нашему мнению, есть маркеры риска?»
С помощью такого подхода в стиле «разработка комитетом» были созданы инструменты в области борьбы с насилием со стороны интимного партнера, включая «Общую систему оценки рисков», разработанную в Виктории. Тем не менее, в настоящее время оценка риска насилия со стороны интимного партнера лет на 20 отстает от оценки риска других типов насилия. Возможно, именно по этой причине многие случаи высокого риска остаются без внимания. Если инструмент плохо настроен, мы не знаем, что он на самом деле оценивает (риск любого происшествия? риск насилия? риск убийства?), и жертвы, которые на самом деле находятся в группе высокого риска, могут быть ошибочно отнесены к группе низкого риска (это может привести к смерти) и наоборот. Нам следует различать степень риска, потому что агрессоры и жертвы, относящиеся к группе высокого риска, должны получать максимальное лечение и поддержку, и нам нужно понимать, как распределять ресурсы. У нас недостаточно ресурсов, чтобы предлагать всем одинаковую помощь, и в любом случае это бесполезно [12].
Еще мы подводим жертв, обесценивая пережитый ими ужас или отмахиваясь от их тревог, как мы это часто делаем с жертвами домашнего насилия и сексуального насилия, пережитого в детстве.
Мы подводим их, когда отказываемся их замечать или оказывать помощь всем жертвам, и такое иногда происходит с жертвами‑мужчинами, пострадавшими от насилия со стороны интимного партнера или сексуального насилия в детстве [13]. Относительно недавно мы поступали так же с жертвами католических священников‑педофилов.
Я работала со многими жертвами‑мужчинами, и часто их объединяет то, что они не заявляли в полицию о насилии [14] и не искали помощи из‑за стыда, недостатка информированности о насилии, страха, что им не поверят и отсутствия подходящих служб. Неготовность признать, что мужчины тоже подвергаются насилию, непонимание их психологических потребностей противоречат нашему стремлению предотвратить насилие, учитывая связь между абьюзом, пережитым или увиденным в детстве, и совершением насилия во взрослом возрасте [15].
Эти факты неоспоримы и просты: многие мальчики (и девочки) [16] в детстве становятся свидетелями и жертвами насилия, в том числе домашнего, и некоторые из этих мальчиков (и девочек) позднее тоже будут прибегать к насилию в своей жизни и своих семьях. Как правило, это хотя бы частично объясняется травмами, которые они получили. Мы не воспринимаем этих детей как жертв, и, как только им исполняется 18 лет, они сразу становятся для нас преступниками. Именно это в настоящее время происходит в правовой системе и социальных службах. Службы, работающие с несовершеннолетними, воспринимают молодых людей, прибегающих к жестокости, как тех, кто нуждается в помощи, а не наказании. Они прилагают большие усилия, чтобы их понять, поддержать и реабилитировать. Однако большинство этих служб резко бросают человека, как только он становится совершеннолетним, хотя у него остается мозг подростка [17]. После этого делается упор на лишение свободы. Мальчики, которых мы в службе защиты детей считали жертвами домашнего насилия, по достижении 18 лет превращались в преступников, если они проявляли агрессию, подобную той, какую они привыкли видеть в семье. Многие из них еще в подростковом возрасте привлекают внимание полиции и получают официальные обвинения, когда наносят другим такие же травмы, какие они сами получили [18].
Мы подводим жертв, разделяя их по возрасту и разграничивая жертв и агрессоров. Мы подводим их, когда забываем взглянуть на жизнь человека в целом и различные роли, которые он берет на себя в разных отношениях. Мы подводим их, когда навешиваем на них ярлыки и подвергаем их классификации, загоняя людей в ловушку определенной системы.
Распространенность травм среди заключенных мужского пола очень велика. Около 56 % мужчин, отбывающих наказание [19], соответствуют диагностическим критериям ПТСР (еще больший процент имеет симптомы, которых недостаточно для постановки диагноза), и многие из них циркулируют по тюремной системе, не осознавая последствий своих травм для психического здоровья, эмоциональной регуляции, саморегуляции и навыков межличностного общения. Все эти факторы отчасти объясняют, почему человек может совершить преступление, и, игнорируя историю травм, мы часто позволяем циклу повторного совершения преступлений продолжаться.
