Только место культуры в «Колымских рассказах» занимает лагерь. Невозможная для существования среда и порожденные ею аберрации, которые читателю в каждую конкретную секунду приходится перерабатывать самому.
«Колымские рассказы» – предельно авторитарный текст: лавина смыслов, обрушивающийся на читателя враждебный мир существуют как бы объективно, и невозможно спорить с автором-которого-нет. «Колымские рассказы» – предельно антиавторитарный текст, он позволяет читателю определять все. И тем самым помещает его в собственную пограничную ситуацию. Не совпадающую с лагерной, но в некотором отдаленном смысле аналогичную ей функционально. (В этом смысле неудивительно, что художественная природа «Колымских рассказов» как бы ускользает от внимания аудитории.)
Граница семиотического пространства – важнейшая функциональная и структурная позиция, определяющая сущность ее семиотического механизма. Граница – билингвиальный механизм, переводящий внешние сообщения на внутренний язык семиосферы и наоборот. Таким образом, только с ее помощью семиосфера может осуществлять контакты с несемиотическим и иносемиотическим пространством. (Там же: 14)
Освоенная Шаламовым генеративная система позволяет воссоздать ощущение границы в сознании читателя, превратить лагерное «состояние» в сообщение, в знак, в доступную частичному осмыслению информацию. Включить в оборот опыт, к которому раньше культура была слепа, ибо он маркировался как не- и внечеловеческий и, соответственно, был невидим (вместе с приграничными секторами истории и культуры). От него можно было только оттолкнуться, но его нельзя было узнать.
Сам Шаламов был убежден, что его «новая проза» не привязана к лагерю как к предмету изображения. Что, не случись лагеря, он нашел бы ей иное применение. Что она более чем пригодна для работы с человеческими состояниями как таковыми. Везде, где культуре предстоит выдвижение на неосвоенную территорию, где нужно сначала создать язык, на котором можно будет понять, что видишь.
Тезис этот, как нам кажется, получил вещественное подтверждение, когда Алексей Герман снял «Хрусталёв, машину!», произведение, простроенное на том же принципе отражения в зеркале и его осколках: от атомарного уровня совершенной черно-белой фотографии-кадра, наделенного индивидуальным смыслом, до фактически свободного сюжета самого фильма, где именно аудитории приходилось определять, с чем она имеет дело.
Заметим, что у многих зрителей это обстоятельство вызвало яростную реакцию отторжения, возможно усиленную еще и тем, что к «Хрусталеву…», при всей хирургической точности деталей, все же нельзя было отнестись как к литературе факта, отгородиться от него как от давно прошедшего, иррелевантного события.
«Новая проза» играет роль пограничной заставы, образуя зону билингвизма, обеспечивающего контакт между несовместимыми мирами. Причем сама несовместимость, как и зона двуязычия, является частью сообщения. Транслирующего распад через распад – и свободу через свободу.
В «Пестрых рассказах» Элиана Сократ жалуется: «Тебе не досадно, что мы не стали великими и знаменитыми, какими в трагедиях изображают царей, всяких Атреев, Фиестов, Агамемнонов и Эгисфов? Ведь их закалывают, делают героями драм и заставляют на глазах всего театра вкушать страшные яства. Однако никогда не было столь отважного и дерзкого трагического поэта, который вывел бы на сцену обреченный на смерть хор»[94]. Шаламов выводит на сцену обреченный на смерть хор, вкладывает в его уста обреченную на распад и непонимание речь подземного мира – и присоединяется к нему в качестве хориста, сливается с ним.
Превращая читателя в со-свидетеля, в со-ответственного, в со-временника.
Впервые: «Закон сопротивления распаду». Особенности прозы и поэзии Варлама Шаламова и их восприятие в начале ХХI века // Материалы Международной Шаламовской конференции. М.; Прага, 2017. С. 53–68.
Бацаев 2002 – Бацаев И. Д. Особенности промышленного освоения северо-востока России в период массовых политических репрессий 1932–1953. Дальстрой. Магадан: СВКНИИ ДВО РАН, 2002.
Бацаев, Козлов 2002 – Бацаев И. Д., Козлов А. Г. Дальстрой и Севвостлаг НКВД СССР в цифрах и документах: В 2 ч. Магадан, 2002.
Волкова 1996 – Волкова Е. В. Парадоксы катарсиса Варлама Шаламова // Вопросы философии. 1996. № 11. С. 43–56.
Зельченко 2014 – Зельченко В. В. В настоящей трагедии гибнет хор // Древний мир и мы: классическое наследие в Европе и России. СПб.: Bibliotheca classica Petropolitana. Вып. 5. С. 323–327.
Козлов – Козлов А. Г. Гаранин и «гаранинщина» (Материалы научно-практической конференции) // Материалы сайта «Колыма. ru». http://www.kolyma.ru/magadan/index.php?newsid=392 (02.05.2018).
Кокурин, Моруков 2005 – Сталинские стройки ГУЛАГа. 1930–1953 / Сост. А. И. Кокурин, Ю. Н. Моруков. М., 2005.
