…Блошиный рынок в высокой степени подходит на роль катализатора городской активности, предоставляя подходящую рамку для удовлетворения латентной потребности в коммуникации.
Одиночество и коммуникация на блошином рынке
На заре бума блошиных рынков в ФРГ, во второй половине 1970-х годов, в Марбурге и Касселе были проведены пилотные исследования местных рынков подержанных товаров. Несколько лет спустя автор одного из них, Петер Юнгст, опубликовал сравнительный анализ тех исследовательских результатов[215]. Исследование вышло в свет в серии «Кассельские труды по географии и планированию», посвященной «пространственным условиям и приданию форм общественному развитию»[216]. Серию издавала группа из Кассельской всеобщей высшей школы. Коллективный исследовательский проект «Формы коммуникации и городские пространства» объединил социальных географов и проектировщиков городских пространств. Название специального выпуска «„Альтернативные“ формы коммуникации – их возможности и границы. Кейсы: альтернативные газеты, блошиные рынки и граффити» говорит само за себя. Из восьми статей блошиным рынкам как месту коммуникации было посвящено пять[217].
Цель коллективного проекта, издательской серии и специального выпуска была сформулирована издателем, в роли которого также выступил Юнгст, следующим образом:
…исследовать городскую жизнь с подходами, которые позволят противодействовать прогрессирующей поляризации таких сфер общественной жизни, как публичность и приватность. ‹…› обе сферы подвержены процессу денатурализации с обоюдными влияниями, вследствие чего и общественная, и приватная сферы испытывают болезненные сбои. Так, межличностные отношения между жителями крупных городов становятся все более обезличенными, поверхностными и сегментированными. В ответ на это данное и другие исследования должны изучить вопрос, в какой степени «квазиреакции» на процесс денатурализации могут содержать потенциал для развития форм публичности и коммуникации, способных противостоять поступательному процессу сегментации нашего социального бытия, содействуя, как правило, интерактивному учебному процессу и новым социальным формам сознания[218].
Сравнительный анализ мотивов, приводивших горожан на блошиные рынки в Марбурге и Касселе в 1970-х годах, наглядно продемонстрировал ведущую роль досуга и коммуникации в структуре интересов посетителей. Это ясно проявилось в их опросе не только на общественном блошином рынке в Марбурге, под открытым небом и с бесплатным входом (61 % респондентов, пришедших ради коммуникации, против лишь 27 % визитеров за покупками). Даже на кассельский частный блошиный рынок в закрытом помещении и с мздой за посещение 41 % опрошенных посетителей готовы были оплатить вход ради возможности общения (против 34 % ориентированных на приобретение товаров)[219].
Подводя итоги исследования, Юнгст констатировал:
В случае Марбургского блошиного рынка еще ранее было установлено… что многие его посетители используют его, помимо прочего, как место нецеленаправленной коммуникации лицом к лицу. В этом контексте блошиному рынку было приписано большое значение в рамках тех проектировочных мероприятий, которые проводились, преимущественно с 1970-х годов, с целью реурбанизации, или оживления городской жизни в центрах наших городов. Согласно результатам марбургского исследования, блошиный рынок в высокой степени подходит на роль катализатора городской активности, предоставляя подходящую рамку для удовлетворения латентной потребности в коммуникации[220].
Автор экстраполировал опыт Марбурга на рынок подержанных товаров в ФРГ в целом и подчеркнул обнадеживающие перспективы блошиных рынков как «коммуникационного поля»[221].
Таким образом, бум блошиных рынков в Западной Германии оказался, помимо прочего, оборотной стороной одиночества в процветающем обществе. В ФРГ тех лет до половины взрослого населения никогда не вступало в брак, в стране покупали автомобилей больше, чем производили на свет детей. Не исключено, что средняя продолжительность жизни могла бы быть еще выше, если бы во время сердечного приступа или инсульта одиноким людям было кому вызвать скорую помощь.
Действительно, мы по собственному опыту можем подтвердить, что многие пожилые люди приходят на блошиный рынок рано утром и проводят на нем весь день, ничего не приобретая. Они ходят по рядам, приветствуют знакомых, вступают в разговоры о погоде или политике в кафе или у буфетного киоска на территории блошиного рынка. Мне рассказывали о таких чудаковатых завсегдатаях, ставших неотъемлемой частью, «институцией» толкучки, и показывали их. Со временем стали их выделять из толпы и мы.
Общение на блошином рынке – особенное. Содержательно оно в значительной степени построено вокруг знакомства с выставленными здесь подержанными предметами. Контакты с людьми и с вещами зачастую трудно отделить друг от друга. Одна из статей от редакции «Баварского журнала старьевщика» за 1980 год преподносила читателю следующее «открытие»: «…так вот что ищут люди на блошином рынке, а часто и находят: личный контакт друг с другом, прямую связь с вещами, даже если это просто „чушь“ и дрянь»[222]. В редакционной статье первого номера этого же издания за 1980 год находим призыв к активному использованию непосредственной коммуникации с людьми и предметами «с историей»:
Есть множество способов превратить посещение блошиного рынка в незабываемое событие.
Вот что при этом важно: будьте активны, используйте шанс разузнать о биографии выбранного вами предмета! У многих выставленных вещей – долгая, солидная история. Вы удивитесь, как много продавцы могут рассказать о них, если не пожалеть времени на расспросы[223].
