Управление травмами и их лечение – настоящий парадокс: это движение между прошлым и настоящим, безусловным принятием и потребностью в переменах, поддержкой и аккуратным выталкиванием из гнезда, добротой и откровенностью. Я надеюсь, что психотерапевты и их клиенты будут помнить о важности стоящей перед ними задачи и смогут осторожно двигаться вперед, не теряя надежды, психологической устойчивости и желания заботиться о других.
Глава 5Сложный травмированный человек
Как я уже говорила в начале книги, моя работа заводила меня в самые мрачные уголки терапевтического ландшафта, и я считаю важным поговорить о поведении, указывающем на историю травм. Многие люди с историей тяжелых травм совершают поступки, которые могут привести к серьезным последствиям, например лишению свободы. Клиенты, с которыми я работала в государственных психиатрических больницах и пенитенциарных учреждениях, – это одни из самых травмированных людей, каких я только встречала, однако для большинства из нас они остаются невидимыми. Эти люди действительно пережили огромную боль, но врачам и системам очень трудно справляться с некоторыми из них и оказывать им помощь. Говоря «сложный травмированный клиент», я никого не хочу унизить. Просто это честное описание того, как некоторые жертвы выражают свою боль, как мы их видим и каким образом системы обычно их лечат.
Не все травмированные люди вызывают симпатию, и мы с легкостью забываем о том, что некоторые сложные люди пережили сильную боль.
Когда я задумываюсь о «сложной» жертве, мне почти всегда вспоминается Кейт. Наша совместная работа началась не слишком благоприятно. Тюрьмы Виктории отнеслись к пандемии COVID-19 очень серьезно, и, хотя меня радовали такие усилия по защите уязвимых заключенных, это означало, что мне приходилось все время носить защитные очки и маску N95, из‑за которых клиенты видели только крошечную часть моего лица. Кроме того, в тюрьме были волны локдаунов, во время которых заключенные находились в камерах круглые сутки, и это только усугубляло проблемы с психическим здоровьем и дистресс.
Что интересно, большинство моих клиентов привыкли не видеть мое лицо и не упускали большинство телесных и лицевых проявлений эмпатии на наших сеансах (я стала экспертом по гипертрофированному поднятию бровей и театральным улыбкам, а также изменению голоса для передачи определенных эмоций).
Защитные очки и маска были не единственными барьерами между мной и клиентами. На нашем первом сеансе моя клиентка Кейт сидела в наручниках за высоким ограждением из колючей проволоки в тюремном внутреннем дворе, в то время как я сидела снаружи на пластиковом стуле, поставленном для меня надзирателями. Светило солнце, но Кейт была в тени трехметровых стен. Я вдруг осознала, что провожу сеанс психотерапии с человеком, который, по сути, находится в клетке. В моей карьере бывают моменты, когда я задумываюсь о своем профессиональном выборе, нашем коллективном выборе и искалеченной психике созданной нами цивилизации, которой мы теперь должны управлять настолько хорошо, насколько это возможно. Это был один из таких моментов.
Тем не менее, судебные психологи умеют адаптироваться, поэтому я продолжила свое дело. Остаток сеанса прошел непримечательно, если не считать непоследовательности Кейт. Ее разум переключался с одной темы на другую, и она задала мне несколько прощупывающих неуместных вопросов, не обращая никакого внимания на нормальные профессиональные границы. Я осознавала, насколько я напряжена и как тщательно я продумываю свои ответы, позволяя Кейт получить немного информации обо мне, но при этом осторожно устанавливая границы. Кроме того, я наблюдала, воспринимает ли она эти границы как отвержение. Когда Кейт чувствовала себя отвергнутой или провоцируемой, она нападала на людей.
Большую часть своей жизни Кейт провела в тюрьмах и различных службах. У нее было множество серьезных проблем с психическим здоровьем и история тяжелого абьюза, берущая начало с самого ее рождения. Сложно было найти вид насилия, который к ней не применялся, и все опекуны причиняли ей серьезный вред. Она представляла собой котел бурлящей ярости. Ее самопрезентация была детской, и она имела ту же склонность к приступам ярости, что и двухлетние дети. Однако эту ярость делали опасной острый ум, сформированный на улице, непостоянство, предрасположенность к изготовлению (и применению) оружия, а также тело взрослого человека.
