То, что он был агентом разведки и должен был жить двойной жизнью, пусть пока только теоретически, серьезно обременило его ум; обязательная мнительность, профессионально обусловленная паранойя усугубили и без того характерную для него вечную напряженность – впрочем, не каждый журналист, подрабатывающий секретным агентом, попадает на склоне лет в сумасшедший дом. Пожалуй, есть основания предположить, что вербовка способствовала пробуждению и расцвету дремавших в нем параноидальных тенденций.
В контору на Флит-стрит он ввалился, как ускользнувший от погони зверь – вспотевший, запыхавшийся, но не смог даже снять пальто и шляпу, потому что доктор Дежё Карой Рац уже сидел у телекса, усердно вбивая туда заметку о каких-то пустячных событиях. Папаи пришел в ярость.
– Когда я смогу воспользоваться телексом?
– Откуда мне знать? Зайдите попозже.
И вот он стоял ранним утром посреди пробуждающегося Лондона, на оживленной Флит-стрит: из собственной конторы его выкинули, и он понятия не имел, куда идти, к кому обратиться. Через два часа ему надо было быть в парламенте, где начиналось важное заседание; это его работа, нужно работать дальше; словно отсеченная конечность, он имитировал движения, как если бы все было в порядке, но вдруг его пронзила боль – неотступная фантомная боль разрыва с миром, безумное ощущение уходящей из-под ног почвы. Позвонить Брурии, спросить у нее, что делать? От бешеного утреннего ветра его пробрала дрожь, и он решил, что лучше будет от звонка воздержаться. Надо быстро что-нибудь перехватить – сэндвич с индейкой, хот-дог, жареную картошку, все что угодно, лишь бы успокоить нервы.
Но были у него и другие причины нервничать.
Пару дней назад дома разразился скандал, и теперь он медленно, но верно приближался к своей кульминации. Все началось с того, что его, пожалуй, излишне любопытная жена открыла конверт и прочитала письмо, которое ее племянница написала своим родителям. Девочка приехала в гости, жила у них дома и, чтобы подтянуть английский, вот уже несколько недель работала няней. Счастье улыбнулось именно ей: среди родственников целый год шло соперничество на предмет того, кто именно получит возможность отправить свою дочь к Папаи, чтобы подучить язык прямо в Лондоне. Она победила, и теперь удобная квартира в Хэмпстеде, в которой царили, можно сказать, покой и безмятежность, стала такой же тесной и неустроенной, как в Будапеште, где шагу невозможно было ступить, не наткнувшись на кого-нибудь по дороге. Втиснуть четверых детей в трехкомнатную квартиру всегда нелегко, в любой момент может начаться борьба, особенно если детям постарше уже требуется отдельное жизненное пространство, ни у кого нет возможности уединиться без самопожертвования со стороны другого члена семьи. Ни у Папаи, ни у его жены не было своей комнаты, к этому они уже привыкли, но дети занимали всю квартиру целиком, что ни день, то вспыхивал очередной конфликт, начинались яростные, до истерики, споры; к тому же они приводили друзей, в квартире было не протолкнуться, а еда в холодильнике всегда кончалась гораздо раньше, чем планировалось, равно как и деньги[39]. Теперь, когда тут поселилась и племянница, пришлось еще потесниться, и терпение у родителей готово было лопнуть.
И тут этот скандал. Жену Папаи, которая – возможно, и не совсем случайно – прочитала оставленное на столе письмо, глубоко возмутило его содержание: детские жалобы на обстановку в ее квартире, на ее невоспитанных, грязных и неорганизованных отпрысков подействовали на г-жу Папаи как соль на рану. Потому что в этой злобной карикатуре была доля правды, а племянница написала все это в первую очередь для того, чтобы угодить своим родителям, которые и так-то были не лучшего мнения о Папаи и обо всей их антиизраильской шатии, хотя в лицо не всегда это высказывали и не сразу вступали в крикливую перебранку (считавшуюся обязательным пунктом программы семейных встреч) о том, чтó порядочному еврею следует думать и делать в связи с Израилем. Его жене это письмо показалось предательством со стороны племянницы, и в этом тоже была доля правды, ведь она и так пошла на серьезные жертвы, чтобы принять ее у себя, решив почему-то (почему – загадка, все-таки семья есть семья), что ее долг – проглотить горькую пилюлю и не отказать девице, никогда не принадлежавшей к числу ее любимых родственников. Возможно, в данном случае ее реакция была слишком бурной, но она заводилась по любому поводу с тех пор, как осознала шаткое положение своего мужа и поняла, что, по сути дела, ему отказали от места в Венгерском телеграфном агентстве, его командировке пришел бесславный конец и Папаи понятия не имеет, что будет дальше; по ночам, лежа в супружеской постели, она только тем и занималась, что пыталась помочь ему принять неприемлемое, – нет, другого выхода нет, девчонке следует уехать, нужно немедленно отослать ее домой. Решение не из легких, но на сей раз она настоит на своем.
Что ж, такое может случиться в любой семье. Однако в этой истории была одна загвоздка. О ней знал только Папаи, но он не осмеливался поделиться этой тайной даже с женой. Шах и мат.
«Куда я попал?» – подумал Папаи, прежде чем запеть прямо на Финчли-роуд:
It’s a long way to Tipperary,
It’s a long way to go.
It’s a long way to Tipperary
To the sweetest girl I know!
Goodbye, Piccadilly,
Farewell, Leicester Square!
It’s a long long way to Tipperary,
But my heart’s right there[40].