Коммуникация на блошином рынке отличается не только содержанием, но и формой. Она работает на поддержание ожидаемой здесь атмосферы праздника, беззаботности, спонтанности и сердечности, недостающей в повседневной жизни. Уже сам торг, как отмечалось выше, является формой альтернативной коммуникации. В нем, как правило, потенциальный покупатель и торговец переходят на «ты», ведут себя как старые знакомые, допускают панибратство, отпускают не очень изящные шутки. Наставления для начинающих торговцев советуют, как организовать правильную коммуникацию с потенциальным покупателем. При этом их авторы сами используют стратегию вербального поведения на блошином рынке, обращаясь к читателю на «ты» и избирая непринужденный тон:
Таблички на товарах придают солидности и возбуждают любопытство. Пара пояснительных слов о товаре или сообщение даты производства заинтересуют клиента. И вот ты уже вовлек его в разговор о купле-продаже.
«Чертовски дорого – всего пять марок». «Дедушке ко дню рождения». «К сожалению, не чистое золото». «Вторичное, но первоклассное». Даже вывеска с надписью «Здесь можно торговаться» полезна, поскольку разряжает обстановку. Кроме того: торг доставляет удовольствие[224].
Вот несколько примеров реплик, которые путеводители рекомендуют взять на вооружение начинающим торговцам. Они достойны дословного воспроизведения, поскольку вполне адекватно передают стиль общения на блошином рынке:
Правило 1: Создай общность между тобой и клиентом. Если добился первого «да» от потенциального клиента, основа для позитивного настроения создана.
Пример.
«Неужели опять пойдет дождь? Как жаль!»
«Зябко сегодня, не правда ли»
«Похоже, сегодня весь город здесь. Супер, а?»
«Не припомню, когда солнце так восхитительно светило!»
Правило 2: Ни в коем случае не обдели вниманием ребенка. Если предполагаемый клиент держит за руку малыша, непременно вовлеки его в разговор.
Пример.
«Мой брат ненамного старше тебя». «Через пару лет ты уже сможешь меня здесь подменить, верно?»
Правило 3: Такие слова, как «любовь», «сердце» и «душа», играют ключевую роль. Они нацелены прямо в сердце твоего клиента и повышают ценность твоих товаров. Они часто достигают цели.
Пример.
«Для такого старинного светильника нужно иметь открытое сердце». «Этот набор открыток собирали с любовью». «Да, эта старая ручная работа действительно прекрасна. Раньше работали с душой». «Эти старые фотографии я хотел бы отдать только в добрые руки»[225].
Себастиан Мюнц в пособии для начинающих любителей блошиного рынка даже создал полушутливый словарь: «Немецко-покупательский, покупательско-немецкий. Что означает в действительности вопрос о цене?»[226] В нем он на двух страницах показывает тонкие различия близких по значению, удачных и неудачных формулировок, отражающих широкую гамму намерений покупателя от желания купить через готовность биться за снижение цены до пустого торга без покупок. И приходит к выводу, заслуживающему, несмотря на несколько игривый тон, серьезного внимания:
В конце концов, можно по любой форме вопроса (за исключением мимолетного незаинтересованного вопроса из уст профессионала) понять намерения визави. Блошиный рынок – это насыщенное коммуникативное пространство, в котором людей можно действительно узнать лучше, чем где бы то ни было. Поэтому, если вы на следующем блошином рынке найдете последний комикс про Астерикса, которого еще нет в вашей коллекции, тщательно подбирайте слова – оно того стоит[227].
Итак, люди приходят на блошиный рынок в ожидании «идеальной картины радостно-неформальных, непринужденно-раскованных, мимолетно-игривых, словом – „городских“ контактов (которые по мере необходимости могут быть продолжены)»[228]. Подмечено, что возможности для продолжения знакомств, завязанных на блошином рынке, выше там, где инфраструктура рынка лучше обустроена для неспешной коммуникации. Или если рынок включен в развитую структуру центральных городских кварталов, где можно посидеть, пригласить на кофе, поговорить за кружкой пива[229].
Мы много времени проводили в разговорах за чашкой кофе на блошиных рынках. Но не за его пределами. Потому что чаще всего общение на блошином рынке все же остается анонимным. Торговцев здесь знают по именам, фамилии, как правило, остаются неизвестны. Адресами и телефонными номерами обмениваются только по особой, чаще профессиональной надобности, чтобы приобрести особо дорогую вещь, взглянуть на коллекцию, договориться о специальной встрече на этом же или на другом рынке.
Нам невероятно повезло, что друзья, добрые знакомые и клиенты Манни в память о нем пошли на контакт. Тем не менее сами разговоры могли состояться лишь при соблюдении определенных правил «конспирации» и анонимности. Мне, как правило, не позволялось записывать беседы на диктофон, а открыто выкладывать диктофон на столик в кафе блошиного рынка – и подавно: как бы у окружающих не сложилось опасения, что мой собеседник раскрывает секреты блошиного рынка и его обитателей. Анонимность коммуникации, которая на блошином рынке уравнивает всех, без различия социальных статусов, тем не менее не может скрыть наличие в публике контрастов и конфликтов, в том числе конфликтов между поколениями.