Лотман 1993 – Лотман Ю. М. Избранные статьи. Т. 3. Таллинн, 1993.
Михеев 2015 – Михеев М. Ю. Андрей Платонов и другие. Языки русской литературы ХХ века. М., 2015
Рогинский 2013 – Рогинский А. Б. От свидетельства к литературе // Варлам Шаламов в контексте мировой литературы и советской истории. Сборник статей / Сост. и ред. С. М. Соловьев. М., 2013. С. 12–14.
Толковый словарь 1938 – Толковый словарь русского языка / Под ред. проф. Д. Н. Ушакова. Т. 3. М., 1938.
Элиан 1963 – Элиан К. Пестрые рассказы / Пер. С. В. Поляковой. М.‐Л.: Издательство Академии наук СССР, 1963.
Глава III. Пространство. Время. Восприятие
Как далеко простирается пространство «Колымских рассказов»
Поэтика есть продолжение политики иными средствами.
Одна из вещей, которые, на наш взгляд, следует помнить, говоря о лагерной литературе, – проблема величины. Или, вернее, величин. К началу сороковых Главное управление лагерей обслуживало 17 отраслей народного хозяйства, оперировало восьмимиллиардным бюджетом, распоряжалось площадями в тысячи га и многочисленным трудоспособным и не вполне трудоспособным населением всех категорий.
Соответственно, вопрос, как следует описывать эту Атлантиду, практически не вставал. То, что лагерь по всем своим параметрам – территориальным, демографическим, экономическим – был настоящей страной, семнадцатой (и далеко не последней) республикой в составе СССР и одновременно как бы отсутствовал в ней, отсутствовал настолько, что у всей прочей страны не было языка для описания вещей, с которыми она вообще-то сталкивалась в повседневном быту, казалось не менее важным, чем сам факт его существования.
Как следствие, в традиции советской/антисоветской литературы лагерь присутствует обычно как географическое открытие. Как белое пятно на карте, отъединенная и неисследованная часть физической и культурной географии страны. Территория, которую следует найти, описать, ввести в оборот – и абсорбировать.
Такой взгляд на лагерь, однако, с неизбежностью встраивал в любое повествование о нем целую батарею непреднамеренных грамматических значений.
Когда Александр Солженицын приступал к описанию «этой удивительной страны ГУЛАГ, географией разодранной в архипелаг, но психологией скованной в континент, – почти невидимой, почти неосязаемой страны, которую и населял народ зэков. Архипелаг этот чересполосицей иссек и испестрил другую, включающую страну, он врезался в ее города, навис над ее улицами…» (1: 7), он вряд ли сознательно претендовал на родство с «Затерянным миром», «Землей Санникова», жюльверновским «Путешествием к центру земли» или пятой книгой «Путешествий Гулливера», однако даже в выборе названия фактически опирался именно на эту модель (как и Евгения Гинзбург с «Крутым маршрутом», Сергей Снегов с «Норильскими рассказами» или Юлий Марголин с его практически эталонным «Путешествием в страну ЗЭ-КА»[95]).
Собственно, сам зачин «Архипелага…» – история о том, как на реке Колыме была обнаружена подземная линза льда и в ней – замерзшие рыбы из предыдущих эпох, частично немедленно съеденные присутствующими[96]. История, снабженная саркастическим комментарием: «Мы поняли потому, что сами были из тех присутствующих, из того единственного на земле могучего племени зэков, которое только и могло охотно съесть тритона» (Там же), – задает именно эту этнографическую дистанцию, причем пародийную, заимствованную из альманаха «Мир приключений» и журнала «Вокруг света».
Согласитесь, классическое начало приключенческого романа: геологи обнаружили замерзший осколок древней реки – и герой, прочитав рассказ об этом, решил наконец поведать миру историю своей жизни среди удивительного племени, способного с удовольствием съесть доисторического тритона[97].
Только в данном случае затерянный мир не был вынесен исключительно на географическую периферию, а существовал параллельно с миром обыденным, совмещаясь с ним физически, иногда в довольно неожиданных для неаборигена форматах – как, например, лагучасток № 1, находившийся на Котельнической набережной Москвы, лагпункт «Биофак» Московского государственного университета или лагпункт «Черемушки», располагавшийся в соответствующем примосковном селе в «каркасно-насыпных юртах» (между прочим, много превосходивших бараки по удобству жизни в условиях континентального климата). Собственно, сами подробности такого рода способствовали «экзотизации» лагерей в восприятии всех, кто так или иначе столкнулся с их способом существования.
Это экзогеографическое впечатление усиливалось тем обстоятельством, что сама изображаемая авторами лагерная система воспринималась как реликт, анахронизм, объект, частично принадлежащий прошлому. Собственно, даже авторы, описывавшие ГУЛАГ, когда он был в полной силе, не сомневались, что рано или поздно «страна ЗЭ-КА» исчезнет с лица земли и цивилизация, как ей и положено, присвоит, поглотит и переварит «страну людей с песьими головами».