Но в отличие от многих других эмигрантских обличителей интеллигенции, Франк, не будучи демагогом, не боялся делать из своего осуждения ордена выводы, которые вряд ли могли нравиться большинству его молодых слушателей.
Мы видели, что все политические движения эмигрантской молодежи поднялись на идейной закваске, прямо противоположной интеллигентскому просветительству, и в то же время в известной степени были продолжением ордена, со всеми его достоинствами и недостатками, с его героической моралью и с обязательной верой в какое-либо «целостное» миросозерцание. Так солидаристы, устраивая свою боевую организацию, вдохновлялись примером народовольцев и эсеров.
В этой проповеди героического активизма Франк видел все ту же интеллигентскую веру в политический кумир, все то же опьянение революционным дурманом, только «с обратным содержанием». Он говорил:
«Мы склонны с презрением или в лучшем случае с улыбкой снисходительной иронии вспоминать этот недавний деспотизм общественного мнения. Напрасно. Ибо в нем ничего не изменилось, кроме содержания и названия кумиров, которым приносят эти человеческие жертвы. С тем же фарисейским самодовольством, с тем же жестоким и холодным невниманием к живой человеческой личности травят в настоящее время людей, живая душа которых не может улечься в трафареты «контрреволюционного» общественного долга. И опять идет проповедь общественного героизма, как священного и потому морально-принудительного долга всякой личности, вне которого ей нет признания».
Франк осуждал, таким образом, не только идейное содержание, но и самую «форму» морали русской интеллигенции. П. Струве, И. Ильин и большинство движенческой молодежи не были столь последовательны: героическую орденскую мораль они обличали только покуда она была связана с интеллигентским миросозерцанием, с тех же пор как она соединилась с национализмом, они видели одну ее доблестную, рыцарскую сторону. Но некоторая часть молодежи, вероятно, шла за Франком до конца. Во всяком случае настоящее расхождение было не с ним, а с теми «отцами», которые, по мнению молодежи, понимали идею оцерковления жизни слишком в духе старых интеллигентских чаяний радикального преображения всех социальных отношений.
В 1929 г. кризис в отношниях «отцов» и «детей» привел к настоящей дискуссии об идеологии движения. Первая из серии статей, подводящих итоги уже давнего, видимо, спора, принадлежит проф. В. В. Зеньковскому.
Признавая известную идеологическую вялость в движении, он объясняет это тем, что молодежь, «пройдя ряд тяжелейших испытаний, оказалась и мало просвещенной и лишенной непосредственной связи с предыдущими течениями в русской культуре, и несколько более практичной, чем то, что бывало раньше». Но если эта молодежь интеллектуально беднее и уже предыдущих поколений, она зато «духовно цельнее, крепче, прямее».
Переходя затем к выдвинутой на первых съездах идее преображения жизни в духе церкви, Зеньковский осуждает и спиритуализм, отделяющий правду церкви от правды истории, и средневековую теократию, не видевшую в мире ничего светлого и ценного. По его мнению, этому отвержению мира, истории и культуры Православие противопоставляет принципиальный христианский космизм. «Именно это начало космизма, — говорит он, — чуждое и спиритуализму и формальной абсолютизации церкви, начало извнутри присущее Православию, глубоко вошло в Движение, определило его дух и путь».
В своем ответе Зеньковскому, Бердяев («Вестник», № 7, 1929 г.) соглашался, что в духовном укладе молодежи тех лет было много положительного и здорового, но отказывался оправдывать равнодушие этой молодежи к духовным течениям времени, к идеям и знанию вообще, и в частности к русской религиозно-философской мысли.
«Из глубины православия, — писал он, — из глубины духовной жизни должны быть найдены творческие ответы на вопрошания новой исторической эпохи. Между тем, как молодежь нередко убегает от этих вопрошаний, от этих бурных движений мысли и жизни, требующих христианского осмысливания, в тепличную атмосферу, в исключительно храмовое благочестие, она хочет построить себе часовню, отгороженную от волнений мира. Другие убегают в отвлеченный евангелизм».
Признавая, что это стремление уйти от страшной действительности психологически понятно и объясняется усталостью от войны, революции и хождений по эмигрантским мытарствам, Бердяев указывал, однако, на невозможность нейтрализовать себя в отношении всех волнующих вопросов жизни. Именно в этой склонности к нейтральности и к замалчиванию всех острых тем современности, он видел главный недостаток Движения, утверждая, что подобная нейтральность несовместима с выдвинутым вначале лозунгом оцерковления жизни и культуры.