Конфликт поколений
Проблема поколений представляется одной из наиболее актуальных и запутанных тем современного гуманитарного и социального знания. Строго говоря, она является плодом современного общества, в котором, в отличие от традиционных общностей, переходы от поколения к поколению не протекают плавно, а сопровождаются нарушением преемственности и конфликтами: «Только в условиях поколенческих разрывов и кризисов возникает и сама проблема поколений в различных измерениях»[230].
Показателен контраст между широким употреблением термина «поколение» в современном обыденном языке и предельно осторожным, на грани недоверия, использованием его как научной, аналитической категории. По мнению Теодора Шанина,
ирония состоит в том, что то, что мешает историкам осознать это явление на уровне моделей (т. е. «включить в теории»), – это их высокая историчность. Проще работать с неизменным в формулах объяснений, отметая и оставляя профанам и литераторам факты, которые трудно вписываются в предопределенные «рамки» академических дисциплин[231].
Среди многочисленных интерпретаций поколения наиболее распространены представления о нем как о возрастной когорте сверстников или как обо всей совокупности одновременно живущих современников. С позиции социологии знания поколение, как и прочие социальные феномены, представляет собой не «объективную» величину, совокупность людей, принадлежащих определенной возрастной группе или исторической эпохе, а субъективную социальную конструкцию. Каждое поколение противостоит другим: его цементирует восприятие индивидами времени, в котором они активно жили, как «своего». Апелляция к «нашему времени», в котором якобы все было иначе и лучше, подразумевает некое доверие к своей эпохе[232].
Поколение как субъективная – то есть воспринимаемая, проживаемая ее членами – общность опирается на преувеличенное «мы», которое служит пространством коллективных иллюзий и идеализаций. Так рождаются сложные отношения между личностью и поколением, к которому она себя относит. С одной стороны, взгляд на себя как члена поколенческой общности дарует определенную уверенность и защищенность: собственные ошибки могут утратить остроту и горечь, если их рассматривать как промахи, свойственные всему коллективу. Коллективные достижения оправдывают прожитую жизнь, придают ей смысл и значительность. Однако есть и другая сторона в отношениях индивида к «своему» поколению:
Но «преувеличенное мы» поколения может действовать как вмешательство, против которого индивид защищается. На языке Джорджа Герберта Мида, «Я» спонтанно протестует против шаблонизации со стороны символизированного «Мы». Уникальная биография личности в таких случаях отстаивает себя именно через отмежевание от коллективной биографии своего поколения[233].
Поколение как эмоционально окрашенная общность разделяемых типизаций, иллюзий, ценностей и памяти неизбежно живет в конфликте с другими подобными общностями. Драматизация незначительных различий между поколениями рождает в конечном счете жесткое разграничение: старшие встают на защиту своего прошлого, чтобы отстоять права своего поколения, молодые с этой же целью заявляют претензию на узурпацию будущего.
Различия и противостояние между поколениями как одну из ипостасей одиночества можно наблюдать и на блошином рынке. Начать с того, что пестрый рынок подержанных товаров имеет заметную поколенческую специфику. По нашим наблюдениям, среди торговцев стариной и коллекционеров преобладают мужчины старших поколений. Те, кто ребенком пережил травму бедности и утрат в годы Второй мировой войны, и более молодые пенсионеры являются основными клиентами старьевщиков, торгующих инструментами, скобяными изделиями и домашней утварью. Детские вещи покупают и продают преимущественно молодые матери. Бывшая в употреблении молодежная одежда покупается и продается людьми в возрасте до 30 лет. Возле прилавков с бытовой техникой и электроникой сомнительного качества в основном встретишь молодых мигрантов.
Кроме того, в бесчисленных байках завсегдатаев старшего поколения о былом процветании блошиных рынков, якобы канувшем в XXI веке в небытие, в качестве центральных объяснений их упадка называются насыщение интереса любителей старины и коллекционеров, вымирание их старшего поколения и равнодушие молодежи к истории и традициям. Другими словами, кризисные, по субъективным оценкам представителей старшего поколения любителей рынка подержанных вещей, явления на барахолке имеют поколенческую природу.
За этой субъективной автотематизацией старшими завсегдатаями блошиных рынков Германии, безусловно, скрываются некоторые объективные обстоятельства. Повышенная мобильность и недостаточная материальная стабильность молодых поколений, сопровождаемая регулярными переездами, начиная с момента ухода от родителей по окончании школы, превращает в бесполезную практику и излишнюю роскошь обзаведение обширным домашним скарбом и делает почти невозможным коллекционирование дорогих, хрупких или громоздких предметов.
«Пластиковая эпоха» одноразовой посуды и фастфуда, время виртуальной и цифровой реальности, скоротечная мода, которые претят старшим поколениям, «иммунизировали» значительную часть молодежи против тоски по прошлому, сделали ее более равнодушной к стабильной материальной среде, долговечным вещам, семейным фотоальбомам и бабушкиным украшениям. Сезонные распродажи новой одежды по бросовым ценам в сетевых магазинах превратили аналогичные траты на покупку поношенных вещей на барахолке в малопривлекательное занятие.
