– Алексей Михайлович, я за вами!
Это была Тоня, Тоня Горина из далеких студенческих лет, – в следующий миг, однако, Морозов понял, что это ее дочь, Надя Заостровцева.
Молодые люди почтительно с ним поздоровались, все они были рослые, спортивные. Морозову вспомнилось почему-то, как Марта ходила когда-то в окружении «паладинов»…
– Как ты догадалась, что я тут кручусь? – спросил он.
– Просто я знала, что Лев Сергеич ожидает вас к двум часам, – улыбнулась Надя. – Около двух я подумала об этом и вдруг поняла, что вы заблудились. – Ее бойкие карие глаза смотрели чуть насмешливо. – А эти товарищи пожелали проверить мою догадку и увязались за мной. Вот и все.
– Действительно… так просто… – пробормотал Морозов.
Идя рядом с Надей, он скосил глаза на ее оживленное смуглое лицо, на независимый носик. Витька рассказывал, что она бегунья мирового класса, и пловчиха, и «копье метает со страшной силой»…
– Давно тебя не видел, Надя, – сказал он. – Ты стала очень похожа на маму.
– Все дети похожи на родителей. Ваш Виктор тоже напоминает вас.
– Зимой ты была у нас в городке на практике – и ни разу к нам не зашла. Разве так поступают хорошие дети своих родителей?
– Конечно, нет. Но, во-первых, мне казалось непедагогичным ходить в гости к родителям моего ученика. А во-вторых, я не такое уж хорошее дитя, – Надя засмеялась. – Мама постоянно мной недовольна. Кроме того, Алексей Михайлыч, вы всю зиму разъезжали по разным конференциям и сессиям.
– Пожалуй, ты права. – Морозов оглянулся на Надиных спутников, приотставших из деликатности, и спросил: – А все-таки, Надя, как ты догадалась, что я заблудился?
– Наверное, вы очень взывали… – опять она рассмеялась. – Не могу объяснить, как это получается. Уж лучше спросите Льва Сергеича.
Вскоре они вышли к новому корпусу – сплошные стены без окон там были, как в средневековой крепости, и примыкала к этому огромному приземистому корпусу пристройка, обыкновенный служебный домик с палисадником. У входа расхаживал взад-вперед по красноватому гравию дорожки Лев Сергеевич Лавровский. Еще издали он нетерпеливым жестом показал Морозову на свои часы:
– Двенадцать минут! Вы у меня похитили двенадцать минут!
Его жиденькие белобрысые волосы сбились сердитым хохолком меж глубоких залысин. Худое лицо с резкими складками от крыльев носа к уголкам тонких губ выражало крайнее недовольство.
– Я бы похитил еще больше, если б Надя не догадалась, что я заблудился, и не пришла за мной, – сказал Морозов, подойдя и пожимая Лавровскому руку. – Вы же не сказали, что переехали в новое здание.
– Ах вот как! – Лев Сергеевич быстро взглянул на Надю. – Совсем не обязательно уводить за собой пол-лаборатории.
Один из молодых людей, такой располагающий к себе брюнет, сказал с обезоруживающей искренностью:
– Мы, Лев Сергеич, хотели проверить ее догадку по направлению и во времени.
– Во времени, – кивнул Лавровский. – Я так и думал, что у вас была чисто научная цель.
Он подхватил Морозова под руку и повел в лабораторию.
– Так вы еще не видели «Церебротрон-2», – значит, вы вообще ничего не видели, дорогой Алеша.
Пробежав коридор пристройки, он ввел Морозова в прохладный зал размером с добрый стадион. Огромное кольцо сияющих плафонов лило дневной свет на сплошную линию приборных щитов и шкафчиков вдоль стен, на застекленные кабины, в которых работали операторы, на десяток сооружений необычных форм в центре зала.
– Да-а, – сказал Морозов уважительно, припомнив тесноту и скученность приборов в старой лаборатории. – Здорово, Лев Сергеич!
– Здорово? Ну, так я вам скажу, что под нами еще два этажа. Запоминающий блок этого комплекса в сто двадцать раз больше, чем на первом «Церебротроне», но все равно этого не хватает.
Они пошли по периметру зала. Морозов всматривался в бесчисленные панели, в малопонятные и вовсе непонятные надписи, в рисованные схемы.
– Когда-то вы хотели освободить человечество от излишка приборов. Помните? Но такой концентрации автоматики, как у вас, Лев Сергеич, я еще не видел.
– Только через посредство приборов можно прийти к освобождению от них. Парадоксально, но факт. Вы ужаснетесь, Алеша, если я вам назову цифру электроэнергии, которую мы потребляем в дни испытаний. Всякий раз грозятся отключить нас. Что?
– Я ничего не сказал. Сочувствую, Лев Сергеич.
Их шаги по мягкому покрытию были неслышны. «Гиппокампов круг», – прочел Морозов на щите длинной секции, мимо которой они проходили. В кабине работала на телетайпе, высунув от усердия кончик языка, девушка с высокой прической.
– Вы сочувствуете, – сказал Лавровский. – Вы просто не представляете, сколько понадобится энергии, чтобы зафиксировать в запоминающем блоке вот одну эту простую мысль о сочувствии. Идите за мной, я покажу главное наше достижение.
