого легче? Хочется даже сказать… Нет, не скажу.
– А у еврейцев какие танцы? – спросил я.
– Не видел, – сердито ответил Махмуд.Речи и здравицы
Дэвид Робертс. Акведук на Ниле. Остров Рода, Каир. 1838.
Начались речи и здравицы. Махмуд немного переводил, но тут все и так было ясно. Арабский – язык удивительной красоты и музыкальности, вот отчего поэзия Востока так хороша. Речи походили на стихи.
В застолье очень одобрили мои слова о том, что слово «тост» навязано русскому языку. В русском всегда была «здравица».
– Пью ваше здоровье! – я вздымал очередной бокал с очередным соком.
Профессор, кажется, Хасан, очень хорошо сопоставил слова «искусство» и «искусственный». Пока искусство во многом искусственно, тогда как искусство и жизнь должны быть одно и то же.
– Вместе с тем, – поправил другой, – жизнь не должна подчинять искусство. Вагнер слушает жизнь, и его музыка похожа на жизнь. Но жизнь в Германии в это время полна милитаризма.
– Так, – сказал Хасан, – но в отношении русской литературы не так. Мы воспринимаем Достоевского, Толстого, Тургенева, Гончарова не как литературу, а как жизнь.
– И очень зря, – не выдержал я. – Не повторяйте ошибки Запада, он изучал нас по литературе и всегда ошибался. Теперь снова изучают нас по литературе. Но какая литература к ним хлынула от наших демократов? Литература отхожего места. И вот – результат: то мы представлялись ядерным монстром, которого все боялись. Кстати, очень хорошо, что боялись, мы удерживали зло в мире. А сейчас нас представляют страной криминала, разрухи и проституции. Проституции, особенно политической, конечно, хватает, но по преступности мы очень даже отстаем от той же Америки, не к столу будь помянута. Жизнь в России никогда не была литературной. Века примерно с восемнадцатого.
– Тогда по каким документам изучать Россию? По историческим?
Это спросил доктор Хасан, любезно придвигая ко мне на место опустошенной тарелки новую, полную.
– Тоже бесполезно. Россия может быть понята только единственным путем – любовью к ней и пониманием, что определяет ее судьбу Православие. Мы много раз могли погибнуть, а все живы. Почему? Россия – Дом Пресвятой Богородицы, подножие Престола Небесного.
– Мы очень уважаем Святую Богородицу, – сказал Махмуд. – Очень. И чтим Иисуса Христа и Иоанна Крестителя. И Георгия Победоносца. Чтим также пророка Мусу, Моисея. Также ожидаем Второго пришествия пророка Иисуса.
– Иисус не пророк, – перебил я, – Он – Сын Божий. Моисей – пророк, Мохаммад у вас – пророк, Иисус Христос – Сын Божий.Роберто Бомпиани. Римский пир. 1875
Они помолчали, но не возражали. Официанты летали вокруг нас бесшумно и деловито. Ставили все новые тарелки. Поневоле приходилось взглядывать, что принесли.
Жанр застолья предполагает, кроме разговоров на общие темы, еще и темы гастрономические. Я очень хвалил арабскую кухню, мне в ответ очень хвалили русскую. Конечно, называли обычный набор: пельмени, икра, уха, окрошка.
– Спасибо, но все названное – это ничтожные осколки великой империи, которая называлась русской кухней. Есть книги «Домашний быт русских царей» и «Домашний быт русских патриархов». Их нельзя читать голодными. Но после вашей великой кухни – можно.
– А если после американского хот-дога – «горячей собаки», сосиски в хлебе?
– Что мы о них? – возмутился я. – Много им чести, еще и тут их вспоминать. Вот, например, ели вы щеки осетра, вязигу? А рыжики с пуговку, которые входят в горлышко бутылки и хранятся свежими, только в собственном соку, без всяких приправ? Грибы рыжики. А грузди?
– Да, по грибам и по икре вы всех впереди, – подтвердил Махмуд – Это я все пробовал. Да, народ, сохранивший национальную кухню и женщину, стряпающую на кухне, имеет будущее!
– Даже оккупированный массовой культурой? – поддел я.
До этого молчавший профессор Хусейн высказался:
– Нет, кухня не спасет, спасет оружие. В Римской империи было изысканное блюдо – сурок в меду. И где та империя, и где тот сурок? Только у Бетховена. Песенка: «И мой сурок со мною».
– Но все-таки, – это Махмуд сказал мне по-русски, им не переводил, – кухня и империя, империя кухни – это впечатляет. У России есть будущее, у нас, – он обвел застолье рукой, в которой держал нож, – у нас тоже есть. Но когда еда собачья, какое тут будущее? Делают деньги? Чтоб их жрать? Подавятся. – Он ловко покрутил ножом и вдруг с размаху воткнул его в торт, который уже царствовал в центре стола. – Хот-дог, биг-мак, мек-моней… Тошнит! Я однажды попробовал гамбургер – неделю рвало и изжога еще на месяц. А в Москве, в Москве! Уже эти обжорки и даже в самом центре. Эти «Макдональдсы». Зачем пускаете? У нас видел хоть одну их обжорку? Нет, и не будет. У нас они зубы сломают. Сломали во Вьетнаме, сломали в Ираке. К вам ползут под видом борьбы с терроризмом. Ты спроси террориста, он террорист? Он мститель!
– Это разговор к десерту? – спросил по-русски доктор Хасан. Махмуд, несмотря на мое слабое сопротивление, навалил мне на тарелку кусище торта. Я попробовал – торт был хорош.
Послышался треск и разрывы финального фейерверка, закричали павлины. Мы пошли к машинам. В машине было тихо, свежо, казалось, машину легонько покачивают волны арабской музыки.
У подъезда долго прощались. Я выпросил у Махмуда свидание утром не в девять, а хотя бы в десять. Поднялся в номер. Глаза сами закрывались. Неужели только сутки моей жизни прошли в этой стране?