Наконец, работа над нацистским прошлым породила в Германии уникальную в мировой практике культуру памяти, сделавшую объектом поминовения не только свои жертвы, но и жертвы собственных преступлений. Эта культура припоминания особенно популярна в академических кругах, начиная с поколения 1968 года. Мне встречались коллеги из университетской среды, которых буквально физически выворачивало при виде милитаристской символики. Я не могу представить себе, например, студента из Тюбингена, Берлина, Базеля, Мюнхена или Ольденбурга, коллекционирующего армейские предметы – знаки отличия, награды, униформу, оружие – с запрещенной в Германии нацистской символикой. Мне, во всяком случае, такие не попадались.
Но, пожалуй, пронзительнее всего разрыв между поколениями и одиночество в современной Германии проявляются в «ликвидации домашних хозяйств» – явлении на первый взгляд странном и даже, из перспективы иностранца, несколько жутковатом.
«Ликвидация домашних хозяйств»
Раз в неделю к открытию облюбованного нами мюнхенского блошиного рынка приезжают два-три грузовых фургона. Их уже ждет группа посетителей с рюкзаками и сумками на колесиках. Через задние двери фургона бойкие, не очень ухоженные мужчины лет пятидесяти – шестидесяти сноровисто разгружают на землю картонные коробки с повидавшими виды мелкими предметами домашнего быта. В них вперемешку упакованы посуда, столовые приборы, книги, бытовая техника, одежда, картины, игрушки, туристические сувениры и бесполезные подарки. Быстро растущая толпа суетится вокруг коробок. Люди наперегонки роются в них, быстро откладывают понравившееся в одну из освободившихся картонных упаковок или отставляют в сторону для покупки картонку целиком и зорко следят, чтобы никто из конкурентов не начал рыться в «их» коробке. В фургон заглядывают интересующиеся более купными предметами – столами, креслами, кухонными буфетами, иногда крупноформатными картинами в тяжелых рамах. Покупатели с добычей подходят к грузчикам и спрашивают о цене своих находок. Те быстро осматривают «улов» и с равнодушным видом назначают цены – как правило, небольшие и убывающие в геометрической прогрессии: чем больше желаешь приобрести, тем меньше будет стоить в среднем каждый предмет.
Пока толпа роется в коробках, мимо проходят другие посетители рынка. Кто-то останавливается поглазеть или, помедлив, нерешительно присоединяется к копошащейся у картонок толпе. Кто-то брезгливо морщится, кто-то спешит уйти, качая головой: что, мол, стало с людьми, которые, подобно стервятникам, почуявшим падаль, набрасываются на старье из выморочного хозяйства?
Сценка, еженедельно разыгрывающаяся в ранний час на блошином рынке, является последним звеном сложного феномена, который в Германии называется «ликвидацией домашних хозяйств». Ликвидация подразумевает полную очистку интерьера квартиры или дома, включая подвалы и чердаки, от имущества по различным причинам. Это может случиться в связи со смертью владельца или арендатора, его помещением в дом престарелых или психиатрическую лечебницу, судебным приговором, длительным тюремным заключением, переездом в другую страну или в меньшую квартиру, соединением двух хозяйств в результате заключения брака, длительным отъездом из страны[234].
Избавим читателя от знакомства со сложными юридическими процедурами, связанными с вопросами прав на проведение таких ликвидаций, проблемами собственности, наследования, попечения, терминологическими границами между «ликвидацией», «очисткой», «вывозом». Представим лишь самую общую схему организации «ликвидации домашнего хозяйства».
После принятия решения о ликвидации хозяйства его инициаторы – сам владелец или, чаще, наследники, опекуны или попечители – назначают дату ее проведения. Затем улаживаются дела по прекращению всех договоров, связанных с жильем (аренда, коммунальные услуги, телефон, долги, банковские договоры и пр.). Инициаторы ликвидации решают, будут ли они осуществлять ее самостоятельно или поручат фирме, специализирующейся на таких процедурах. После этого должен наступить черед сортировки имущества, чтобы выделить то, что будет раздарено друзьям, передано благотворительным организациям, продано, выброшено на свалку и временно складировано. Лишь после этого вызывается транспорт для вывоза имущества, производится «ликвидация домашнего хозяйства», в опустевшем жилье производится уборка, после чего оно возвращается владельцу или выставляется на продажу или съем.
Из сказанного очевидно, что организация ликвидации может, во-первых, растянуться на недели и даже месяцы, в зависимости от объема имущества и тщательности его сортировки. Во-вторых, содержимое домашнего хозяйства проходит через множество фильтров, прежде чем его остатки будут доставлены на блошиный рынок. Одна из венских ликвидаторских фирм подробно описывает сортировку домашней обстановки по степени ценности и предлагает свои услуги по экспертизе и отделению ценных предметов от «мусора»:
Прежде чем можно приступить к ликвидации домашнего хозяйства, следует проверить объекты домашнего обихода на наличие ценных вещей и важных личных предметов. Это касается прежде всего ликвидации хозяйств родни. Потому что только то, что будет сохранено на этой фазе, будет гарантированно спасено от мусорного контейнера.
К ценным вещам относятся не только личные памятные предметы или важные документы – свидетельства о рождении, фото и фотоальбомы, – но и другие дорогостоящие предметы, такие как старинная мебель, антикварные книги или ценный фарфор и столовое серебро. Тот, кто не уверен, не сокрыты ли среди имущества родителей или их родителей подлинные сокровища, могут пригласить соответствующего эксперта. Но и старьевщики, и предприятия по вывозу и очистке, торгующие утильсырьем, охотно помогут советом[235].
