Прежде вещи хранились из поколения в поколение, сохранялись архивы, создавалась история. Теперь сегодняшний день отрицает вчерашний, сегодня расстреливают вчерашних вождей, все вчерашнее уничтожается и в умах молодежи. Папа приучил меня болезненно чтить все эти бумажонки, записочки вчерашнего дня.
Правда и вымысел рассказа
Всем знакомы подобные истории. Когда кто-нибудь вспоминает, что вы когда-то сказали в разговоре, вы никогда себя не узнаете; ваши слова в лучшем случае чрезмерно упрощены, иногда искажены (когда вашу иронию принимают всерьез), и очень часто они не соответствуют ничему из того, что вы когда-либо говорили или думали. Вам не следует удивляться или возмущаться, поскольку это в высшей степени очевидно: человек отделен от прошлого (даже от того прошлого, что было несколько секунд назад) двумя силами, которые тут же совместно принимаются за работу: сила забвения (которая стирает) и сила памяти (которая преображает).
Это совершеннейшая банальность, но, однако, ее трудно признать, потому что если продумать эту мысль до конца, что станется со всеми свидетельствами, на которых основана историография, что станется с уверенностью в прошлом и что будет с самой Историей, на которую мы ссылаемся ежедневно, доверчиво, искренне и бездумно? За тончайшей кромкой неопровержимого (нет никаких сомнений, что Наполеон проиграл битву при Ватерлоо) простирается бесконечное пространство: пространство приблизительного, выдуманного, искаженного, упрощенного, преувеличенного, плохо понятого, бесконечное пространство неправд, которые станут совокупляться, плодиться, подобно крысам, и обессмертят себя[285],[286].
Элегантно высказанные сомнения Милана Кундеры в правдоподобности наших представлений о себе и окружающих, о настоящем и прошлом вводят нас в круг серьезных проблем надежности любого рассказа – от мимолетного устного высказывания до солидных свидетельств о великих исторических событиях. Действительно, даже наши представления о самих себе весьма сомнительны. Мы привыкли говорить о себе: «Я помню себя со стольких-то лет». Мы искренне верим, что нечто в нас остается неизменным на протяжении всей жизни – какой-то стержень или хотя бы отдельные элементы нашего «Я». Человеку невыносима мысль, что он представляет собой хаотичную совокупность эмоций, мыслей, действий. Мы старательно пытаемся собрать их (то есть себя) в определенное, устойчивое целое.
И социальный мир, в котором мы живем, помогает нам в этой работе, предоставляя средства создания и поддержания наших идентичностей, заставляя нас объединить свое «Я» в целостность, потому что в этом мире уверенность в себе приравнивается к нормальности. Мы заполняем бланки с хронологически упорядоченными личными данными при приеме на работу и по другим поводам, читаем и слушаем поучительные жизнеописания «великих» и берущие за душу некрологи. Мы учимся рассказывать так, чтобы нас поняли и нам поверили, чтобы рассказ не выставил нас в смешном виде или в дурном свете, чтобы он соответствовал направленным на нас ожиданиям слушателей и читателей. Пользуясь всем этим арсеналом тотализации, объединения, сплочения, усиления убедительности своего «Я», мы каждый раз утверждаемся в утешительной мысли, что наша жизнь – это наполненное смыслом, последовательное и целенаправленное движение.
Современный человек сталкивается с противоречивыми требованиями, которые предъявляют к нему его собственные, многочисленные и нередко конфликтующие между собой социальные роли – профессиональные и личные, публичные и приватные. Положение индивида осложняется переменами в нем самом и в окружающих, которых (как и самого себя) человек должен неустанно убеждать в том, что они имеют дело с одним и тем же лицом. При этом он должен проявлять «правильные», ожидаемые от него реакции на различные ситуации и проблемы, в том числе реакции словесные. Его рассказы и эмоции должны быть «приличествующими» его положению и возрасту. В этой связи закономерен вопрос,
делается ли все это на протяжении жизни на самом деле одним и тем же неизменным «Я», или это в действительности множественное «Я», которое пластично движется по всем ролям и фазам жизни и кажется равным себе, обладает идентичностью только потому, что и другие изменяются одновременно с ним[287].
