Внутри царил такой же холод, как и всегда, в углах таились густые тени. Огня в очаге не было, и не горело ни свечки, ни лампы. В нос ударил какой-то кислый запах. Она обернулась и на полу за опрокинутым креслом увидела лужицу рвоты. Рейчел с растущим чувством тревоги посмотрела в сторону кровати. На ней, скорчившись, лежал Дункан Уикс, завернутый в одеяла так, что виднелось одно лицо. Он был безжизненным и бездыханным, как и его сын. Рейчел присела рядом.
– Мистер Уикс? Отец? – позвала она, хоть и понимала, что это бессмысленно.
У старика глаза были плотно закрыты, брови насуплены и сведены вместе, губы слегка приоткрытого рта почернели. Старуха, которая незадолго до того впустила Рейчел, подошла сзади и посмотрела на труп.
– Допился, – сказала она, потянув носом. – Лихоманка его наконец забрала. Последние несколько ночей я слышала, как его душил зверский кашель.
С рассеянным видом Рейчел оправила одеяло вокруг подбородка Дункана. «Я знала, что он болен, и ничего не предприняла. Просто вылетело из головы».
– Простите меня, мистер Уикс, – чуть слышно произнесла она сдавленным голосом. «В этом мире не осталось доброты».
– Можете послать моего мальчугана за гробовщиком, если у вас найдется для него пенни, – сказала старуха.
– Спасибо, – проговорила Рейчел, вынимая из кармана монетку. – Пусть он сходит к тому гробовщику, что в переулке за Хорс-стрит. Там лежит тело Ричарда Уикса, который приходился Дункану сыном.
– Я знаю этого мастера.
– Позовите его, пожалуйста. Если Дункана заберет он, отец с сыном хоть какое-то время побудут вместе.
– Судьба выкидывает жестокие фортели, – кивнув, заметила старуха.
Монета исчезла в ее костлявой руке, и Рейчел вышла со странным ощущением, что ее голова увеличивается в размерах и становится очень легкой. «Как я была права, когда сказала Пташке, что у меня скоро тоже никого не останется». Рейчел еще никогда не ощущала своей оторванности от внешнего мира так остро, как теперь. Она шла по улицам и казалась себе невидимой; ее плоть словно утратила вещественность. «Я могу исчезнуть, не оставив никакого следа. Как Аби. Как Элис». Она чувствовала себя лодкой, увлекаемой прочь течением. Веревка, которой та была привязана, оборвалась, и теперь ничто не мешало реке унести ее неведомо куда. Горе и чувство вины так угнетали Рейчел, что все другие ощущения притупились, и от всего произошедшего осталось лишь звенящее эхо, заполнившее огромное пустое пространство, образовавшееся внутри ее.
Огоньки зажженных фонарей с трудом боролись с темнотой. Город словно закрывался на ночь. Захлопывались ставни, даже двери трактиров больше не были призывно распахнуты из-за моросящего дождя и пронизывающего холода. Горожане спешили к своим домам, не желая оставаться на улице в такую погоду. «Минувшие три дня были самыми долгими в моей жизни». Рейчел попыталась представить себе, какой теперь станет ее жизнь. Ни мужа, ни семьи, ни встреч с Джонатаном, ни каких-либо поводов для надежды. «Останутся ли Саттоны моими друзьями? Теперь знакомство со мной может показаться им неудобным, и кроме того, капитан винит меня в том, что случилось с Джонатаном». Положение, в котором очутилась Рейчел, казалось ей невыносимым. Усталая и продрогшая, она доплелась до своего дома и поднялась на крыльцо. Окна оставались темными, внутри никто ее не ждал. Но каким бы мрачным ни выглядело это жилище, другого у нее не было. Когда Рейчел открыла дверь, ее внимание привлек листок желтоватой бумаги. Подхваченный с пола сквозняком, он запорхал в воздухе, точно маленькое привидение. Она наклонилась, подняла его, снова вышла на улицу и встала под фонарем, чтобы прочесть написанное. Рейчел пробежала взглядом по строчкам два раза, а потом закрыла глаза и, охваченная бурей радости, опустилась на ступеньку крыльца, едва держась на ногах. «Мистер Аллейн спрашивал о вас. Приходите немедленно. Пташка».
