Тут прозвенел звонок, замигала лампа вводного шлюза. Севастьян отправился принимать пришедших. Морозов потоптался в зале, раздумывая, куда идти и чем заняться. Пока он размышлял, в зал вернулся из шлюза Севастьян, а за ним ввалилась шумная компания пилотов. Морозов сразу узнал в ней экипаж комплексной экспедиции и забился в угол, чтобы избежать встречи с Чернышевым. Но Чернышев увидел его. Увидел, широко улыбнулся, подозвал жестом.
– Давно с Земли? – спросил он, обняв Морозова за плечи и увлекая за собой в коридор. – Смотри-ка, время как быстро пролетело: был ты еще недавно зеленым курсантом, а теперь – без пяти минут пилот. Когда в зачетный рейс уходишь?
– Через месяц, – мрачно ответил Морозов. – Если пройду новый контрольный осмотр.
– То есть как? – Чернышев посмотрел на него сверху вниз, хотя Морозов и сам был не малого роста. – Ты не прошел осмотра? Почему?
Не было смысла уклоняться от ответа.
– Машина признала у меня подавленное состояние. Депрессия класса ноль-четыре. А почему – сам не знаю… Ошибка, наверно…
– Ребята, – повернулся Чернышев к своему экипажу. – Обедайте без меня, я позже приду.
Он привел Морозова в свою каюту, усадил на диван, плеснул в стаканы коричневого шипучего витакола.
– Слушай, Алексей, – сказал Чернышев, отпив из своего стакана и горой нависнув над Морозовым. – Машина не ошибается. Ноль-четыре не такая уж страшная степень, с кем не бывало в наш суматошный век, – тут вся штука в том, чтобы знать причину. Тогда можно быстро справиться, если, конечно, сам этого хочешь. А я причину твоей депрессии знаю. Молчи, – сказал он, видя, как вскинулся Морозов. – Это для меня давно не секрет. И для Марты тоже.
– Я ей никогда ничего…
– Не в словах дело. Она прекрасно все понимает. – Чернышев поставил стакан на столик. – Ты, Алексей, не мальчик уже. Пора научиться владеть собой, а не научишься – уходи из Космофлота, найди другое занятие. Говорю тебе, как друг.
Он обхватил Морозова за плечи и рывком поднял с дивана. Теперь они стояли, глядя друг другу в глаза. Морозов знал, что Чернышев ожидает ответа на свои безжалостные слова.
Чурбан безмозглый, обругал он мысленно себя. Ну что ты по сравнению с Федором Чернышевым? Да тебе молиться на него, а не ревновать…
– Я справлюсь, Федор, – сказал он.
Чернышев смотрел испытующе, как бы желая убедиться в твердости его решения.
– Справлюсь, – повторил Морозов.
– Ну вот и отлично. Речь не мальчика, но мужа… – И, когда Морозов шагнул к двери, Чернышев окликнул его: – Алеша, погоди. Ты вот что: не говори пока с Платоном…
– Платон меня на Землю отправляет. В дом отдыха.
– Не надо в дом отдыха. Ты в какой каюте? В курсантском общежитии? Вот и сиди там. Ясно?
Выскочив из Чернышевской каюты, Морозов вздохнул освобожденно. Черт побери, он научится владеть собой. Вытряхнет из души всю эту муть, это треклятое ноль-четыре. Он сам избрал свою судьбу, и не свернет в сторону. Кончено, кончено! Никаких женщин. No more women. Суровое одиночество – вот что нужно пилоту. Как там пели гренадеры? «Наши жены – ружья заряжены…»
Он кинулся разыскивать Заостровцева, чтобы предупредить: они не летят на Землю, остаются здесь.
Вечером они протиснулись в тесную каютку Лавровского.
– Очень рад, – сказал биолог. – Поместитесь как-нибудь на этом сиденье. – Он вынул из холодильника пакет с бананами. – Угощайтесь.
– Володя говорит, вы осмеяли его анализатор, – сказал Морозов, быстро счищая с банана кожуру.
– Володя говорит неправильно, – ответил Лавровский. – Я не осмеял. Просто не вижу смысла в таком приборе. Ваша затея напоминает эпизод из одной старой повести. Один тип рисуется перед дамой, хочет показать образованность, и между прочим заявляет: в коже у человека, мол, есть микроскопические железки с электрическими токами. Если вы встретитесь с особью, чьи токи параллельны вашим, то вот вам и любовь.
– А что за повесть? – спросил Володя.
– «Три года» Чехова. В сущности, вы делаете то же самое – только кожно-гальванический рефлекс заменили современными микромодулями.
– А по-моему, – сказал Володя, – прибор все-таки не лишен смысла.
– Приборы, приборы… – Лавровский поморщился. – Человек, окружив себя техносферой, все более отдаляется от природы. Не потому ли природа не желает отдать ему те инстинктивные знания, которыми так щедро одарила низшие виды?
– О каких инстинктах вы говорите? – спросил Морозов.
– Смею вас заверить, об очень полезных. Ну, например. Приходилось вам видеть, как заболевшая собака плетется в поле и безошибочно выбирает нужную траву? Для собаки мир – это прежде всего запахи. Снабдите таким обонянием химика – как упростит это его работу, сколько приборов он вышвырнет на свалку за ненадобностью.
– Все-таки странно, – сказал Морозов. – Вы хотите возврата к природе? Отказа от технических достижений цивилизации?
– Я говорю об одном из возможных ее направлений.