Во второй половине ХX века в связи с дискуссией вокруг «устной истории» (oral history) – направления и метода историографии, основывающегося на интервью очевидцев, участников и современников исторических событий, – доверие к высказываниям свидетелей «большой» истории сменилось серьезным скепсисом по поводу их использования в качестве надежного исторического источника. Тем не менее современные специалисты по «устной истории» отрицают позицию, согласно которой интервью сообщает только о рассказчике в момент рассказа. При осознанном использовании ряда техник интервьюирования исследователю могут открыться сведения о культурной среде, мире переживаний и опыта рассказчика из того прошлого, о котором он повествует – причем и в том случае, когда его рассказ в значительной степени является измышлением.
Такая уверенность базируется на исходном убеждении, что индивид является носителем культуры припоминания одного или, чаще, нескольких коллективов – семейного, поколенческого, профессионального, этнического, гендерного, политического. Презентация воспоминаний, форма рассказа в значительной степени зависят от того, принадлежит ли повествователь к социально успешному или неуспешному коллективу, активному или утратившему активность, к победителям или побежденным, преследователям или преследуемым. Кроме того, один и тот же рассказчик может варьировать свое повествование в зависимости от ожиданий аудитории. При этом он не лжет: было бы ошибкой предполагать, что у него в багаже имеется одна правдивая версия рассказываемой истории и несколько лживых.
Рассказчики досконально знают правила, по которым они строят повествование. В их основе лежит хронологический принцип, с зачином, развитием, апогеем и развязкой. Строгость порядка изложения не означает, однако, строгости в его содержании. Важные события в жизни человека, наиболее часто припоминаемые и рассказываемые, подвержены видоизменениям. Каждый вызов воспоминания в процессе рассказа ведет к его новому сохранению, причем вместе с ним запоминается и контекст ситуации, в которой рассказывалось о прошлом. В результате воспоминание «дописывается», обогащается нюансами, подправляется. Обсуждение воспоминаний с другими участниками мемориальной коммуникации ведет к их стандартизации и взаимообогащению. Поскольку механизмы обработки когда-то увиденного наяву и плода воображения пересекаются, человек легко интегрирует в личные воспоминания то, что он читал, слышал, вообразил, увидел во сне.
Повторюсь: «вымысел» и «фантазия» рассказчика не повод ловить его за руку. Но знать о зависимости рассказчика от ожиданий общества и предоставляемых им «литейных форм» необходимо, чтобы понять, как и почему он рассказывает о прошлом, как в его рассказе проявляется его интерес и в чем этот интерес состоит.
Гета и Бася, или Две Агнии
Женщины, о которых речь пойдет ниже, оказались в сфере моего интереса и стали героинями следующих рассказов по странному стечению обстоятельств. Дюжину лет назад, работая над автобиографическим проектом по семейной истории, я обнаружил несколько архивов в семьях своих дальних родственников. А в них – несколько женских воспоминаний, которые поразили меня напряженной, интенсивной, целенаправленной работой над прошлым[288]. Среди них наиболее интересными для этой книги нам показались истории, которые самым причудливым образом связаны с нашими приключениями на мюнхенских блошиных рынках.
Итак, разрешите представить моих героинь. Это мать и дочь (см. ил. 31). Их обеих звали Агниями. Гета и Бася – это их домашние имена. Агния (Агния-Елизавета-Владислава) Стефановна Пухальская (1918–2014), которую близкие звали Басей, родилась в Твери в семье польского католика-дворянина и дочери русского православного священника. Ее отец, Стефан Юзефович (Степан Осипович) Пухальский (1883–1921), родился в Варшаве, окончил престижную 1-ю Московскую гимназию, учился на юридических факультетах Варшавского и Московского университетов, затем работал присяжным поверенным в Калязине, где поселились его родители. В связи с участием в польском социал-демократическом движении (с 1902 года он был членом Польской социалистической партии – ППС, с 1906-го – отколовшейся от нее ППС-Левицы) в 1911 году ему была запрещена юридическая деятельность. Он стал преподавать в гимназии, но не оставил активной общественной и революционной работы.
Ил. 31. А. И. Пухальская (Булгакова, 1890–1975) и А. С. Пухальская (1918–2014). Тверь, начало 1920-х
Его будущая жена Агния Ивановна Булгакова (1890–1975) – Гета в семейном кругу – происходила из семьи священника Станислава (Иоанна) Булгакова (1857–1903) и Елизаветы Поповой (1854–1944). Рано умерший отец Иоанн воспитывал двух дочерей (остальные трое детей скончались в младенчестве) в либеральном, просветительском духе и приветствовал получение ими добротного светского образования. Как и старшая сестра Лариса (Яичка), Агния окончила гимназию и славившиеся прогрессивными педагогами и духом свободолюбия Санкт-Петербургские (Бестужевские) высшие женские курсы.