В-третьих, ликвидация домашнего хозяйства может влететь в копеечку и вырасти до четырехзначной цифры, в зависимости от расположения жилья, этажности и наличия/отсутствия лифта, от удельного веса среди предметов обихода ценных, пригодных к дальнейшему употреблению предметов и бесполезного хлама, от стоимости вывоза мусора. И здесь срабатывает еще один фильтр, препятствующий доставке домашнего имущества на барахолку: фирма по ликвидации хозяйства может купить ценные украшения или предметы интерьера и вычесть эту сумму из стоимости очистки помещения, а купленные вещи перепродать в антикварный магазин. Таким образом, ликвидация хозяйств может стать для наследников бесплатной или даже принести доход.
И все же, несмотря на постановку «ликвидации домашних хозяйств» на поток, невзирая на отлаженные процедуры и возможность многоступенчатой оценки выморочного имущества, некоторые ценные предметы к радости торговцев и коллекционеров попадают на толкучку. Чем это можно объяснить?
На первое место я бы поставил очевидный фактор дефицита времени. За съемную квартиру нужно продолжать платить, пока она не будет очищена под ключ. Дом, если он делится между несколькими наследниками, чаще всего выставляется на продажу, поскольку, как правило, никто из них не может выкупить не принадлежащие ему доли в наследстве недвижимости. Следовательно, с его очисткой также спешат. Ликвидаторские фирмы иногда оказываются в плотном графике заказов и не успевают тщательно проверить вывозимое имущество и отсортировать более ценные вещи. К тому же скрупулезный отбор имущества на продажу предприятиями по ликвидации хозяйств требует наличия достаточного количества складских помещений, аренда которых тоже стоит денег и может быть не по карману мелким ликвидаторским конторам.
В общем, время оказывается дороже денег. Вернее, затягивание процедуры «ликвидации домашнего хозяйства» может обойтись неоправданно дорого. Но наряду с этой, очевидной причиной сбоя в сортировке сбываемой домашней обстановки можно не без оснований предположить и другие. Вот две из них. Смерть одинокого человека, не окруженного родными, друзьями и добрыми знакомыми, делает оставшееся после него имущество беззащитным от формальной, поверхностной процедуры ревизии накопленного им в течение жизни. Кроме того, у наследников из числа детей, в ранней молодости, как это принято в Западной и Центральной Европе, покинувших родительский дом, или из дальних родственников может не быть сильной эмоциональной привязанности к доставшимся им вещам. Я не раз слышал от ликвидаторов, что наследники часто поручают процедуру очистки предприятию или отдельному частному лицу, которому они доверяют, не участвуя лично в сортировке наследства и не оставляя себе ничего на память. Процедуре «ликвидации хозяйства» без участия сестры и не допущенных ею друзей наверняка была подвергнута тесная, плотно заставленная квартирка Манни. Следы его существования по иронии судьбы, скорее всего, теряются на свалке или блошином рынке.
Мы редко подходили к коробкам из ликвидированных хозяйств. В этом случае и нам не удалось в полной мере преодолеть чувство некоторой неловкости, сродни подглядыванию в замочную скважину или осмотру жилья только что умершего человека. Но и нам удалось за бесценок спасти несколько милых вещиц. Вот они, приютились в разных уголках нашей квартиры. Вот пасхальная вазочка фарфоровой мануфактуры Кристиана Ширгольца и сына из Тюрингии, произведенная между 1865 и 1907 годами, усыпанная барельефом из (к сожалению, частично утраченных) незабудок. Вот, на кухонном столе, приспособленная под столовый мусор глиняная глазированная табачница с рельефным изображением курильщиков в пивной, эпохи основания кайзеровской Германии. А вот деревянный ларчик с ручкой в виде лисы на крышке в додиснеевской иконографии, словно бы сошедшей с одной из иллюстраций Вильгельма фон Каульбаха 1846 года к поэме Иоганна Вольфганга Гете «Рейнеке лис»[236]: ощерившейся и с хищно прижатыми ушами. Для нас все эти бесполезные предметы – доказательство не только драматичных превратностей человеческой судьбы и причудливой, порой трагической одиссеи предметной среды, но и место памяти о безвестных людях и оптимистическое свидетельство, что забвению можно успешно противостоять.
Альма и Густав
На прилавке одного из крытых помещений блошиного рынка лежит небольшая, диаметром сантиметров десять, круглая фаянсовая шкатулка (см. ил. 26). На ее крышке литографическим способом изображена молодая обнаженная брюнетка в легкой накидке, грациозно, в изящной хореографической позе опирающаяся на кушетку. Кушетка украшена изображениями в стиле свободного танца 1920-х годов: бегущие по кругу женщины в свободных псевдоантичных одеяниях изображены в угловатых, хищных движениях, нарушающих канон балетного искусства XIX века. Такие же мотивы воспроизведены по периметру шкатулки. Я обращаюсь за разъяснением о происхождении предмета и изображения в духе эротической фотографии начала ХХ столетия к хозяйке прилавка – невысокой, дородной, приветливой черноволосой женщине лет шестидесяти. Шкатулка приобретена на испанском блошином рынке. Продавщица, к сожалению, другой информацией не располагает. Я спрашиваю цену, которая кажется мне высоковатой. Оглядываю внимательнее прилавок. На нем преобладают качественные предметы интерьерного дизайна первой половины ХX века, симпатичные безделушки с женских столиков, солидная бижутерия 1950-х годов. Цены, которые мне называет владелица товаров, ниже цен антикварных магазинов, но выше средних цен на вещи такого рода на блошином рынке. Поразмыслив, я обещаю подумать и подойти позже.