Я беспокоилась, и на это была причина. Кейт поместили в блок пристального наблюдения [1] (подразделение внутри тюрьмы, предназначенное для тщательного контроля за заключенными и имеющее строгие протоколы доступа в другие подразделения) после нескольких жестоких нападений. Всех беспокоил вопрос о том, кто станет ее следующей жертвой. Блок пристального наблюдения был старым и мрачным, и вход туда преграждали пугающие стальные ворота с висячим замком. Это очень отличалось от биометрического входа в красивое фойе нового психиатрического блока, в котором я проводила большую часть времени. Внутри было темно, потрепанный линолеум отслаивался, стены поцарапаны. В фойе стояли мониторы, на которые мог взглянуть каждый, кто входил в блок. На этих мониторах транслировалось изображение с камер видеонаблюдения, установленных в тюремных камерах. Женщины, помещенные в режим наблюдения (как правило, из‑за склонности к суициду и других проблем с психическим здоровьем), ели, спали, принимали душ, справляли нужду и меняли гигиенические прокладки на виду у всех: персонала, посетителей блока и торговцев. На них были холщовые халаты без рукавов. Из‑за отсутствия ковров и звукоизоляции женские крики расходились эхом по коридору, сливаясь в какофонию. Вдоль коридора шли стальные двери с вентиляционными решетками снизу, через которые персонал мог разговаривать с заключенными, не открывая дверь. Окошко на каждой двери было занавешено куском ткани (возможно, чтобы обеспечить хотя бы немного приватности), а рядом висел лист А4 с именем заключенной. Иногда женщины выкрикивали что‑то друг другу, а иногда просто кричали. Я часто думала, что сошла бы с ума, если бы там работала. В этом мрачном месте находились самые возбужденные женщины из всех, что я когда‑либо встречала.
Кейт выводили из камеры и заводили в нее в присутствии специально обученного персонала. У нас не было достаточно приватности, поскольку за нами всегда наблюдали через стеклянную дверь, но, когда через несколько недель я сидела напротив Кейт в крошечном кабинете и ее лицо помрачнело от гнева, я обрадовалась, что мы находимся под пристальным наблюдением надзирателей. Кейт нападала на людей в обществе и тюрьме, и ее способность контролировать свои порывы была ограниченной. Она быстро улавливала враждебность по отношению к себе и настолько болезненно воспринимала признаки отвержения или гнева, что сразу отвечала агрессией и насилием на любые попытки установить границы. Она долгое время находилась в блоке пристального наблюдения, и сотрудники коррекционного учреждения беспокоились о ее способности вернуться в общество и управлять рисками внутри тюрьмы.
Из‑за Кейт люди делились на группы. Некоторые не воспринимали ее как потенциально опасную женщину и фокусировались на ее обширной и страшной истории травм.
«Жертва, а не агрессор» – это распространенный нарратив, и в данном случае он, вне всяких сомнений, обусловлен нашим нежеланием верить в способность женщины причинить вред.
Парадоксально, но если некоторым женщинам это помогает сохранить идентичность жертвы, несмотря на причиняемый ими вред, другие подвергаются еще большей ненависти, чем мужчины, совершающие те же преступления.
Некоторые мои клиентки, причинившие вред своим детям или убившие их, сталкиваются с этим. Их называют «монстрами», «обезумевшими убийцами» и другими похожими словами, хотя большинство из них совершили преступление во время обострения серьезного психического заболевания, которое стало причиной произошедшего (или способствовало ему). «Введите мое имя в поисковую строку и почитайте, что обо мне пишут», – сказала мне одна клиентка. Я так и сделала, но пожалела об этом.
Режимы пристального наблюдения и одиночного заключения призваны сдерживать тех, кто может причинить вред себе и другим людям. Такое поведение в большинстве случаев обусловлено тяжелой личностной дисфункцией, психическими расстройствами, приобретенными травмами мозга или интеллектуальной инвалидностью, употреблением различных веществ и обширной историей серьезных травм, которые часто до неузнаваемости меняют реакцию на мир и его восприятие. В некоторых случаях эти режимы являются единственным способом безопасно содержать людей в существующем окружении, не подвергая персонал риску нападения. В исправительных и психиатрических учреждениях есть множество таких людей, как Кейт, которые имеют обширную историю насилия, невообразимую для большинства из нас, и прибегают ко множеству методов борьбы с ассоциированным дистрессом. Нередко они причиняют вред либо себе, либо другим людям.
Кейт начала наносить самоповреждения, чтобы управлять сложными чувствами и выражать их, и за ней долгое время следили, чтобы она не покончила с собой. Ее история травм была одной из самых страшных, что мне довелось слышать, и она началась еще в младенчестве. Большинство из нас даже представить себе не может ужас, который она испытала, и предательство, которое она пережила. Это превратило ее личность и психологические защитные механизмы в четко настроенную боевую ракету: как только Кейт чувствовала опасность, она нападала, прежде чем кто‑то успевал напасть на нее. Бинарность ее разума была очевидна – охоться или сама станешь добычей – но ей не хватало ни способностей, ни словарного запаса, чтобы это выразить.
Люди могут быть одновременно жертвами и агрессорами, и, хотя Кейт сначала была жертвой ужасающей жестокости, пережитое насилие изменило структуру ее личности.
Все нормальные человеческие механизмы оказались искажены до такой степени, что она испытывала безграничную ярость и ненависть по отношению ко всем людям. Крошечный процент уязвимости, который в ней еще оставался, скрывался за защитной верой в ее право делать с окружающими что угодно. Кейт воспринимала слабость как проклятие и не выносила ее в других людях. По всей вероятности, она больше всего ненавидела маленькую Кейт, которая когда‑то была столь уязвима. Травма‑информированная работа была важна, но она не могла радикально изменить хищника, в которого превратилась Кейт. Лечение вряд ли могло изменить структуру ее личности, и мы надеялись в лучшем случае повлиять на то,