Агния и Стефан поженились в 1914 году. Отец Стефана Юзеф Пухальский (1856–1927) был недоволен этим браком и не желал знаться с новыми родственниками.
Стефан Пухальский принял активное участие в Февральской революции 1917 года. Он руководил в Калязине разоружением полиции, возглавлял Комитет общественного порядка, был начальником местной милиции. Отозванный вскоре после Октябрьской революции в Тверь, он и там развернул бурную деятельность в губернском и городском исполкомах и отделах народного образования. В 1917 году он вступил в РСДРП (интернационалистов), в 1920-м – в РКП(б). Стефан был активным корреспондентом газеты «Тверская правда», одним из руководителей местного Пролеткульта[289], активно помогал полякам вернуться на обретшую независимость родину, руководя в 1918 году исполкомом Тверского беженского комитета и Польского беженского совета.
Возможно, начавшаяся в сентябре 1921 года грандиозная «чистка» РКП(б), исключившая из своих рядов каждого четвертого коммуниста, оказалась для Пухальского непереносимым ударом: в октябре 1921 года он скоропостижно скончался от инсульта. После него остались добрая память, названные его именем улицы в Твери и Калязине, молодая вдова Агния-Гета и трехлетняя дочка Агния-Бася.
Бася росла в Твери (переименованной в 1931 году в Калинин) под присмотром бабушки и мамы, работавшей в школе. Она прошла через «нормальное» советское детство – десятилетнее школьное образование, пионерскую и комсомольскую активность, агитационную «живую газету»[290] и спортивные пирамиды, всеобщую манию преследования после смерти Сергея Кирова. После неудачной попытки поступить в Бауманский институт она в 1936 году стала студенткой Московского текстильного института.
В один год с Агнией Пухальской родился Абрам Павлович Хазанов (1918–2000). Его отец, Павел Яковлевич (Палтиел Янкелев) Хазанов (1888–1941), был старшим сыном меламеда из Быхова и братом моего дедушки, Бориса Яковлевича Хазанова. Павел окончил два класса уездного училища, после чего помогал отцу содержать многодетную семью. За участие в демонстрациях 1903 года пятнадцатилетний подросток подлежал аресту, которого избежал, покинув родной город. Он окончил в Минске бухгалтерские курсы и работал по специальности. Переселившись в Гомель, в 1912 году он женился. Его жена, молодая вдова Фаня Фрада Гезенцвей-Савицкая (1884–1941), происходила из семьи крупного лесоторговца Арона Гезенцвея (1850–1909). Еще будучи гимназисткой, она вступила во Всеобщий еврейский рабочий союз – Бунд. В 17 лет она вышла замуж за русского дворянина по происхождению и эсера по убеждениям Макса Савицкого, который умер от туберкулеза во время первой русской революции.
В 1925 году П. Я. Хазанов с женой и родившимися в 1915–1919 годах тремя детьми переехал из Гомеля в Клинцы Брянской области. Павел Яковлевич работал главным бухгалтером и начальником планового отдела ткацкой фабрики, Фаня Ароновна была сотрудницей местного банка.
Детство Абрама Хазанова тоже было вполне советским, хотя и совершенно иным, чем у Баси. Абрам был подвижным, неугомонным ребенком, много времени проводил на улице и с раннего детства самостоятельно передвигался по городу. В уличных детских проделках невинные проказы легко могли соседствовать с нарушением установленных взрослыми правил. В 13 лет непоседливый Абрам примкнул к одной из подростковых банд, распространенных в СССР на рубеже 1920–1930-х годов, и был исключен из восьмого класса школы за плохое поведение. Он убегал из дома, кочевал «зайцем» на поездах, промышлял мелким воровством.
Жизнь Абрама круто изменилась, когда он устроился на работу помощником театрального художника. Абрам увлекся театром, затем, в 1932–1936 годах, отлично учился в текстильном техникуме и наконец поступил в Москве в текстильный институт. Тут он и познакомился с однокурсницей Агнией Пухальской.
В 1938 году Абрам и Бася поженились, в 1939 году у них родился сын Стефан, в 1941-м – дочь Эльга. В момент их женитьбы, на излете Большого террора, по доносу соседа был арестован отец Абрама. Волна репрессий спадала: Павел Яковлевич был осужден «всего» на три года поселения в Казахстане. В мае 1941 года П. Я. Хазанов вернулся в Клинцы. В ноябре 1941 года Фаня Ароновна и Павел Яковлевич погибли в Клинцовском гетто.