Ил. 26. Шкатулка с литографическим изображением обнаженной, фаянс, первая половина ХХ века
Кажется, этот разговор состоялся в день нашего знакомства с Манни или спустя неделю. Уже покинув блошиный рынок, я поделился с Наташей своими смутными предположениями. В то время я завершал подготовку к работе над большой рукописью о советской хореографической самодеятельности и наверстывал чтение необходимых для этого книг. Среди них была замечательная книга Ирины Сироткиной о свободном танце в СССР 1920-х годов и об одной из героинь этого движения, жене Сергея Есенина Айседоре Дункан[237]. Неудивительно, что натурщица на шкатулке показалась мне похожей на великую «босоножку». Заручившись поддержкой Наташи, я решился на следующих выходных разыскать владелицу шкатулки и приобрести необычный предмет.
В урочный день женщина была на месте, но без искомой вещицы. По ее словам, она не знает, в какой коробке та упакована и в каком из нескольких складских помещений находится.
– Когда-нибудь найдется, – заверила меня жизнерадостная словоохотливая продавщица. – Подходите, я каждую неделю здесь, на одном и том же месте.
Так длилось довольно долго: я еженедельно подходил к прилавку и уходил ни с чем. Но постепенно мы разговорились, я спрашивал то про один ее товар, то про другой.
Однажды разговор зашел о сувенире из Иерусалима, который я нашел на столе владелицы круглой шкатулки. В альбомчике «Цветы святой земли» блокнотного формата под переплетом из оливковых дощечек были наклеены на листы картона композиции из засушенных растений ближневосточного происхождения, защищенные сверху папиросной бумагой. Каждая композиция называлась каким-нибудь из библейских мифических цветов. Подписи на фото были на четырех языках. Второй из них – церковнославянский, или дореволюционный русский. Благодаря старому палестинскому сувениру, какие охотно приобретали в святых местах христиане-паломники, мы наконец познакомились.
Альма оказалась выходцем из Израиля. Узнав, что мои предки по материнской линии евреи, она воодушевилась и решила подарить мне сувенирный гербарий. Возражения не принимались. Я решил в виде ответного презента подарить Альме мою переведенную на немецкий язык книгу, в которой еврейская тема является одной из главных[238]. Вскоре после обмена подарками нашлась и вожделенная шкатулка. Как оказалось позже, она была когда-то приобретена у продавщицы-француженки на блошином рынке на Гран-Канарии. Конечно, на шкатулке была изображена не Дункан. Но отступать было некуда, да и шкатулка была симпатичная и перекочевала в мой рюкзак. А вскоре, познакомившись с моей книгой, Альма пригласила меня в гости.
За столом квартиры близ Немецкого музея, в которую незадолго до моего визита переехали Альма и ее муж Густав, начался неспешный приятный разговор. Альма родилась, выросла, получила школьное образование и отслужила в армии в Израиле, откуда переселилась в Германию на рубеже 1960–1970-х годов, последовав двадцатилетней девушкой за мужем-швейцарцем. Тогда, на заре культуры Холокоста и открытого обсуждения убийства нацистами миллионов евреев, такой переезд не был чем-то само собой разумеющимся. Но родители Альмы происходили из Германии и Австрии и чудом спаслись, эмигрировав в разгар нацизма в Палестину. После короткого первого, неудачного брака Альма вышла замуж за немецкого типографского работника Густава. Помимо прочего, их объединило увлечение антикварной толкучкой.
Все началось с того, что Густав собирал старинные карманные часы. В его хобби неизбежно входили навыки часовщика. Время от времени он ремонтировал старинные карманные часы по заказу одного французского антиквара, у которого сам приобрел несколько часов. Как-то пригласив к себе погостить Густава с супругой, француз устроил гостям экскурсию по местному блошиному рынку. Там Густав обнаружил на одном из прилавков часы, очень похожие на те, что он купил у своего французского знакомого. Принципиально отличались цены: на барахолке они стоили, в пересчете на западногерманские марки, 550 марок, а у антиквара Густав купил почти такие же за 2700.
Вот тогда-то Густав и Альма решили торговать антиквариатом на мюнхенских блошиных рынках. Правда, первый опыт работы на барахолке Альма приобрела раньше, еще до знакомства с Густавом. Оставшись после краха первого брака с маленьким ребенком на руках, она оказалась перед выбором: идти мыть полы или встать за прилавок на толкучке. Попробовав себя в амплуа поломойки, Альма приняла решение в пользу рынка подержанных вещей.
