«Новоградцы пытаются строить свой, по их утверждениям, христианский «Новый град», предварительно признавая врагов Христа… И евразийцы, и утвержденцы, и новоградцы и национал-большевики всех направлений, до монархического включительно, признав в коммунистической власти для себя хоть одно какое-либо положительное начало, роковым образом уже не могли удержаться и пошли по тому же пути дальше — до потери собственного лица и превращения в зарубежный подголосок сталинской деспотии»[28]).
Позднее, в 1938 г., Вергун с удовлетворением отмечает: «каждое поползновение большевиков, какой бы овечьей шкурой оно ни прикрывалось, всегда вызывало в общей массе эмиграции единодушную моральную реакцию. Эмиграция изжила не только явное капитулянтство, но не поддалась и на половинчатые ереси и уклоны, густо рассыпанные в евразийстве, «бердяевщине», «Новом граде» и т. п. бесхребетных «искательских» идеологиях»[29]).
Обвинения друг друга в большевизме были в то время очень в ходу в эмиграции. Не избежал их и сам Национально-Трудовой Союз нового поколения.
В прокламации «Российского имперского союза» от марта 1938 г. говорилось:
«20 лет вас обманывали. От вашего имени выступают профессиональные обманщики, променявшие свет православия на око Иеговы, Соломонов храм и шестиконечную звезду, служащие не России и не вам, а только — царству Астреи, идеалу международного масонства, Евразийцы, непредрешенцы, рдовцы, второсоветчики, новопоколенцы, оборонцы, возвращенцы, имковцы и прочая, и прочая — руководимы невидимой для них силой масонских лож, вдохновляемых скрытым в тени иудейством.
В России за 20 лет, под покровительством «Последних новостей», «Возрождения», московской «Правды» и «Известий», евреи колонизировали лучшие земли Юга России, Крыма, Биробиджана и Белоруссии, отобрав эти земли у Русских и сослав их в Сибирь, на Беломорстрой, БАМ и Соловки».
В свою очередь постановлением четвертого съезда Всероссийской фашистской партии в Харбине, в январе 1939 года, Имперский союз был объявлен «органом НКВД».
Младороссы и солидаристы, считая все прежние политические схемы устарелыми, искали для выражения своего понимания происходящей в мире революции соответствующую новую схему и еще не имели для своей «идеи» окончательного догматического описания.
В 1940 году, через десять лет после возникновения «Союза нового поколения» М. Георгиевский писал:
«Марксистскому социализму мы противопоставляем наш солидаризм. Он еще не учение, не теория. Мы еще не даем его социально-политических формулировок. Он — принцип жизни, личной и общественной. Мы не столько его обосновываем, сколько ощущаем его действие в себе и вокруг себя».[30]
У младороссов также еще не было установленного канона. К. Елита-Вильчковский свою чрезвычайно интересную работу «Время революционеров» заканчивает словами:
«Тут опять мы подходим к старому младоросскому тезису: оружие революционера — идея. Мир преображается революционной идеей, потому что она преображает людей и тем самым предрешает изменение жизненных форм и человеческих взаимоотношений.
Революционная идея не программа и не лозунг… Революционные лозунги могут быть хлесткими, революционная программа соблазнительной, революционная доктрина премудрой и сложной, революционная философия — тончайше разработанной. Но революционной идее все эти свойства не нужны. Революционная идея живет в другой плоскости. Она не обращается ни к интересам, ни к страстям, она не утилитарна и не рационалистична. Она всегда проста. По существу этического или: религиозного порядка, она не нуждается в доказательствах и воспринимается не столько разумом, сколько сердцем. Ее легко понять и не легко формулировать. Всякая формулировка оказывается неполной и приблизительной. Сведенная к нескольким тезисам, она тускнеет на бумаге, и идеи, динамическая сила которых была когда-то огромна, кажутся часто бедными, если, пренебрегая их выражением в жизни, мы стремимся понять их на основе кратких формул.
Революционная идея есть выражение правды, по-новому воспринятой. Она касается всегда не второстепенного, а основного. Следствие переоценки ценностей, она несет новый подход к миру, новое толкование жизни и человеческого назначения…».[31]
Это определение, данное Елита-Вильчковским, внимательно продуманное и очень верное, представляется мне одним из лучших в русской публицистике. Настоящая, искренне принятая идея всегда таинственно проста. Тем не менее, вследствие ее трансцендентности интеллектуальному плану, ее трудно высказать.
Эта несоизмеримость между сущностью идеи и понятиями, при помощи которых ее пытаются определить, часто ведет к трагической путанице. Особенно молодежь в том возрасте, когда душа человека наиболее раскрыта призыву героизма, легко принимает за выражение вдохновляющей ее идеи правды и добра учения, подчас несовместимые с этой идеей. Нет такой, даже самой чудовищной и человеконенавистнической доктрины, которая не могла бы увлечь самых чистых и лучших молодых людей, из породы героев Достоевского, «требующих скорого подвига, с непременным желанием хотя бы всем пожертвовать для этого подвига, даже жизнью».