В связи с началом Великой Отечественной войны осенью 1941 года Московский текстильный институт был эвакуирован в Ташкент. Семья Баси и Абрама едва успела покинуть Калинин до занятия его немецкими войсками. Собирались в спешке, уехали налегке. Только практичная бабушка Елизавета Васильевна предприняла разумные действия: сложила в дорогу беженцам кое-что из теплых вещей, столового серебра, украшений, которые очень пригодились затем на новом месте. Надо полагать – на местной толкучке, чтобы приобрести продукты питания. Остальное имущество сгорело в пожаре несколькими днями позже. Бася и Абрам утратили довоенные документы, предметы, семейные реликвии – материальные воплощения памяти о родителях.
В Ташкенте они провели 14 лет. Здесь Бася и Абрам окончили институт и начали работать, здесь родился младший сын Павел (1946), здесь в общеобразовательной и музыкальной школах успешно учились дети (см. ил. 32). В 1955 году Бася с мужем, тремя детьми и Гетой переехали в Армению. Карьера Абрама Павловича шла в гору: в Ленинакане он работал главным инженером текстильного комбината, а в 1960 году получил новое назначение – в Ереван, на должность заместителя начальника Управления легкой промышленности Армянской ССР (после ликвидации хрущевских совнархозов оно было преобразовано в министерство, в котором А. П. Хазанов стал заместителем министра). Бася предпочла не делать самостоятельную карьеру, а остаться в тени успешного и по человеческим качествам неординарного мужа.
Ил. 32. А. С. Пухальская с детьми Эльгой, Стефаном, Павлом. Ташкент, 1947
Бытовые неудобства времен военной эвакуации ушли в прошлое. В Ленинакане Хазановы получили огромную трехкомнатную квартиру рядом с проходной комбината. Впрочем, человек привыкает к любым обстоятельствам, даже к отсутствию элементарных удобств. Агния Булгакова, жившая в детстве и молодости в просторных квартирах и гостившая в помещичьих усадьбах, с владельцами которых дружили ее родители, обиделась, когда в Армении, после многолетней ташкентской тесноты, ей вновь досталась отдельная комната с пианино и книжными шкафами.
– Выселили, как чумную, в отдельную комнату! – с горечью констатировала она. В 1973 году – через 32 года после поспешного бегства из Москвы и Калинина – Бася с мужем и матерью вернулись в Москву, обменяв просторную ереванскую квартиру на тесную московскую хрущевку. В их багаже, наряду с пожитками и огромной библиотекой, имелись объекты семейного архива. О некоторых из них сейчас пойдет речь.
«Еленины детки», «Басины детки»
В период с 1945 по 1953 год Агния Ивановна Булгакова фиксировала успехи внуков. Причем в этом самым причудливым образом совмещались российские и иностранные, дореволюционные и советские культурные традиции. С точностью хрониста Гета записывала отдельные действия, реакции, выражения внуков, которых, как и других членов семьи – дочь и зятя, она постепенно привлекла к своему необычному проекту, плоды которого сохранились в архиве Агнии Пухальской. В большой шкатулке, в которой Бася держала наиболее ценные личные документы, сохранились пять самодельных тетрадей форматом А8 под названием «Басины детки» в чистовом и черновом исполнении. К ним примыкают две самодельные «Книжки с картинками» такого же формата, заполненные детскими рисунками (см. ил. 33). Авторами рисунков, как значится на обложках тетрадок, являются старшие внуки А. И. Булгаковой – Стефан и Эльга Хазановы, посвятившие свои произведения «дорогой Яичке», как называли близкие проживавшую в Москве старшую сестру Геты Ларису. «Басины детки» предназначались не только для фиксации детских успехов, но и для коммуникации из Ташкента с московской родней. Тетрадки отправлялись в Москву, а после смерти адресата, вместе с воспоминаниями Геты, вернулись в Басин архив.
Ил. 33. «Басины детки»
В «Басиных детках» чередуются повествования Геты о забавных эпизодах из жизни внуков, выдаваемые ими в младшем возрасте словесные перлы, создававшиеся ими рисунки, стихи трех взрослых членов семьи – Агнии Булгаковой, Агнии Пухальской и Абрама Хазанова, адресованные по праздничным поводам младшему поколению: Стефану, Эльге и Павлу.