Они вошли в «хижину» – так назвал Лавровский помещение в середине зала, в котором находился пульт управления комплексом. Один из щитов был снят, обнажились цветные потроха электронных схем, пучки бесчисленных проводников, а за ними виднелась прозрачная камера, заполненная микроэлементами, как аквариум крохотками-рыбками.
Принцип работы «Церебротрона» был Морозову – в общих чертах – известен. Здесь осуществлялась совместная работа мозга и машины. Информация – сознательно направленная мысль или рассеянная, когда «ни о чем не думаешь», – поступала в «подвалы» запоминающего блока. Вступал в действие анализирующий центр – оценивал количество информации и как бы сортировал ее, определяя сравнительную ценность. Чем дольше ты лежишь вот в этом удобном кресле с «короной» на голове – этакой диадемой, от которой тянутся к блоку усилителей сотни тоненьких нитей, – тем полнее запись твоих мыслей, воспоминаний, всего того, из чего слагается твой жизненный опыт. В какой-то мере – всегда в какой-то мере, никогда в полной – фиксируется в этой записи твое «я», стороны твоей личности, – взгляни на себя, если пожелаешь, самокритическим оком.
Знал и то Морозов, что долгие годы пытается неутомимый Лавровский проникнуть дальше, в глубь, в подкорку – зафиксировать состояния мозга, при которых информация из несознаваемой долговременной памяти может поступить в действующую кратковременную. Дать выход полезным инстинктам, дремлющим в подсознании, хочет Лавровский – ну, хотя бы таким, какие усилят слух, обоняние, мышечную силу…
– Видите? – наставил Лавровский палец на «аквариум». – Над этой штукой мы бились много лет, а продвинулись сильно за последние полтора месяца. Это – аттентер.
– Что?
– Кстати, название предложил ваш друг Буров, он мне очень помог. Аттентер. От латинского attentio – внимание. Когда я думаю или вспоминаю, в моем мозгу пробегает цепочка нервных возбуждений, – ну, это в школе проходят. Как бы луч света выхватывает из тьмы в коре мозга, в каждый данный момент, нужные группы клеток, соответствующие ходу мысли. Этот «световой луч» – внимание. Похоже, что мы нащупали механизм переключения внимания. Он не проникает в подсознание, не высвечивает тайные области. Но почему, собственно?..
Тут пропищал сигнал вызова. Лавровский вынул из кармана видеофон, нажал кнопку ответа. На экранчике – Морозов мельком увидел – возникло круглое лицо женщины, обрамленное белокурыми кудряшками. Похоже на старинную миниатюру, вскользь подумал он.
– Здравствуй, Кира, – сказал Лавровский. – Ты уже приехала?
– Я только что прилетела и удивлена, – раздалось сочное контральто. – Ты бы мог меня встретить.
– Я очень занят.
– Как всегда. Когда ты приедешь сегодня? Я хочу позвать Семеновых и Келлера, я привезла дивные видовые фильмы.
– Кира, я не смогу рано приехать.
– Очень мило, – в голосе женщины послышалась обида. – Я вижу, ничего не изменилось…
– А что могло измениться за три недели? Я постараюсь выбраться пораньше, но вы меня не ждите и смотрите фильмы.
– Кто там стоит рядом с тобой? Эта особа?
– Рядом со мной стоит Морозов, и ему неинтересно слушать наш разговор. До свиданья.
Лавровский выключил видеофон и, потирая лоб, сел в кресло.
– На чем мы остановились?
– Механизм переключения внимания не проникает в подкорку, – напомнил Морозов.
– Да, да! Почему вы стоите, Алеша? Налейте-ка себе и мне витаколу, вон стаканы на полке, и сядьте. – Лавровский отхлебнул пенящегося напитка. – Ну так, переключим внимание. Подсознательная работа мозга доступна сознанию, но не попадает в самоотчет, потому что ее не «высвечивает» аттентер, вот этот механизм переключения внимания. Что-то мешает, какой-то заслон. Заслон, созданный многими тысячелетиями эволюции человека, и неспроста созданный, – но это особый разговор. Вы следите за мыслью?
– Я – весь внимание, – сказал Морозов.
– Но есть люди, у которых, обычно при сильных эмоциональных встрясках, этот заслон на какое-то время, пусть даже на миг, снимается. И тогда аттентер свободно проникает в подсознание и выдает наверх, то есть в кору, результаты его работы. Управляет этим процессом гипоталамус, великий дирижер гормонального оркестра.
Тут Лавровский задумался. Остро, с прищуром, смотрели его бледно-голубые глаза, но – куда-то вдаль, не видя собеседника.
– Лев Сергеич, – сказал Морозов после долгой паузы. – Вы, наверно, имеете в виду Заостровцева…
– Что? – вскинул на него взгляд Лавровский. – Подите вы со своим Заостровцевым! Когда-то я пытался заполучить его для исследования, но он – трус. На мое счастье, совсем не такой оказалась его дочь.
– Я удивился, когда узнал, что Надя теперь ваша лаборантка. Она кончала исторический, и, кажется, с блеском…
– Надя одарена разносторонне, она сама еще не знает, в какой области талант ее достигнет наибольшего блеска. Замечательно то, что она о самоутверждении вовсе не заботится, – Надя просто играет в игры, которые ей нравятся. Играючи, интуитивно она снимает заслон, о котором я говорил, и тогда обнаруживаются… ну, вот вы рассказали, что она нашла вас, когда вы заблудились. Ее природная чувствительность к тому, что мы называем рассеянной информацией, необычайна.