Когда Пташка вернулась в дом в Лэнсдаунском Полумесяце, там царил переполох. Прошло всего несколько часов с тех пор, как она побывала у дерева влюбленных, встретила там Дика, узнала от него правду о смерти Элис, а потом отправилась к Рейчел Уикс, чтобы разделить с ней груз своих забот, но казалось, что миновало несколько недель. В атмосфере суеты и пересудов, которыми были заняты слуги, ее отсутствие было незамеченным, и она погрузилась в реку событий так плавно, что на ее поверхности не появилось ни малейшего всплеска.
– А, вот и ты! Нашла время отлучаться… передай мне вон ту говяжью кость и намели соли, – сказала Сол Брэдбери, когда Пташка зашла на кухню.
Голос ее звучал не слишком печально, и можно было предположить, что весть о смерти Джонатана до нее пока не дошла. Пташка послушно взяла тяжелую лопаточную кость, на которой еще оставалось немало жареного мяса, и отнесла поварихе. Сол бросила ее в стоящую на плите огромную кастрюлю с водой, ловко увернувшись от брызг.
– В чем дело? – спросила Пташка. – Что происходит?
– Что происходит! Хозяин разбил голову и лежит в постели без чувств, а хозяйка бегает по дому как полоумная и кричит, что если снова встретит где-нибудь миссис Уикс, то выпустит ей кишки. А Доркас уже несколько раз падала в обморок при виде крови… Недавно пришел доктор. Он сейчас у мистера Аллейна, и мне велено приготовить говяжий бульон к тому времени, когда хозяин очнется…
– Значит, он вовсе не умер? – обрадовалась Пташка, и сердце у нее забилось так сильно, что перехватило дыхание.
– Умер? Господи, конечно нет! Этого еще только не хватало, милочка. Тебе не кажется, что ему и без того достаточно неприятностей?
– Конечно. Я только…
Не задумываясь о том, что делает, Пташка повернулась к лестнице и пошла наверх.
Она едва удостоила взглядом грузного человека, выходившего из комнат Джонатана, но все-таки смутно вспомнила, что это один из врачей, которые на протяжении многих лет безуспешно пытались вылечить хозяина от головных болей. В самих покоях было светлее, чем когда-либо на ее памяти. Свечи горели и в стенных канделябрах, и на каминной полке, и на рабочем столе, и на прикроватной тумбе. Кабинет и спальня купались в их золотом свете, глубокие тени были изгнаны из углов. Казалось, зловещее заклятие наконец снято, и помещения, отпугивавшие несколько поколений горничных, приобрели обыденный вид. Они были, конечно, не прибраны и захламлены разными необычными предметами, но все-таки перестали выглядеть угрожающе. Нас может пугать лишь то, чего мы не знаем. То, что нам неизвестно. То, что нам не под силу понять. Джонатан лежал в дальней комнате в центре этого моря света. Он был бледен, темные волосы разметались по подушке, а на повязке, закрывавшей лоб, проступало красное пятно крови. Пташка подошла к кровати, встала у изножья и только тут заметила Джозефину, сидевшую по другую сторону на низком стуле. Ненависть вспыхнула у Пташки в груди, но тут хозяйка заговорила:
– Доктор говорит, он не умрет. У него сломано запястье, но рана на голове неопасна. Она только сильно кровоточит. Но мой мальчик останется жив и скоро очнется.
Джозефина произнесла эти слова, не обращаясь ни к кому конкретно. Она вела беседу с мебелью в комнате, с Богом, со всеми и ни с кем. Она говорила с судьбой, сообщая ей, как обстоят дела, и предупреждая, что та не должна ничего менять. Пташка посмотрела на нее. Лицо Джозефины застыло в неподвижной маске горя, глаза были широко раскрыты. Она буквально впивалась в сына пристальным взглядом.