Эти – как читатель узнает ниже, унаследованные из семейной педагогики позднего XIX века – формы детского воспитания вмещают, помимо прочего, и вполне советское содержание. На детских рисунках изображены танки, самолеты и битвы Великой Отечественной войны, Московский Кремль и ленинский Мавзолей. Наряду с идеологически нейтральными описаниями новогодних праздников, домашних игр и детских проказ в «Басины детки» включены сочинения, переписанные, видимо, из школьных тетрадок. Так, одна из книжек «Басины детки» за 1951–1952 годы содержит текст школьного сочинения одиннадцатилетней Эльги «Почему я люблю свою Родину». Этот рассказ является образцовым набором идеологических клише, живших собственной жизнью в головах советских детей эпохи позднего сталинизма, – о контрасте счастливой жизни в СССР с мрачным царским прошлым и мучениями детей в капиталистических странах, о мудром Сталине и лучшей в мире «красавице Москве»[291].
В «Басиных детках» советские интерпретационные и образные стереотипы странным образом переплелись с дореволюционным профессиональным педагогическим опытом Агнии Булгаковой. Об этом я узнал почти случайно, уже давно закончив работу над семейным исследовательским проектом. Агния Стефановна за несколько месяцев до смерти как-то мимоходом сказала мне, когда я, будучи проездом в Москве, навестил ее и уже шнуровал ботинки, собираясь уходить: по словам ее матери, та назвала свои рассказы о детях «Басины детки», потому что в ее молодости была какая-то английская книжка под названием «Еленины детки». От неожиданности я чуть не выпал из обуви. Но, честно говоря, подобающего значения этой информации не придал.
Помимо того что дальше работать над проектом о семейных историях и женских мемуарах я не собирался, моей невнимательности к генеалогии «Басиных деток» содействовали еще два обстоятельства. Во-первых, я бросил поиски в интернете после первой же неудачи: книги «Еленины детки» на русском языке я с ходу найти не смог. Как оказалось позже, книга в России была больше известна под другим названием. Во-вторых, через пару месяцев представив на международной конференции в Перми проекты Геты по поддержанию семейной памяти, я упомянул «какую-то английскую книжку» под названием «Еленины детки», в которой якобы «мать рассказывает о своих детях»[292]. Хотя позже, к моему стыду, выяснилось, что книга в свое время была бестселлером в англоязычном пространстве и заслужила экранизацию, а также похвалы от Редьярда Киплинга и Джорджа Оруэлла, в прениях никто из присутствующих помочь мне с идентификацией переводной публикации не смог.
И я легкомысленно успокоился. Тем более что в монументальной рукописи воспоминаний Баси[293], написанных ею после смерти мужа, в 2000–2006 годах, происхождение собирательного названия детских книжек Геты не упоминалось ни единым словом. Как позже оказалось, ни от Геты, ни от Баси герои «Басиных деток» о генеалогии этого названия никогда не слыхали.
Словом, история о происхождении названия детского проекта канула в прошлое, ушла из жизни вместе с Басей, которая единожды обмолвилась мне, может быть вспомнив о ней внезапной вспышкой. И, возможно, так в прошлом и осталась бы. Если бы не то обстоятельство, что следы индивидуального прошлого иногда совершенно неожиданно отыскиваются на блошином рынке. Если бы он не преподносил нам сказочных сюрпризов, которых всегда ждешь и которые тем не менее всегда ошеломляют, потому что ранним утром, во время сборов на блошиный рынок, невозможно предположить, что случится с тобой сегодня.
Так вот, через несколько лет книга «Еленины детки» (именно «детки», а не «дети») попалась нам с Наташей в немецком переводе на мюнхенском блошином рынке[294]. В дальней, наименее престижной части рынка на прилавке среди разномастного барахла лежала маленькая, формата 13 × 20 сантиметров, книжечка в зеленом коленкоровом переплете с орнаментом в югендстиле и с готическим текстом, изданная в Лейпциге Филиппом Рекламом младшим (см. ил. 34).
Продавщица просила за книгу сумму, значительно превышавшую средние цены на развале антикварных книг, и Наташе даже пришлось уговаривать меня купить книжку, отложенную мной до второго круга по рынку. Аргумент Наташи был прост и неоспорим: я бы потом не простил себе это упущение. Но так бывает на блошином рынке, что настроение и какие-то внешние обстоятельства тормозят или вообще блокируют правильное решение. К счастью, Наташе без труда удалось меня переубедить.