Но и в тех случаях, когда между идеей и учением нет прямого противоречия, почти всегда остается качественное несоответствие. Так, при чтении «Исторических писем» Лаврова трудно понять, каким образом эта скудная публицистика расцветала в сердцах русской студенческой молодежи вдохновением жертвенного героизма, сравнимого только с подвижничеством христианских святых.
Еще разительнее диспропорция между идеей и ее выражением у младороссов и солидаристов. Просматривая теперь их старые программы, мы только смутно можем почувствовать, чем было их «учение» для тех, кто в него верил и им жил. Сторонний наблюдатель, особенно если это человек из левого лагеря, незнакомый с чувствами, из которых выросли идеологии младороссов и солидаристов, прежде всего увидит в них элементы, заимствованные в готовом виде у фашизма, и скажет, что это были два разных варианта русского тоталитаризма. Формально он будет прав. Об одном он только забывает: для него фашизм — это уничтожение всех свобод, концлагеря, ничем неограниченная власть администрации; младороссу же или солидаристу представлялось, что трудовое тоталитарное государство принесет освобождение от коммунистического рабства и более справедливый, свободный и человечный социальный строй, основанный на христианстве и «Русской правде». Эта вера, соединенная с чувством почти мистической любви к России, — «без России нельзя», — и составляла «идею» младороссов и солидаристов, расходившихся только в вопросе о том, как бороться за эту идею, но одинаково готовых в борьбе за нее отдать свою жизнь.
Я уже говорил, что если бы «неисправимый социалист» Коля Красоткин жил во время гражданской войны, он обязательно пошел бы в Добровольческую армию. В эмиграции же он стал бы национал-максималистом, младороссом или солидаристом и верил бы теперь в добро всего национального, как прежде верил в добро социализма. Это не значит, конечно, что все младороссы и все солидаристы были из рода Красоткиных. Фашистский аспект их идеологий привлекал в их ряды и людей совсем другого склада, выдвигаемых всеми новейшими революциями: антиинтеллектуальных, с волей и вкусом к власти, легко соблазняющихся уроками Макиавелли и Игнатия Лойолы. Для исследователя, старающегося проследить преемство русской идеи, этот тип не представляет интереса; по верному замечанию Г. П. Федотова, в нем нет ничего национального, ничего русского, немецкого или итальянского. Настоящими героями повести эмигрантских сыновей являются не эти «активисты», а те безвестные юноши, которых посылала в Россию боевая организация солидаристов, и те младороссы и «беспартийные» молодые эмигранты, которые шли в «резистанс» и в войска Свободной Франции. Их подвиг и смерть свидетельствуют, что глубинные источники русской духовной жизни не заглохли в эмиграции.
В первых замечательных главах своей превосходной «Истории русской философии» прот. В. В. Зеньковский говорит, что уже в древние века русские люди верили, что жизнь должна быть устроена по евангельской правде. Уже тогда установился примат морального и социального начала, позднее получивший бессмертное утверждение в великой русской литературе 19-го века.
«Христос всех братией называет, а у нас кабалы». В этих приводимых Зеньковским словах «вольнодумца» 16-го века Матвея Башкина заключена уже вся русская идея.
В 15–17 веках, когда мировоззрение русских людей было еще всецело церковным, мечта о Святой Руси, вечном, основанном на Божией правде царстве, приняла форму утопии Москва-Третий Рим.
«Царство Божие, — говорит Зеньковский — по теургической установке, строится при живом участии людей, — и отсюда вся «бескрайность» русского благочестия и упование на его преображающие силы. С упадком церковного сознания и с торжеством процессов секуляризации, как внутри церковного общества, так и за пределами его, эта духовная установка не исчезла, но стала проявляться в новых формах. Русский гуманизм 18-го и 19-го веков (в его моральной или эстетизирующей форме) рос именно из теургического корня, из религиозной потребности «послужить идеалу правды».
Приводя слова Сперанского из письма к Цейеру
— «Ошибаются люди, утверждая, будто дух Царства Божия несовместим с началами политических обществ», — Зеньковский замечает, что, защищая идею социальной реформы в духе Царства Божия, Сперанский по существу вернул русскую светскую мысль к утопии священного и праведного царства Москвы-Третьего Рима. Этой утопией преображения общества на началах абсолютной справедливости вдохновлялось и все последующее общественное движение русского 19-го века.
Вера в эту утопию дошла и до младших эмигрантских поколений. В глубине сознания эмигрантского молодого человека, будь он национал-максималист, младоросс или «нацмальчик», под поверхностным слоем наносных фашистских идей жило убеждение, выраженное еще Чаадаевым: «Все должно способствовать установлению совершенного строя на земле — Царства Божия».