Мы подводим травмированных людей, когда мы их не идентифицируем и не предлагаем им подходящую помощь, будь то лечение или помощь в достижении базовых жизненных целей. Еще мы подводим их, когда они подвергаются повторной травматизации системами, предназначенными для их защиты. Это может происходить по‑разному, и такая черта характерна для многих систем: полиции, исправительных учреждений, службы защиты детей и организаций по уходу за инвалидами. В этих системах часто преобладает жесткая среда, направленная на сдерживание или наказание. Яркими примерами является необоснованное использование изоляторов и приспособлений, ограничивающих движение, в психиатрических больницах; досмотры с раздеванием в тюрьмах; чрезмерное использование успокоительных в службах помощи инвалидам. Есть и менее очевидные примеры, например утверждения, что пациенты психиатрических больниц «манипулируют» персоналом или пытаются его «разделить», хотя их поведение представляет собой лишь адаптивные стратегии, направленные на получение помощи, а также управление травмами и жизненными трудностями. Нередко можно услышать слово «манипуляция» в контексте тюремной системы. Оно внедрено в отношение к заключенным, постоянно фигурирует в обучающей литературе и может привести к ретравматизирующим поступкам, например необоснованным досмотрам с раздеванием [20] или чрезмерным использованием изоляторов [21]. Повторная травматизация системами, предназначенными для помощи и поддержки, усугубляет первоначальную травму, а также усиливает дистресс и подозрительность, отдаляя жертв от тех, кто должен им помочь.
Нам нужны системы оказания помощи, в которых люди будут воспринимать человеческие чувства и эмоции всерьез, чтобы мы неосознанно не подвергали повторной травматизации тех, кому мы должны помогать.
Наконец, мы подводим жертв, когда видим травмы и случаи несправедливого отношения и ничего с ними не делаем. По этой причине я отказалась от нейтралитета, ожидаемого от психолога, и стала уверенно противостоять всем формам абьюза, независимо от их природы или пола агрессора. Нейтралитет, которого психологи придерживались в прошлом, не способствовал положительным изменениям. Психология зародилась в вежливой социокультурной среде, но времена (и психотерапевты) значительно изменились с тех пор. Теперь миру нужно гораздо больше, чем просто нейтралитет или вежливость. Да, мы добились внушительного прогресса, но нам предстоит сделать гораздо больше, и те из нас, кто обладает голосом и желает его использовать, должны это делать, чтобы превратить мир в более безопасное и здоровое место. Замечать абьюз и иметь возможность понять его и противостоять ему очень важно.
Культура социальных сетей обладает ограниченной полезностью: чем больше мы обвиняем человека, тем сильнее укореняются его взгляды (мы не хотим сами стать абьюзерами в погоне за «справедливостью»), однако очень важно напрямую противостоять вреду, как только мы его замечаем. Гораздо легче, безопаснее и комфортнее пустить все на самотек и убедить себя, что небольшая несправедливость и причиненная боль не имеют значения.
Имеют; и то, что мы делаем, тоже имеет значение.
Глава 10Помощь тому, кто помогает
В 2021 году я провела семинар по судебной психологии для врачей, интересующихся этим направлением. Один из участников задал мне вопрос о заместительной травме. Я кратко на него ответила и получила небрежный комментарий, что я просто еще с ней не столкнулась. Я сказала, что вернусь к этому вопросу через несколько лет (забыв о ситуациях, когда работа вызывала у меня реакцию на травму), когда получу опыт в этом деле.
Теперь я понимаю, что говорить такое – все равно что напрашиваться на неприятности. Меня много раз отчитывали за то, что я приходила на работу и говорила, что «все спокойно». Все мы твердо убеждены, что, как только мы скажем нечто подобное, наступит хаос. Что касается вышеописанной ситуации, прошло всего несколько месяцев, и вот я, не в силах заснуть, сидела и встревоженно смотрела на входную дверь. Несколько дней меня мучили мысли о клиенте, у которого были очень яркие фантазии об убийстве и сильное желание убивать. Однажды поздно вечером я внезапно представила (в контексте ПТСР это называется «интрузия»), как он врывается в мой дом с оружием.
Я понимала, с чем это было связано: я устала, очень устала после двух лет жизни и работы в пандемию. Я эмоционально выгорела, работая шесть дней в неделю на трех должностях. Я не заботилась о себе привычным образом (йога, поездки, чтение не на тему психологии, время на природе и т. д.). Мои клиенты опаснее остальных, и, хотя судебные психологи привыкли к повышенному риску, я начала уставать.
Вы возлагаете на себя большую ответственность, понимая, что человек может кого‑то убить или изнасиловать, если вы что‑то упустите или не заметите тревожный признак.
После серии локдаунов я чувствовала себя изолированной и одинокой, и на этом фоне я проезжала по району, где один из моих клиентов не так давно пытался совершить нападение. Хотя эта попытка, к счастью, не увенчалась успехом, у меня все равно пробежали мурашки по коже при мысли о его страшном замысле и о том, чем все могло закончиться. Я перестала контролировать свои мысли и представила эту сцену, хотя я никогда так не делаю, понимая, насколько яркие картины рисует мой мозг и насколько быстро они могут завладеть моим разумом. Я нарушила правило, установленное мной же, и быстро поплатилась за это. К счастью, поскольку я знала о заместительной травме и понимала, что я когда‑нибудь ее получу, у меня было представление о том, как с ней работать. Мне удалось свести ее к минимуму, в скором времени отправившись в длительную запланированную поездку. Как бы то ни было, эта ситуация напомнила мне о заместительной травме.