Но он медлил, проверяя свое решение, поворачивая его так и этак.
– …а раз они дотянули, – продолжал между тем Коротков, – значит, биологический вид не изжил себя. Другой вопрос – действительно ли они реликтовые неандертальцы? Я думаю…
Коротков не успел сказать, что он думает. В лилово-черной пижаме, в пестрых индейских мокасинах вошел в кают-компанию Баркли.
– О! – хрипло воскликнул Чейс. – Что я вам говорил, Алексей? Я знаю Баркли. – И он опрокинул своего короля: – Сдаюсь. Еще партию?
– Нет, – сказал Заостровцев, устало потягиваясь. – На сегодня все.
Баркли опустился в кресло рядом с Морозовым. Он был бледен, на лбу блестела испарина.
– Скучно лежать в лазарете, – сказал он слабым голосом. И добавил по-русски: – На лицо Алиоши есть улыбка. Что у вас есть смешное? Я тоже хотель смеяться.
– Просто я рад вас видеть, Джон, – сказал Морозов, – хотя мне кажется, что Коротков сейчас отправит вас обратно.
– Да, Джон, – сказал Коротков озабоченно, – вам надо лежать.
– Еще успею належаться, – возразил тот, откинув голову на спинку кресла, отчего борода выпятилась, открыв белую, странно беззащитную шею. – Грегори, ты бы поставил вместо этой тягомотины что-нибудь повеселее. Фильм какой-нибудь показал бы… Нет ли у тебя боя быков?
– У меня есть все. – Грегори проворно подскочил к шкафу, где хранил свои ролики, и стал рыться там, приговаривая: – Почему бы не быть корриде, если люди хотят посмотреть?
Заостровцев сказал, направляясь к двери:
– Я бой быков не люблю, и поэтому позвольте мне удалиться, ребята. Почитаю перед сном. – И – проходя мимо Морозова: – После кино зайди ко мне, пожалуйста, Алеша. Нужно поговорить.
…В тесноте каюты Заостровцев, лежавший на койке, казался зажатым меж двух стен. Морозов всмотрелся в его спокойное лицо, освещенное ночником, и сказал:
– Ты с ума сошел. Об этом даже разговора не может быть.
– Не торопись категорически отказывать, Алеша. Выслушай…
– Не хочу слушать. Ты настоял, чтобы тебя взяли в эту экспедицию против моего желания. Ладно. Ты неплохо перенес полет. Прекрасно. Но на Плутон я тебя не пущу. Ты бортинженер, твое дело – корабельные системы. И все. Кончен разговор.
– Нет, не кончен. Ты не имеешь права…
– Имею. Как начальник экспедиции, я отклоняю необоснованную просьбу члена экипажа. Спокойной ночи.
Морозов шагнул к двери.
– Подожди, Алеша. – Заостровцев схватил его за руку. – Сядь. Я тебе должен сообщить нечто важное.
Теперь они сидели друг против друга. Белая пижама плотно облегала длинный торс Заостровцева. Он страдальчески морщил лоб, подыскивая первую фразу.
– Ты помнишь, как погибли мои родители? – сказал он наконец. – В тот момент я, хочешь верь, хочешь не верь, явственно услышал голос матери. Не то чтобы голос, а… внутренний толчок какой-то… «Володя, теперь ты» – вот что я услышал. Оборвавшаяся фраза? Да, наверно… Но, может, в ней был смысл вполне определенный: теперь, мол, твоя очередь…
– Все это тебе померещилось, – сказал Морозов, строго глядя на друга. – Просто был стресс. Нервное потрясение. А голос матери ты, прости меня, потом придумал.
– Я его слышал, – с тихой убежденностью произнес Заостровцев. – Но, конечно, ты не обязан верить… И я тогда же дал себе слово, что доведу до конца их дело… То, что со мной потом произошло, ты знаешь. Я оцепенел на долгие годы. Нет, не то… Конечно, я жил и работал, как все люди. Только этого мне и хотелось – быть как все люди. Тоня помогла мне справиться… восстановить душевное равновесие… Ну, ты знаешь, какая она заботливая…
Еще бы не знать, подумал Морозов. Он вспомнил разговор с Тоней незадолго до отлета на лунный космодром. Тоня вдруг появилась в Центре подготовки, она вызвала его, Морозова, после утомительного дня занятий и тренировок в сад, и был у них там разговор, «о котором Володя не должен знать». Она показалась Морозову похудевшей, серый костюм сидел на ней слишком свободно, и она то ускоряла шаг, когда они шли по садовой аллее под ранними фонарями, то, спохватываясь, замедляла. «Ни о чем тебя не прошу, Алеша, – говорила она, – потому что ты сам все знаешь. Просто хочу рассказать, что надо делать в случае, если у Володи повторится… ну, как тогда у Юпитера…» И она ровным, звучным голосом дала ему инструкцию – какой нужен массаж, какие транквилизаторы, какие психологические приемы отвлечения внимания. Она держалась великолепно, и Морозов, остановившись, взял ее за плечи и сказал: «Тонечка, ты можешь быть уверена… Я не спущу с него глаз…» – «Знаю, Алеша… – Тут голос ее дрогнул, и она отвернулась, чтобы скрыть слезы. – Так все хорошо у нас было, пока на Володю не нашло… – сказала она, двинувшись дальше по аллее. – Лавровский давно оставил его в покое, и я уже думала, что теперь… И вдруг на него нашло… и никакими словами, никакой лаской… такое дикое упрямство, какого я и не подозревала в нем…»
– …Никуда от самого себя не денешься, – говорил между тем Заостровцев, – никуда не денешься, и я понял, что мне не отсидеться дома. Пусть хоть в сорок лет, но я должен, понимаешь, должен – перед памятью о родителях, перед самим собой, – должен что-то сделать на этой планете. Вот почему я рвался в экспедицию. Вот почему прошу тебя – не торопись отказывать.