Ил. 34. Д. Хаббертон. Еленины детки. Лейпциг, конец XIX – начало ХX века
На этот раз найти книгу «Еленины детки» на основе немецкого и английского, а затем и русских названий труда не составило. Эльга – внучка Геты и дочь Баси, одна из героинь «Басиных деток», которой я по приходе с рынка тут же позвонил и похвастался находкой, – сделала это из московской квартиры за один клик. Рассказ принадлежал перу Джона Хаббертона (1842–1921). Автор, американский журналист и литературный критик, участник Гражданской войны в США на стороне северян, в 1876 году написал ее по инициативе жены, увековечив проказы собственных сыновей.
В рассказе Хаббертона двадцативосьмилетний холостяк Гарри Буртон по просьбе сестры легкомысленно соглашается в течение двух недель присматривать за ее детьми, что приводит к каскаду приключений, постепенному сближению с непоседами-племянниками и большой любви, найденной благодаря им же. Рассказ заканчивается требованием невесты Гарри непременно иметь в их будущем доме свободную комнату для его племянников, на что тот безоговорочно соглашается, понимая, что без «Елениных деток» он наверняка остался бы холостяком.
Книга, задуманная как юмористический рассказ для взрослых, неожиданно обрела невероятный успех в качестве детской литературы и в конце XIX – начале ХX века стала очень популярной в качестве домашнего чтения вслух. Она была переведена на многие языки, в том числе несколько раз на русский под названием «Еленины детки» и «Дети Елены»[295]. В подстрочнике к изданию 1915 года[296] о популярности книги сказано:
…книга «Дети Елены» имела огромный успех, и в одной Америке ее разошлось более 250 000 экземпляров. «Дети Елены» переведены на многие иностранные языки и всюду читаются с большим интересом, где есть дети и дружная семья[297].
Гета была знакома, вероятно, с первым книжным изданием в переводе Е. Ф. Железновой, название которого через четыре десятилетия и стало непосредственной калькой для рассказов о собственных внуках. А еще более чем полвека спустя книга «Еленины детки» попалась нам с Наташей в немецком переводе. Исходя из дизайна обложки и особенности названия, не исключено, что это издание – наиболее близкий «родственник» русского издания 1912 года в переводе Железновой.
Эта книга поочередно украшала и украшает полку моего кабинета в Мюнхене, Ольденбурге и Челябинске. Она напоминает о перипетиях человеческих судеб. Изданная более 100 лет назад в кайзеровской Германии, старая книга неожиданно оказалась причастной к жизни советской семьи в эвакуации в Средней Азии во время войны СССР с Третьим рейхом. Книга для семейного чтения из поздней Российской империи стала импульсом для приватной семейной педагогики в антураже позднего сталинизма. И еще эта книга имеет для нас обоих поучительный смысл: любой предмет может возбудить исследовательское любопытство и стать импульсом и объектом для захватывающего расследования. Так что блошиный рынок – неисчерпаемый кладезь следов невероятных историй и человеческих судеб, словом – «исторических источников».
Ар-деко
Большинство торговцев на блошином рынке, в том числе многие специалисты по антиквариату, довольно произвольно датируют старые вещи со своих прилавков и экспромтом определяют их принадлежность к той или иной эпохе, к тому или иному художественному стилю. Это может дезориентировать покупателей – неопытных новичков и влететь им в копеечку. Но эта же недостаточная грамотность торговцев, в том числе профессионалов, открывает перспективу удачной покупки для опытного клиента. Мне доводилось быть свидетелем торга, когда торговец, как ему казалось, заламывал цену, намеренно стремясь ввести покупателя в заблуждение приписыванием предмета купли-продажи определенному престижному производителю. А ушлый покупатель сокрушался по поводу дороговизны, настаивал на снижении цены и в конце концов с грустью выкладывал сумму чуть ниже той, что требует продавец. И внутренне ликовал – потому что знал, что предмет произведен гораздо лучшим мастером и в действительности стоит несопоставимо дороже.
Не только недостаточная образованность торговцев в области антиквариата, но и стилевые особенности часто являются основанием для ненадежной атрибуции той или иной вещи на барахолке. Не случайно мюнхенские торговцы в качестве двух основных ориентиров в стилях XIX – ХX веков, между которыми они обычно выбирают, чаще всего называют югендстиль и бидермайер. На блошиных рынках Мюнхена мне случалось слышать рифмованную присказку, используемую продавцом в торге в качестве аргумента нескромной цены: «Jugendstil kostet viel, Biedermeier ist immer teuer»[298]. О первом стиле речь шла выше, второй будет эскизно представлен несколько позже.