Этот вопрос «оцерковления», по мнению Зеньковского, лучше всего решался в Православии. Бердяев с этим спорил. Он считал, что в то время как католичество и протестантизм, пусть и несовершенно, но пытались определить отношение церкви к культуре и к общественному строю, православие, вследствие его «более эсхатологического и надземного характера», всегда возлагало всю социальную активность, даже организацию самой церкви, на государство. «Поэтому теперь, когда погибло православное государство и никакие внешние силы больше не поддерживают русское православие, перед церковью стоят совершенно новые задачи социального характера»:
«Этот кризис православия, эта внутренняя неизбежность творчески решать новые задачи сказываются и на Движении молодежи и вызывают в самом Движении почти перманентный кризис. Члены Движения в массе своей настроены традиционалистиче-ски, а приходится им вступить на путь творческой инициативы и учиться у западного христианства методам организации и работы. Получается несоответствие между состоянием сознания и поставленной жизнью задачей. Сознание в основной направленности своей исключительно традиционалистическое, не работает над проблемами, поставленными жизнью. Сознание современно в том лишь смысле, что определяется испугом перед историческими катастрофами».
Обвиняя молодежь в желании укрыться от грозной современности в мистицизме храмового благочестия, в отказе от свободы ради подчинения авторитету и традиции, в испуге перед новой творческой мыслию, в постоянной оглядке назад и в реакционных настроениях, Бердяев не отдавал себе отчета, насколько в этих настроениях молодежи было больше последовательности и больше согласия с духом средневековья, чем в его собственном Новом средневековьи, зовущем к революционному преображению жизни. Ведь для средневекового миросозерцания идеал всегда в прошлом и улучшения, если и возможны, то только на пути реставрации исконного, «установленного Богом» порядка, для чего требуется вовсе не переделка существующих учреждений, а исправление людских пороков, приведших к порче и упадку этих, самих по себе хороших, учреждений.
В статье «Еще об идеологии» («Вестник» ноябрь, 1929 г.) проф. А. В. Карташев полностью и с большой нравственной энергией поддержал выступления Бердяева. Он даже еще суровее осудил реакционные настроения молодежи, приведшие к тому, что в Движении произошла странная, «нарушающая законы истории и природы» перемена ролей: дети, зараженные неестественной «старческой, старообрядческой ересебоязнью», забыв о свойственной юности «функции новаторства — либерализма», все время подозревали отцов в отступлении от традиции и в ненавистном интеллигентском модернизме.
Карташев, считая правильным отталкивание пореволюционного поколения от «отвращающей грани революции», вместе с тем указывал на опасность отбрасывания ценностей, «лежащих позади этой грани».
«В этом — неотвратимый и трудно поправимый урон, нанесенный русскому культурному возрастанию. Революция прервала естественное любовное преемство поколений и полную передачу накопленного духовного богатства и сложности от старших к младшим. Это она произвела то забвение, сужение и обеднение сознания молодежи пореволюционной, которое неизбежным последствием своим будет иметь исторический срыв и опускание нашей культуры».
Еще с большей силой и гневом Карташев говорит о неразлучных спутниках этого культурного снижения: маниакальном страхе «жидов» и «масонов» и принижающей душу психологии сыска.
«Скудоумный и трусливый дух сыска, подогреваемый в молодежи некоторыми духовно-мертвыми пошляками из старого поколения, есть подлинный яд бесплодия и ничтожества, испепеляющий духовные силы молодости».
Так же, как Бердяев, Карташев стремился убедить молодежь, что от членов церкви требуется не только личное благочестие, но и участие в творческом церковно-историческом деле. Это дело — «по природе своей социально и должно быть целительным ответом на разбуженную и в нашем народе потребность посильно-правильного социального устроения, а равно и ответом на мировой социальный вопрос, вставший, как неотвратимая духовная задача, перед человечеством, так что дьявольская карикатура коммунизма служит только подтверждением неизбежности этого вопроса и для Православной Церкви».
Позже, те участники Движения, которые глубже и «императивнее» чувствовали стоящий перед совестью христианина социальный вопрос, основали независимую от Движения организацию Православное Дело. Свою идеологию эта группа определяла следующим образом:
«В великом наследии 19 и 20 веков русской мысли мы отмежовываем себе отдельную сферу социальной мысли и действия во всех ее формах, кроме чистой политики и чистой экономики. Это значит, что проблемы православного богословия, проблемы православной культуры, проблемы аскетики и литургии нас, как группу, интересуют лишь постольку, поскольку они имеют социальный смысл или социальную проекцию».
О мученической смерти главной вдохновительницы Православного Дела монахини Марии (Е. Скобцовой), посвятившей себя практической христианской работе помощи голодным, бездомным, спившимся, сумасшедшим, больным и гонимым, будет говориться в последней главе этой книги.