«Кругом сплошное ничто, я снова там, где начал, то есть нигде. И сам я никто».
Племянница, написавшая то самое язвительное письмо, где с изрядной иронией обрисовала лондонскую жизнь семейства Папаи, очень подружилась с невестой, а впоследствии женой молодого, но уже состоявшегося оксфордского историка. Этот только что вышедший из университета историк, работавший над книгой, в которой речь шла о примирительной по отношению к Гитлеру английской внешней политике, в ходе своих изысканий приезжал в Будапешт и почти мгновенно попал под прицел венгерской контрразведки. Мартин Гилберт родился в еврейской семье, бежавшей в Англию из России, и считался левым, даже чуть ли не коммунистом, как и множество других блестящих умов, окончивших курс в Оксфорде и Кембридже; в то же время, будучи автором официальной биографии Черчилля, он поддерживал хорошие отношения с британским консервативным правительством, в силу чего имел доступ к закрытым от общественности правительственным архивам и, соответственно, представлялся идеальным кандидатом на роль шпиона. Годом раньше, во время его визита в Будапешт, с ним «подружились», то есть приставили к нему агентов, выступавших под видом историков, или историков, которые при этом были и агентами: те назначали ему свидания в Париже и Вене, то и дело слали открытки с красивыми видами, на которые он тепло, по-дружески отвечал. Он даже как будто понимал, к чему это ведет, и как будто бы принял условия этой двусмысленной игры. Поначалу все шло блестяще. Он открыто критиковал британский политический строй. Был страшно доволен своим пребыванием в Будапеште. Там у него много друзей – ему, по крайней мере, казалось, что это друзья. И в досье уже значилось его кодовое имя: «Кэррел»[41].
Для Папаи это могло стать первым настоящим заданием – ему нужно было предоставить информацию о «Кэрреле» и так или иначе манипулировать действиями племянницы в Лондоне. Для нового шпиона, которому нужно доказать свою профпригодность, лучшего задания просто не найти. Но, к сожалению, он получил это задание именно в тот момент, когда его отзывали с лондонского поста и когда дни его в Венгерском телеграфном агентстве были сочтены. Что за черт, живешь как на минном поле! Тем не менее нужно было сделать небольшое усилие или притвориться, что он его делает, и он был к этому готов, надеясь – может, и не без оснований, – что если он каким-то образом сумеет показать результат, то его оставят и в качестве корреспондента. И после лондонского фиаско кураторы еще долго приставали к нему с расспросами, и он говорил, говорил о мире, которым вообще-то втайне восторгался и доступа в который у него давным-давно не было[42]. Он надеялся, что соответствующие товарищи поговорят насчет него с Барчем. Может, он выиграет какое-то время. Все шло как нельзя лучше, но теперь эту нахальную племянницу, которая была идеальной наживкой для крупной рыбы, придется, ничего не поделаешь, прогнать домой в Будапешт, отправить к родителям первым же самолетом. Жена не желала терпеть ее больше ни дня, и как объяснишь, почему племяннице следует остаться, когда он не может открыть ей всей правды. Бред.
Она не верила своим ушам.
– Ты правда хочешь, чтобы она тут осталась? – Вопрос прозвучал на иврите, она сорвалась на визг. Папаи пытался убеждать, но жена не дала ему закончить. – Лё! – заорала она. – Афпам лё![43]
Она была необузданной и не знала страха. Была способна мгновенно порвать со всей своей предыдущей жизнью. Не боялась скандалов. В любой момент могла обернуться дикой кошкой. И когтей ее следовало опасаться. Когда ей было шестнадцать, эта юная коммунистка пришла домой в пятницу вечером и включила радио. Отец – изначально он собирался стать раввином и получил жутко религиозное воспитание, однако в результате непрестанной подрывной деятельности, которую вела его жена, религиозность его незаметно преобразилась до такой степени, что теперь его, пожалуй, можно было назвать осторожным атеистом, – решительным тоном сообщил ей, что следует уважать чувства других людей, и выключил радио. Атмосфера накалилась, разгорелся спор, и дочь-революционерка прокричала ему в лицо: «Любая религия – ложь, пережиток старой, прогнившей системы, опиум для народа!» – и снова включила радио. Потому что ей хотелось послушать Бетховена. И отец влепил ей пощечину. Отвесил классическую оплеуху а-ля Макаренко. Ни до, ни после он никогда ничего подобного не делал и тотчас же пожалел об этом, ведь он был человек незлобивый, сельский учитель, который ни разу не ударил ни одного своего воспитанника и никогда не выходил из себя – один только раз, да и то из-за своей до страсти любимой дочери-дикарки. А дочь побежала: пронеслась с легкостью газели через весь Тель-Авив, вскочила на военный грузовик и затерялась в маленькой, раздираемой многообразными распрями стране. Она была чемпионка по бегу, настоящая спортсменка. В школе ей равных не было. Особым прилежанием она не отличалась, зато была натурой мечтательной, романтичной, глотала книгу за книгой. Она устроилась воспитательницей в лагере для детей-сирот где-то на севере, недалеко от Голанских высот. Любовь не заставила себя ждать, ее избранник был красив, как Давид Микеланджело. Настоящий принц. К тому же христианин. Она питала явное пристрастие к необычным типам. Крещеный араб. Который как-то вечером приехал за ней верхом и увез. Она вскочила на лошадь, и они исчезли в ночной тьме прямо на глазах у ее ошеломленных коллег. Нет, запугивать ее было бесполезно, укротить ее никому не под силу.