Манни как-то сказал мне:
– Югендстиль ни с чем не спутаешь. Его узнают сразу, и уж тогда торговцы упираются против снижения цены.
Но в этом высказывании не вполне прав и он. Югендстиль не только очень ярок и узнаваем – у него нет четких стилевых и хронологических границ, и за ар-нуво, или югендстиль, часто принимают то, что относится к более раннему историзму или, чаще, к более позднему ар-деко. Ведь югендстиль многое, прежде всего поиск стилистики в прошлых эпохах, воспринял от историзма и более ранних стилей. А ар-деко первой половины ХX века многое – главным образом декоративность – взял у ар-нуво. Поэтому для многих торговцев и потенциальных покупателей с блошиного рынка югендстиль – это все красивые предметы с середины XIX до середины ХX века.
Этой слабостью грешим и мы, авторы этой книги, хотя и не в столь радикальной степени. Одно из предыдущих эссе озаглавлено «Наш югендстиль» не только по причине слабости, которую мы к нему питаем. Это название отражает также тот факт, что отдельные из немногих вещиц, которые мы приобрели на блошином рынке, и очень многие предметы, виденные нами на толкучках разных стран, мы причисляем к югендстилю. Причем даже в тех случаях, когда, как мы теперь уже точно знаем или предполагаем, они относятся или могут относиться к более позднему времени, к стилю ар-деко.
У нас на кухне стоит композиция из трех видавших виды, потрепанных временем предметов (см. ил. 35, вкладка). Это поднос и две чашки. Все они выполнены из одного и того же материала – посеребренной латуни, которая проступает на рельефах. Все три предмета произведены в одном и том же месте – в Венских мастерских, созданных в 1903 году основателями Венской сецессии, но просуществовавших значительно дольше ее – до 1932 года. Одна из чашек украшена лилиями с мягкими, грациозными линиями и относится к классическому югендстилю рубежа веков. Другую чашку, с утраченной ручкой, отличают типичные для более позднего ар-деко геометрические узоры с острыми углами. Поднос окаймлен орнаментом в виде излюбленных в югендстиле водорослей, но кувшинки изображены гораздо более схематично, что указывает на переходный период от ар-нуво к ар-деко. Эта композиция объединяет два стиля, указывает на преемственность и плавность перехода и олицетворяет для нас «наш долгий» югендстиль.
Между тем многие особенности отличают ар-деко и ар-нуво друг от друга. Начать с того, что в отличие от многочисленных названий «нового искусства», возникших одновременно в разных странах, термин «ар-деко» возник и прижился задним числом, когда сам стиль уже отшумел. Это понятие родилось благодаря ретроспективной выставке «Les Années 25 – Art Déco, Bauhaus, Stijl, Esprit Nouveau»[299], состоявшейся в 1966 году в Париже и названной так в честь знаменитого парижского шоу 1925 года.
Выставка 1925 года, в которой приняла участие двадцать одна страна, включая СССР, с апреля по октябрь стала всемирной витриной нового стиля, а также его конкурентов – авангардистов, которых представлял советский павильон работы Константина Мельникова. Тогда, на пороге второй четверти ХХ столетия, в Париже состоялась Международная выставка современных декоративных и промышленных искусств (Exposition Internationale des Arts Décoratifs et Industriels Modernes), из названия которой было взято сокращенное от «декоративного искусства» (фр. art décoratif) название art déco. Во второй половине 1960-х годов новый термин успешно вытеснил другие, с помощью которых определялся стиль эпохи (некоторые из них перечислены в названии Парижской выставки 1966 года): Stijl (нидерл. «стиль»), Esprit Nouveau (фр. «новый дух»), а также «современный стиль», «французский стиль», «эпоха джаза», «стиль 25-го»[300].
Стиль ар-деко зародился в недрах «нового искусства» начала ХX века и просуществовал в Европе на протяжении 1920–1930-х годов. Пик его развития продемонстрировала выставка 1925 года. В 1930-х годах он «переехал» за океан и определил архитектурное лицо и бытовой стиль США под аэродинамическим определением «обтекаемый стиль». Тяготы Второй мировой войны нанесли стилю ар-деко смертельный удар – но не повсеместно. Он вернулся, например, в послевоенный СССР как ответ Америке – главному противнику в холодной войне. В ряде бывших колоний стиль оставался популярным до 1960-х годов.
