(в том числе и в совершенстве по-венгерски, научилась у родителей), – притом что она вроде бы во всех отношениях подходила для службы в контрразведке – отказали на том основании, что у нее есть родственники в Венгрии. Соответственно, Й. разрешил эту проблему тем, что на вопрос о родственниках в соцстранах ответил отрицательно. Кроме того, я узнала от его матери, что Й. хотел бы служить в военной контрразведке на профессиональной основе. Пока что он дослуживает первый год из обязательных трех. Когда я пришла в гости к В., Й. как раз пришел домой с работы (он, кстати, живет дома), он был в военной форме и очень не обрадовался моему визиту.
С чего бы ему радоваться?
Когда мать чувствует, что ее находят подозрительной или неприятной, что ее, пожалуй, побаиваются, это ее, как профессионала, ничуть не смущает.
Третьим венгром, с которым я несколько раз разговаривала, но из-за отсутствия времени недостаточно глубоко, был Ш., секретарь организации «отказывающихся от военной службы по соображениям совести» (численностью около 10–15 человек). Ш. очень меня боялся и так и не сказал, у кого он жил в Кишпеште, когда приезжал сюда (насколько я знаю, летом 1975 года). Сказал, что не у родственников, а у одного такого же «миролюбивого человека», который выступает против военной службы по соображениям совести и которого венгерские власти не любят и, напр., не выпускают за границу.
Впрочем, Брурия получает, пожалуй, от меня плюсик, хоть и крошечный: этот самый Ш. просит ее совета насчет переезда обратно, а она, мудро отвечая вопросами на его вопросы, отговаривает его:
Он спросил моего мнения насчет того, не вернуться ли ему в Венгрию насовсем. Этот вопрос занимает его главным образом потому, что у него две дочери, которых он воспитывает в ином духе, чем там принято в школах (антивоенный настрой, полное вегетарианство, против изучения Библии и т. д.). В ответ он не получил от меня ни да ни нет, но я задала ему разные вопросы, из которых можно было понять: как у человека, который «отказывается от военной службы по соображениям совести», у него могут быть проблемы и в Венгрии, при воспитании дочерей он точно так же может войти в противоречие с нашими воспитательными принципами.
О, если бы я мог сейчас спросить свою мать, что она подразумевает под «нашими воспитательными принципами»! Кстати, в разговорах с этим возможным объектом вербовки больной вопрос «какой родине ты сохранил бы верность?» тоже всплывает, его задал Ш. в ходе допроса офицер Шабака, – да, об этом я у мамы тоже спросил бы. Из имени проводившего допрос офицера наша недремлющая наблюдательница заключает, что «это, вероятно, всего лишь псевдоним». Мама входит во вкус шпионской работы. Вот что произошло во время третьего разговора между г-жой ПАПАИ и Ш., когда «Ш. несколько оттаял»; между прочим, маму ничуть не смущало, что Ш. – член правления Лиги прав человека, председателем которой был как раз ее отец, мой дед. Во всяком случае, в ходе разговора Ш. делит венгерских коммунистов на две группы, по сути указывая на одну из важнейших опор, обеспечивавших устойчивость кадаровского режима:
Родственники Ш. живут в Пеште, и некоторые из них, по его мнению, «искренние коммунисты», а некоторые – «неискренние». Поскольку он лично антисионист, ему поневоле пришлось вступить в спор с друзьями его родственников, когда он на три дня приезжал в Будапешт, чтобы сделать себе венгерское гражданство. О венгерской полиции у него сложилось на удивление хорошее впечатление, поскольку с ним лично они были «любезны и предупредительны». Несколько оттаяв (наверное, в ходе нашего третьего разговора), Ш. рассказал, что сразу после его возвращения в Израиль его пригласили в тель-авивский Шабак (Министерство внутренних дел) и некий З. М. (это, вероятно, всего лишь псевдоним) долго расспрашивал его, зачем ему гражданство социалистической Венгрии и что было бы, если бы его стали допрашивать в Пеште о военных секретах, – кому бы он остался верным, Израилю или Венгрии? По словам Ш., ответ он дал недвусмысленный: он против любой военной службы и не обсуждает эти темы ни в Израиле, ни где-либо еще, более того – поскольку он в этом ничего не понимает, он и не может обсуждать все это ни теоретически, ни практически. У Ш. возникло ощущение, что это, наверное, не последний такой допрос, хотя с тех пор прошло уже несколько месяцев.