Если первое знакомство Альмы с блошиным рынком оказалось вынужденным шагом перед лицом пугающей неизвестности, то во второй раз она и ее муж начинали с совершенно иных стартовых возможностей. Материально они к тому времени крепко стояли на ногах. Густав работал в типографии главной баварской газеты. Альма держала магазин секонд-хенд и торговала подержанной одеждой, книгами, игрушками. Решение перейти к торговле антиквариатом совпало с периодом стремительного открытия многих блошиных рынков в Мюнхене и с повышением их уровня за счет расширения антикварного ассортимента. В 1980-х годах мюнхенцы благодаря росту благосостояния оказались готовы выкладывать за старинные вещи хорошие деньги, а безошибочный нюх организатора и аукциониста Джимми обеспечил появление нескольких рыночных площадок, готовых удовлетворить охочих до покупок горожан[239]. Альма и Густав оказались в числе старожилов нового типа блошиных рынков в Мюнхене, став единомышленниками Джимми.
Вначале в роли частных торговцев-любителей они стали регулярно ездить по блошиным и антикварным рынкам Германии и, с особой любовью, Франции. После выхода Густава на пенсию они превратили хобби в профессию. Главным источником товаров, которыми они торгуют на самых престижных антикварных ярмарках Мюнхена и Баварии, являются находки с французских блошиных рынков, но главное – «ликвидация домашних хозяйств», которой они давно и успешно занимаются.
Альма с увлечением рассказывает об азарте посещения и осмотра выморочного хозяйства, когда наметанным взглядом она быстро определяет ценность и примерную цену интерьера, который скупается полностью. Густав, высокий худощавый мужчина с легкой сутулостью и роскошной седой шевелюрой, с которым я давно познакомился у прилавка Альмы, молча улыбается, изредка дополняя повествование жены. Затем он с гордостью демонстрирует мне свою небольшую, но тщательно подобранную коллекцию редких карманных часов с подчасниками.
Наконец Альма приносит огромный старый чемодан, который оказывается «близнецом» главного героя романа Андрея Макина «Французское завещание», чемодана французской бабушки советского мальчика Алеши[240]. Подобно чемодану Шарлотты из французского романа, чемодан Альмы содержит архив драматичных приключений ее семьи в ХX веке. Здесь и временные удостоверения личности на немецком, английском и иврите, и многоязыкая переписка членов семьи, раскиданной по всему свету. Чемодан передала Альме ее мать, жившая в Тель-Авиве, которой в момент нашей беседы перевалило за 100 лет.
Альме хотелось бы, чтобы документы из чемодана стали отправной точкой и основой для исследования истории ее семьи, в духе того, которое я провел относительно моей семейной истории. Я не смог взяться за этот проект по причине загруженности другими планами и недостаточной языковой компетентности. К сожалению, мне не удалось найти в Мюнхене кого-нибудь, кто увлекся бы такой честолюбивой и, на мой взгляд, вполне выполнимой задачей.
Хотя этот проект не состоялся, наше знакомство продолжилось. Несколькими годами позже я вновь оказался в Мюнхене, на блошиных рынках и дома у Альмы и Густава. На этот раз они согласились дать мне интервью для будущей книги о блошиных рынках[241]. Это был один из редких случаев, когда мне было разрешено включить диктофон. Многое из рассказанного в этой книге почерпнуто из разговоров с ними. Им я также очень признателен за попытки отрезвить мой азарт бессистемного собирателя.
– Не покупай мусор, – неоднократно предостерегала меня Альма. Они с Густавом планируют постепенно свернуть дела, начать ликвидировать складское имущество. По этой причине я оказался счастливым обладателем нескольких милых вещиц, которые они продали мне по непривычно низким ценам, вызвав недоумение коллег-торговцев. Альма и Густав – самые симпатичные «ликвидаторы домашних хозяйств», с какими мне приходилось встречаться на блошиных рынках.
Вторая композиция: пивная кружка с подставкой
Сентябрьским днем 2018 года я бродил по мюнхенскому блошиному рынку. Торговцев и посетителей было мало, и весь «ассортимент» рынка был изучен меньше чем за час. Некоторое оживление наблюдалось у кучи картонных коробок у стены одного из зданий на территории рынка, где еженедельно в одно и то же время двое «ликвидаторов домашних хозяйств» появлялись со своим фургоном. Эти эксперты по выморочным хозяйствам, видимо, специализировались на имуществе стариков, причем, вероятно, осознанно оставляли в картонках среди всякого хлама, который за десятилетия жизни на одном месте образуется во всяком жилье, несколько предметов, не очень ценных, но все же способных привлечь внимание коллекционеров.
Поэтому в этом месте в определенный день ранним утром в толчее у картонных коробок всегда можно было встретить профессиональных торговцев и коллекционеров. В течение дня «ликвидаторы» сами отсортировывали из упаковок что-то более ценное, чаще же они предоставляли производить отбор потенциальным покупателям. Цены на отсортированные предметы были иногда весьма высоки, и, не купленные, те мало-помалу накапливались на столах перед коробками, постепенно превращавшихся в антикварный прилавок. К этим вещам присоединялись объекты из коробок, заранее отсортированные ликвидаторами как антиквариат, но пока не дошедшие до салонов старины. Среди них попадались итальянские подсвечники XVII столетия и викторианские золотые украшения. А однажды один из «ликвидаторов» продавал упакованный в оригинальную круглую картонку наподобие шляпной набор серебряных икорниц с многоцветными эмалями и ложечками на двенадцать персон из царской России рубежа XIX – ХX веков.