Ар-деко, в отличие от ар-нуво, не имел школ и объединений художников, как не имел он общей программы, не был политической утопией, не представлял собой революцию в искусстве и не провозглашал разрыва с культурными традициями. Это эклектическая совокупность направлений, ориентированных на удовлетворение запросов общества, истосковавшегося по (вновь изобретенной) довоенной роскоши.
Многое в ар-деко находилось в стилистической близости к «новому искусству» рубежа XIX – ХХ столетий: смелость линий и плакатное, плоскостное изображение без тени, нарочитая декоративность и стилизованные растительные орнаменты. Но в ар-деко орнаменты становятся более строгими и геометрическими, цвета менее яркими. Гораздо большее значение приобретают украшения в виде арок, ступеней, углов и зигзагов.
Ар-деко гораздо шире, чем ар-нуво, проник в жизнь общества. Он стал стилем архитектуры и интерьеров деловых кварталов и развлекательных учреждений. Он определял моду и дизайн автомобилей, кораблей и бытовой техники. Этот стиль оказал влияние на индустриальный дизайн и кинематограф, на приватную меблировку и посуду, на ткани и ювелирные украшения.
Ар-деко отличает использование дорогих материалов: слоновой кости, бронзы и их комбинаций, крокодиловой кожи и редких пород дерева, эмали и серебра. Именно для него характерно активное использование в ювелирном деле классической бриллиантовой шлифовки алмазов, переоткрытой технологии дорогостоящей зерни и белого золота.
Новый стиль был порождением сложного сочетания разных явлений и влияний. Среди них Венская сецессия в период довоенных венских мастерских 1903–1914 годов, реакция на опостылевший аскетизм времен Первой мировой войны, восторги по поводу фантазийных костюмов, созданных Леоном Бакстом для артистов парижского Дягилевского балета 1908–1929 годов, шок, испытанный от роскоши египетских фараонов в связи с раскопками гробницы Тутанхамона в 1922 году, архитектурные и художественные направления конструктивизм, кубизм, футуризм, новые технические возможности в строительной промышленности (небоскребы) и обработке металлов (хромирование), триумф джаза, взрыв в области индустрии развлечений (парки культуры, кинотеатры) и транспортных коммуникаций (вокзалы, океанские лайнеры). Перечень можно было бы значительно расширить, но и приведенный выше произвольный набор факторов в достаточной мере демонстрирует фейерверк самых разномастных влияний на стиль эпохи.
Ориентированный на запросы европейской буржуазии стиль проник за пределы буржуазной элиты. В Европе его использовали в строительстве социального жилья для рабочих. Тоталитарные режимы активно инструментализировали ар-деко для пропаганды собственного величия. Ар-деко, наряду с конструктивизмом и неоклассицизмом, стал одним из излюбленных стилей сталинизма. Среди его наиболее известных довоенных образцов – Государственная библиотека имени Ленина, станции московского метро «Аэропорт» и «Маяковская». Среди позднесталинских архитектурных «хитов» – московские высотки. Стиль ар-деко использовался при строительстве некоторых соцгородов в 1930-х годах в советской глубинке.
Ар-деко оказался долговечнее, чем ар-нуво. Но и он стал жертвой мировой войны, на этот раз не Первой, а Второй. А после войны многое в Европе из уцелевшего в бомбежках и пожарах уничтожили послевоенные градостроители и владельцы жилья. Так, старая декоративная лепнина, сложная и дорогостоящая в консервации и реставрации, была сбита с фасадов, часть поврежденной застройки безжалостно снесена в 1950–1960-х годах и замещена архитектурной безвкусицей уродливых сетевых магазинов и комплексов из стекла и бетона.
Ар-деко канул в прошлое. Но отдельные его «представители» нет-нет да и появятся на блошином рынке. Потускневшая мелкая бронзовая скульптура с лицами и кистями рук из слоновой кости, перфорированные дамские перчатки, мужские и женские прогулочные трости, мужские цилиндры, изысканные ювелирные украшения – брошки, подвески, серьги, галстучные и шляпные булавки, дамские и мужские мундштуки для сигарет, притаившись среди хлама, поджидают внимательного покупателя. Неизвестно, что о них расскажут продавцы. Неизвестно, что приобретенные вещи поведают новым владельцам.