«Джозефина его любит, но то, что она сделала, омрачило всю его жизнь. И она это знает».
Пташка ожидала, что ее охватит гнев, но этого не случилось.
«Она забрала Элис. И сделала это, отлично сознавая, какую подлость совершает, и скрывала свое преступление до сих пор. Она позволила мне ей служить и страдать от похотливого внимания ее отца, зная, что я иду на это ради возможности узнать что-нибудь об Элис. Она пичкала меня ложью».
Пташка говорила себе все это, но гнев не приходил, и она в растерянности пыталась понять почему.
«Потому что ее отец, мерзкое чудовище, надругался над ней так же, как надо мной. Потому что она мать Джонатана и теперь боится за него, как никто другой».
– Я могу вас пожалеть, но и это не убавит во мне ненависти, – пробормотала Пташка.
Джозефина Аллейн моргнула и повернулась, чтобы посмотреть на нее.
– Что ты сказала?
С минуту Пташка хранила молчание, вспоминая, как совсем недавно желала явиться к этой женщине и отомстить. И как испугалась Рейчел Уикс, поняв, что она замышляет. Но вот Джонатан оказался жив, и все изменилось. «Я больше не могу сказать, что у меня никого нет. У меня есть он». Пташка снова посмотрела на раненого, желая разобраться в своих чувствах к Джонатану теперь, когда ненависть развеялась, словно дым. В памяти тотчас всплыл день, когда он смеялся ее проказам и вместе с ней плавал в реке неподалеку от Батгемптона – незадолго до того, как уехал в Испанию и все переменилось. При этом воспоминании в ней зашевелился осколок былого горя. Слишком много они потеряли с того дня – и он, и она.
– Я рада, что он поправится, – сказала наконец Пташка.
Джозефина Аллейн повернулась к сыну и, казалось, не обратила внимания на слова Пташки. Она потянулась к нему и взяла в свои руки его ладонь – нежно и бережно.
– Ты все, что у меня есть, – прошептала она, и Пташке стало ясно, что Элис будет отомщена, за ее смерть эта женщина заплатит полной мерой.
«Я найду, что ему сказать, когда он придет в себя. И тогда вы потеряете сына, миссис Аллейн».
Джозефина провела с Джонатаном много часов, однако он так и не очнулся. Наконец она сдалась и ушла спать, приказав, чтобы ее немедленно позвали в случае любой перемены в его состоянии. Тогда Пташка вызвалась остаться рядом с больным, поскольку бодрствовать предстояло, по-видимому, всю ночь. Она села и стала ждать, отгоняя от себя сон. Сквозь полудрему она услышала, как напольные часы в вестибюле пробили два раза, и в этот момент вспомнила, как Рейчел Уикс говорила, что отдала Джонатану последнее письмо Элис. Пташка вскочила на ноги так стремительно, что стул под ней опрокинулся и со стуком упал. Она застыла на месте и напрягла слух, желая убедиться, что шум не поднял Джозефину с постели. Но было тихо. Длинный сюртук Джонатана висел на дверце изысканно украшенного шкафа, и Пташка, подкравшись, провела рукой по карманам, надеясь нащупать жесткий листок бумаги под мягкой материей. Когда это ей удалось, она вытащила его, на цыпочках вернулась к постели, поставила стул на ножки и посмотрела на лицо Джонатана долгим взглядом. Ее не оставляло ощущение, что он может догадаться о краже, очнуться и выхватить у нее письмо. Либо вообще прогнать из комнаты, выкрикивая вдогонку угрозы, как уже бывало не раз, когда она принималась искать этот самый клочок бумаги. «Нет. Он ни в чем не повинен. Мне просто надо почаще себе об этом напоминать». Сделав медленный вдох, чтобы успокоиться, Пташка развернула письмо.