Но мать способна организовать не только такие, вроде бы незначительные, встречи, она ведь хорошая девочка, первая ученица и с примерным рвением стремится удовлетворить все просьбы своих кураторов – я даже могу объяснить почему; за полтора года, прошедшие с тех пор, как я открыл это роковое досье, я только и делал, что ломал над этим голову, ломал и ломал, пока не нашел ответы, но сейчас еще не время открывать их читателю. Мать, вероятно, считала, что это дело никогда не обнаружится, но я уверен, что, если бы оно обнаружилось, она с открытым забралом взяла бы ответственность на себя. Как ни странно, будучи непримиримым врагом сионизма, она могла находить во всем этом нечто позитивное. О Габоре Боди[146] тоже, кстати, говорят, – и сам я так думаю, поскольку лично его знал, одно время он был моим другом, – что если этот блистательно умный человек взял на себя роль доносчика из каких-то личных или карьерных соображений, то этому во многом способствовали его левые убеждения – по крайней мере, такое впечатление создается по его отчетам и донесениям. Правда, на второй встрече, проходившей на конспиративной квартире, этот горе-Фауст хотел было отозвать свою подпись, поставленную под заявлением о вербовке. Куратор, который был ему очень симпатичен, заверил его, что эта бумага никогда не попадет в руки посторонних. А подпись он решил отозвать, когда, к его величайшему изумлению, через две недели после того, как он это порекомендовал, Иветту Биро[147] действительно отстранили от руководства журналом «Филмкультура». Габор, видимо, думал, что может говорить все что угодно без каких-либо последствий. Какое заблуждение! Зато он получил задание еще теснее сдружиться с Иветтой Биро. И все свои силы бросил на то, чтобы это задание выполнить.
Как бы то ни было, в Израиле мать мобилизовала свою младшую сестру – то есть уговорила мою тетю навестить вместе с ней своего бывшего ухажера и старого товарища Цви Элпелега, который, как явствует из ее подробного и основательного донесения, довольно высоко поднялся в израильской военной и гражданской иерархии, а тетя и мама, девицы Ави-Шаул, считались в Палестине времен британского мандата легендарными красотками, и бывший ухажер, подполковник в отставке, едва ли мог сказать «нет», когда ему позвонили; он тотчас пригласил их к себе на ужин:
Из моих встреч интересной и, возможно, заслуживающей того, чтобы поддерживать связь и в дальнейшем, была встреча с Цви Эль-Пелегом, поднявшимся до высокого ранга по израильской военной лестнице: в 1950-х годах он был военным комендантом Треугольника[148], после синайской кампании 1956 года – военным комендантом Газы, а после Шестидневной войны – военным комендантом Наблуса. Раньше он носил имя Цви Алфалуг[149], и в начале 40-х годов мы были членами организации «Рабочая молодежь». Позже он был ведущим ее членом, его задача состояла в выявлении и исключении из организации проникших в нее нелегальных молодых коммунистов. (До меня дело не дошло, потому что я тем временем уехала в Ливан в 1942 году.)
В настоящий момент Эль-Пелег отчислен в запас, окончил университет в Тель-Авиве и председательствует в обществе «Израиль – Восток» (Israel Oriental Society), которое действует при университете.
Его статьи иногда публикуются в New Outlook (Middle East Monthly) и в послеполуденной бульварной газете «Маарив». Эль-Пелег пригласил меня (по моей инициативе) к себе домой. Разговор зашел о контрреволюции 1956 года и почему я тогда не эмигрировала. Почему я называю события 1956 года контрреволюцией. Этот вопрос очень его интересовал. Поскольку по телевизору в тот вечер передавали дискуссию между министром по делам полиции Хилелем и другими профессорами о подготовке к выборам на оккупированных арабских территориях, Эль-Пелег даже несколько раз называл Хилеля идиотом и ругал правительство Рабина в целом.
По его словам, они проводят плохую политику на оккупированных территориях. Беседа продолжалась до позднего вечера, и хозяин попросил меня высказать мое мнение о Солженицыне. Я пообещала, что мы поговорим об этом при нашей следующей встрече. К сожалению, из-за недостатка времени она так и не состоялась. Эль-Пелега считают богатым человеком: ему принадлежат водоочистные сооружения.
В любом случае Элпелег был начеку, женские чары на него не подействовали, и продолжения и на этот раз не последовало. Тем не менее одна встреча Брурии оказалась, с точки зрения спецслужб, особенно полезной, как можно прочитать в одной из т. н. «регистрационных карточек».
РЕГИСТРАЦИОННАЯ КАРТОЧКА
к информации, поступившей в 6-й отдел
26 апр. 1977 г.
КАНАЛ
секр. сотр. г-жа Папаи 4-й отд. имя – кодовое имя – квалификация – подразделение – наименование органа – кодовое имя
КУРАТОР
Мерц к.
НАЗВАНИЕ «Антисоветская деятельность Зеева Зарецкого»
ТЕКСТ ЗАКЛЮЧЕНИЯ, КОММЕНТАРИЙ, ПРЕДЛОЖЕНИЯ, НЕОБХОДИМОСТЬ В ДОПОЛНИТЕЛЬНОЙ ИНФОРМАЦИИ
Использовано для информирования дружественного органа.
Не могу себе представить, что во время этого разговора мать не пресуществилась в г-жу ПАПАИ – она ведь не смогла бы завести разговор с этим самым Зарецким, если бы не скрывала своих чувств.