Но в тот день ничего особенного на столах у «ликвидаторов» не было. Мой взгляд почему-то остановился на небольшом подносе в стиле рококо, в распространенной форме неправильного овала с характерными ракушечными завитушками и цветами. В качестве ножек подносу служили три шарика, как это часто встречается на металлических подставках, блюдах, лотках последней трети XIX – первой трети ХX века.
Никакой ценности поднос не представлял: он был сделан из посеребренной латуни. Причем состояние предмета оставляло желать лучшего: серебрение почернело и во многих местах стерлось. Взяв поднос в руки, я несколько секунд повертел его в руках и равнодушно поставил назад. Пока я разглядывал другие предметы на прилавке «ликвидаторов», один из них стал складывать товары со стола в картонку. День был не торговый, ждать было нечего. В недрах коробки исчез и странно взволновавший меня поднос. Сверху на него лег ветхий меховой охотничий планшет, после чего коробка была погружена в фургон.
Через пару дней я пригласил мою бывшую секретаршу из Мюнхенского университета на кофе в одно из близлежащих милых маленьких кафе на Амалиенштрассе. Во время ее работы в отделении, в котором я замещал профессора, я чувствовал себя как за каменной стеной. Многолетний опыт, профессионализм высочайшего уровня, чувство ответственности и местное происхождение, позволявшее ей безупречно попасть в тон беседы с баварским чиновником или врачом, – все это неоднократно спасало меня в служебной рутине и бытовых ситуациях. Я не без основания чувствовал себя ее должником и время от времени с удовольствием приглашал за чашкой кофе обменяться новостями, в том числе о моих приключениях на блошином рынке.
Возвращаясь из кафе, я с трудом распахнул массивную входную дверь в университет со стороны Амалиенштрассе. И вслух заметил:
– Надо же, как дверная ручка похожа на… – и осекся. Латунная ручка эпохи историзма была выполнена в стиле псевдорококо: узоры в виде волнообразных раковин сочетались с закрытыми бутонами роз и открытыми пятилистными цветами. Все это я где-то совсем недавно видел… Ах да – на подносе у «ликвидаторов домашних хозяйств».
И не только у них. За несколько месяцев до этого, в мае, два месяца спустя после смерти Манни, я по случаю приобрел на том же блошином рынке литровую латунную пивную кружку в стиле рококо (ил. 27, вкладка). Пивных кружек я не собирал. Но время от времени попадались такие экземпляры, мимо которых пройти было сложно, особенно если за них не запрашивали цен, которые готовы выложить только коллекционеры. То был именно такой случай. Пивная кружка с крышкой, высотой 27 сантиметров и диаметром у основания 13,5 сантиметра, изготовлена из посеребренной латуни, внутри позолочена. Изящная форма кружки подчеркнута пятью опоясывающими кольцами. Два нижних шире остальных и напоминают веревку благодаря диагональным насечкам. Стенки кружки украшают два медальона из гирлянды цветов и волнообразные ракушечные завитки в стиле рококо. По периметру крышки идут такие же завитки, штампованные и, возможно, подправленные с помощью чеканки. Крышку венчает навершие в форме раковины. Ручка у кружки украшена бородатой головой Бахуса или Посейдона в стиле эпохи Возрождения. Снаружи следы серебрения почти полностью утрачены и заметны лишь на ручке. Следы золочения на гравировке в одном из двух одинаковых медальонов на противоположных стенках кружки свидетельствуют, что они оба были вызолочены. В одном из медальонов-венков из завитков и цветочной гирлянды выгравировано посвящение: «Альфонсу с любовью от Люси. 19.03.1904». Однако сама кружка значительно старше и относится ко второй половине XIX века.
Меня словно током ударило: вот те на! Так поднос, который я видел пару дней назад, возможно, служил подставкой подобной – или даже этой самой, моей – пивной кружке! Потому-то мой взгляд невольно зацепился за него, хотя я не смог сразу объяснить, почему интуиция выделила этот предмет.
Через несколько дней ранним утром я был – даже раньше обычного – у места разгрузки фургона «ликвидаторов». Среди ящиков, выгруженных на асфальт, коробки с меховым планшетом наверху не было, белые складные столы-прилавки были пока пусты. Послонявшись вокруг коробок и фургона, я сделал круг по рынку и вернулся назад. Как оказалось – вовремя. Из фургона была извлечена и поставлена на асфальт очередная коробка, из которой торчал побитый временем черный мех охотничьего планшета. В следующее мгновение я склонился над картонным ящиком. Под планшетом лежал мой «старый знакомый». Цена за него соответствовала его состоянию. Но для меня-то это было сокровище, часть целого, подобно ножнам для обладателя морского кортика Мишки Полевого в детской повести Анатолия Рыбакова[242]. Поспешив домой, я водрузил кружку на поднос. Его длина соответствовала ее высоте. Кружка встала на подставку так, словно всегда на ней стояла. Кружка с подносом – это еще один случай пропажи и счастливой находки. Это еще одна композиция, после часов с подчасником и цепочкой, собранных в трех странах. И очередная история о том, как вещи находят владельцев – и друг друга.