– Не знаю, не знаю. Лично я ничего плохого не вижу в том, что вокруг нас механизмы… в том, что приборы стали продолжением наших рук и ног…
– Ничего плохого, – повторил Лавровский. – Кроме того, что мы расплачиваемся за это потерей полезных инстинктов. Мы забыли про свои природные анализаторы, разучились ими пользоваться, не умеем включать и выключать их по своему желанию. Мы перестаем доверять самим себе. К чему, когда есть приборы? – Он навел на Володю обличительный палец. – Да что далеко ходить? Вот вы затеяли приборчик, которому хотите передоверить одну из величайших, истинно человеческих эмоций. Вы хотите взвесить, измерить и препарировать саму любовь!
Володя, с недоеденным бананом в руке, смущенно потупился.
– Может, вы и правы, Лев Сергеевич, – сказал он тихо. – Но ведь мозг в роли анализатора эмоций… не очень-то надежен… Сколько ошибок, сколько несчастных любовей…
– Да пусть ошибаются! – вскричал Лавровский. – Хоть это оставьте роду человеческому! Что это, к дьяволу, за жизнь без единой ошибки, вроде ответа первого ученика? Вы докатитесь до того, что предоставите приборам определять, где добро и где зло. Без позволения прибора вы пальцем не шевельнете для спасения погибающего.
– Ну, это уж слишком, – сказал Морозов.
– Пожалуй, – согласился биолог. – Я сознательно преувеличиваю, чтобы вы поняли, к чему можно прийти, если не спохватиться вовремя.
– Что значит – спохватиться? Что нужно, по-вашему, делать?
– Сложный вопрос, ответить я пока не могу. Тут надо думать сообща. Всем человечеством, если угодно: ведь это не на десятилетия, а на века программа. Но уже сейчас можно отказаться от многих механизмов, если они не нужны абсолютно.
– Это да, – неуверенно сказал Морозов. – От автоматов на парусных гонках – действительно можно…
– Вот видите, один ненужный автомат уже есть, и если к нему добавить еще добрую сотню, которую насчитали в нашем институте…
Лавровский вдруг умолк и посмотрел на Володю. Тот сидел, запрокинув голову и стиснув виски ладонями, с остановившимися глазами. Морозов тоже вскинул взгляд на Володю. Мгновенный толчок памяти перенес его лет на десять назад – в холодноватую гостиную, где на телевизионной стене-экране плыла навстречу кораблю темно-графитовая поверхность Плутона, а потом – испуганный выкрик комментатора, слепящая вспышка, и Вовка, вытянувшийся на стуле, будто одеревеневший…
– Что с тобой? – потряс он Володю за плечо.
– Переутомление, – не то спросил, не то констатировал Лавровский.
– Да, наверно… – Володя поднялся, на растерянном его лице мелькнуло подобие улыбки. – Да ничего, все в порядке… Извините, мы пойдем.
Молча шли Заостровцев и Морозов к себе в общежитие. Тут по всему городку разлился пронзительный звон. Щелкнуло в динамиках общего оповещения, раскатистый голос возвестил:
– Внимание! Выход на поверхность запр-рещен! Всем работающим на поверхности – ср-рочно в помещения! Солнечная хр-ромосферная вспышка, восемь минут, готовность ноль! Повторяю…
Володя остановился, схватил Морозова за локоть.
– Да что с тобой творится? – спросил тот.
– Н-не знаю… – Володя двинулся дальше.
Ранним утром Платон Иванович вызвал Морозова и сказал своим обычным – деловым и спокойным – тоном:
– Не привык я нарушать порядок, но за вас, Морозов, поручился человек, которого я высоко ценю. Отправляйтесь на повторный осмотр.
Морозов ворвался в медпункт со словами: «Друг Жора, нацепляй скорее датчики». Врач сделала ему замечание. Тщательнейшим образом она обследовала беспокойного пациента – и на этот раз машина признала его годным.
Спустя час, получив разрешение руководителя, оба практиканта предстали перед Радием Петровичем Шевелевым, командиром танкера «Апшерон».
Это был один из старейших в Космофлоте пилотов. Невысокий, седой, несколько располневший за последние годы, Шевелев скептически оглядел практикантов и сказал:
– Вчера вас отставили от полета, а сегодня вновь назначили ко мне. Как это понять?
– Вчера мы были не в форме, Радий Петрович, – ответил Морозов. – А сегодня все в порядке.
Шевелев хмыкнул:
– Странные у вас колебания формы. Ну ладно. Вылет завтра в шестнадцать двадцать. А сейчас пойдем готовить танкер к рейсу.
Они втроем вышли из шлюза. Шевелев решил не брать вездеход, а пройтись «по хорошей погоде» пешочком до космодрома.
Шевелев и Морозов шли впереди, вернее, плыли, отталкиваясь от ноздреватой лунной почвы. Заостровцев приотстал от них, передвигаясь мелкими скачками. Мысли у него были невеселые. То, что случилось по дороге в космопорт, и вчерашнее происшествие – пугало Володю. Странно: сидел у Лавровского, разговаривал – и вдруг накатилось что-то, сдавило горло, просверлило мозг. Хромосферная вспышка… Неужели он ее «учуял» прежде, чем сработали приборы?.. С тревогой прислушивался Заостровцев к чему-то непонятному в самом себе.
А вокруг шла будничная жизнь. Из шлюза хозяйственного отсека повар выволок огромный бак, поднял его без особых усилий и поставил под прозрачный антирадиационный навес. Это