Он сидел ссутулясь, скрестив на груди длинные руки, и его взгляд, устремленный куда-то в темный угол каюты, был исполнен упрямой решимости. Темная прядь косо закрывала его лоб.
– Что именно ты собираешься делать на Плутоне? – спросил Морозов.
– Короткову вряд ли удастся объясниться с этим… ну, который проявляет интерес к фильмам. Я внимательно просмотрел вчерашние Гришины пленки и подумал, может быть, я сумею что-то понять…
Тут вспомнилось Морозову: ясный голубой день, и синее море, и Заостровцев в оранжевом гидрокостюме висит над потопленной подводной лодкой.
«Аланды, милые Аланды, неужели вы были в моей жизни?..»
– Иначе говоря, ты намереваешься вступить с этим аборигеном в мысленный контакт?
– Звуковой речи у них нет, но они, безусловно, как-то общаются, обмениваются информацией, – поднял глаза на друга Заостровцев. – Да, вероятно, направленной мыслью… В общем, надо попробовать, Алеша. Пока мы крутимся по орбите, мне нечего делать на корабле. Ты только присмотри за системой регенерации воздуха, в определенные часы будешь включать вентиляцию…
– Если я тебя отпущу, то пойду с тобой.
– Нет, Алеша, ты начальник экспедиции, твое место здесь.
– Чейс заменит меня. – Морозов поднялся. – А я пойду с тобой. Баркли заболел, и я все равно собирался идти, чтобы продолжить исследование города. Покойной ночи, Володя.
Со странным чувством смотрел Морозов, как стекаются аборигены к Дереву. Как будто не пролетело пятнадцати лет и он все еще стоит тут, плечо к плечу с Лавровским, пораженный открывшимся зрелищем, и сейчас Лавровский крикнет: «Почему вы не снимаете?»
Но не было Лавровского – рядом стоял Володя Заостровцев, молчаливый и серьезный. Стоял, подавшись вперед, будто готовый кинуться в драку, Станислав Коротков. Оператор Грегори Станко, ведя киносъемку, передвигался вдоль длинной вереницы аборигенов.
Плутоняне заряжались, поочередно припадая контактной пряжкой к концевому блоку нижней ветви Дерева. А к Дереву подползали «поезда» и, не останавливаясь, текли по стволу и ветвям. Несколько ветвей, согнувшись, упирались концами в грунт. И вон уже стоит одна отделившаяся, и по ней тоже текут энергоблоки…
Эти дочерние конструкции не нравились Морозову. Он сфотографировал их, чтобы к концу дня сделать новый снимок и уточнить скорость их роста. Затем скомандовал садиться в вездеход. Грегори в своей машине поехал на юг, к Драммонду – приближалось время телепередачи на Землю. А Морозов, Заостровцев и Коротков в другом вездеходе направились к подножию горной гряды – к месту, где Баркли обнаружил погребенный город.
Так он, Морозов, решил: не «распылять» группу, держаться вместе, втроем. Они двинулись с вибраторами в руках вдоль хребта, к северу от местности, разведанной Баркли, сверяясь с составленной им картой. Медленно шли они по твердому грунту, неуклюже перепрыгивая через мелкие трещины и обходя крупные и глубокие. Спустя несколько часов вернулись к вездеходу, в кабине сняли ленты с самописцев сейсмографа. Правильное чередование выступов и впадин не оставляло сомнений: здесь простирался город. Он занимал площадь не менее десяти квадратных километров, как прикинул Морозов, и до северной его границы они еще не дошли.
Отметив на карте разведанную часть города, Морозов призадумался. Идти дальше на север вдоль хребта? Но город может еще тянуться на многие километры. А времени мало. Дерево растет быстро, и эти ветви, отделяющиеся от него… Не столько понимал Морозов, сколько чутьем угадывал: более всего опасны эти ветви.
– Вот что. Предлагаю прекратить сейсморазведку города. Давайте вернемся сюда, – указал Морозов точку на карте, где начинался открытый Баркли тоннель. – Отсюда тоннель тянется на восток, к городу. Попробуем пойти в обратном направлении и посмотрим, куда он приведет.
– Баркли хотел это сделать, – сказал Коротков, вытянув из горла скафандра крепкую мускулистую шею и разглядывая карту. – Он считал, что тоннель ведет к тау-станции.
Морозов провел на карте прямую, продолжающую тоннель в противоположном направлении.
– Похоже, что так. – И сверившись с репитером гирокомпаса: – Значит, пойдем курсом двести шестьдесят пять. Почти строго на запад. У тебя нет возражений, Володя?
Заостровцев качнул головой. Он и двух слов не вымолвил сегодня с той минуты, как десантная лодка на восходе солнца мягко приземлилась в этой сумрачной долине. Его высокий лоб, к которому будто был приклеен аккуратный черный зачес, покрывали капельки пота. От еды Заостровцев отказался, только выпил чашку кофе. Да и Морозову не хотелось есть, с трудом заставил он себя проглотить бутерброд с куском холодного мяса. А Коротков поел хорошо, у него-то аппетит был несокрушимый.