Истинный коллекционер не любит роскошных антикварных магазинов, где вещи чинно расставлены на полках и где чопорный хозяин холодно любезен с покупателем.
Музеи
В этой части рассказчиком о старых вещах и вышедших из моды стилях сначала выступал один из авторов. Затем к нему присоединились женщины, две Агнии, которые в силу гендерной роли хранительниц домашнего очага и семейной памяти зафиксировали в воспоминаниях успехи детей и внуков в эпоху позднего сталинизма. Далее к их голосам следует присоединить тех, кто в силу профессии или увлечения (часто – и того и другого) рассказывает о старых предметах, поскольку собирает и изучает их, оценивает, покупает и продает, использует в просветительских целях или для организации своего и чужого времяпрепровождения. Речь пойдет об антикварах – собирателях и торговцах, об информационных ресурсах для коллекционеров, о телепередачах про редкие, старинные и ценные предметы, о художественных рассказах и устных байках про головокружительные открытия потрясающих старых вещей и про связанные с ними невероятные приключения.
Прежде чем предоставить слово этому многоголосому хору, следует обратиться к основе основ собирания, хранения и изучения культурных и исторических объектов и задаться следующим вопросом: почему до нас дошли предметы, давно вышедшие из употребления? Немецкий историк Фолькер Зеллин сформулировал этот вопрос следующим образом:
Есть повод задаться вопросом: почему наши предки вообще что-то оставили нам, почему они хотя бы часть того, что создано людьми сотни и тысячи лет назад, сохранили и передавали из поколения в поколение? Как случилось, что мы вообще располагаем свидетельствами о прошлом?[302]
Зеллин дает на эти вопросы три ответа. Во-первых, изготовленными давным-давно предметами продолжали пользоваться. Во-вторых, вещи хранились, поскольку повышали авторитет их владельцев. В-третьих, они собирались для документирования происхождения и истории общества[303].
Действительно, большинство построек прошлых эпох дошло до нас благодаря тому, что их продолжали использовать. Языческие храмы и термы пережили века и тысячелетия как часть церковных комплексов. Католические церкви и монастыри сохранились в протестантских регионах Европы, будучи превращены в протестантские храмы и светские учебные заведения. Варварское перепрофилирование многих церквей и монастырей под овощехранилища и места заключения спасло их от уничтожения в атеистическом СССР, хотя и довело до ужасного состояния.
Сохранению многих предметов, утративших первоначальное назначение – например, вышедших из употребления монет или изображений богов, которым давно перестали поклоняться, – способствовало их собирание светскими и церковными правителями. Так в античном мире, а затем в средневековой Европе стали создаваться частные коллекции. Подобно религиозным реликвиям, они свидетельствовали о могуществе их владельцев. Коллекции поддерживали престиж их владельцев, поскольку указывали на иной мир, отделенный пространством и/или временем, но подвластный их хозяевам[304].
В Новое время, преимущественно во второй половине XVIII–XIX веке, большинство из самых знаменитых мировых собраний произведений искусства в княжеских, королевских, императорских дворцах и специально построенных музеях стали доступны для публики. Среди них коллекции Медичи (галерея Уффици, 1769), римских пап (музеи Ватикана, 1771), Бурбонов (Лувр, 1793), Гогенцоллернов (Старый музей, 1830), Романовых (Новый Эрмитаж, Санкт-Петербург, 1852), саксонских курфюрстов (Дрезденская картинная галерея, 1855), Габсбургов (Венский музей истории искусств, 1891) и многие другие. Первым музеем нового типа стал открытый в 1753 году Британский музей в Лондоне, самым крупным в XVIII веке – Лувр в Париже. Таким способом подданным, для поддержания их лояльности к правящей фамилии и государству, демонстрировались власть, просвещенность и благотворительность суверенов.
Только в XIX столетии возник третий, современный мотив собирания предметов старины как свидетельств прошлого. Сегодня существование национальных библиотек, архивов и музеев представляется чем-то само собой разумеющимся. Однако до формирования современных наций интерес к (светскому) прошлому не имел значения для поддержания единства общества. С возникновением наций как «воображаемых сообществ» (Бенедикт Андерсон)[305] ситуация принципиально переменилась. В формировании национальных движений Мирослав Грох выделил первоначальный этап (фазу А), на котором у образованной элиты рождается интерес к прошлому, а собирательство его свидетельств превращается в моду. Именно в этой связи в XIX веке возникают толковые словари «родных языков», собрания народных сказок и песен, многотомные национальные истории. Национальные движения успешно развиваются, если «национальную идею» о наличии общего славного прошлого, настоящего и будущего удается доказать обществу (фаза В – пропаганда национальных идей) и распространить в массах (фаза С – формирование массовых национальных движений)[306]. Когда национализм становится государственной идеологией, возникают институции, официально «протоколирующие» историю и культуру нации, – национальные музеи, архивы, библиотеки.
Специалисты насчитывают более дюжины функций, которые сегодня выполняют музеи[307]. Среди них собирание, консервирование и охрана памятников истории и культуры, исследование, конструирование и структурирование прошлого, предоставление ресурсов для формирования национальной идентичности, для легитимации правящего режима, для обеспечения лояльности граждан к государству и для воспитания патриотизма. В задачи музея входят также просвещение, коммуникация между гражданами, формирование художественного вкуса и исторического сознания, эмоциональное воодушевление, организация досуга и культурный туризм.
Пусть это прозвучит как святотатство, но к музеям я, в отличие от Наташи, довольно равнодушен. Ни советские столичные и провинциальные музеи из моего детства, ни увиденные в сознательном или зрелом возрасте мировые шедевры музейного дела не производили на меня ошеломляющего впечатления. Это не касается отдельных музейных объектов, которые завораживали и завораживают, но их утомительная концентрация в навевающей зевоту хронологической последовательности в традиционных экспозициях и холодная, «застекленная» дистанция раз за разом разочаровывают меня. Не спасают ситуацию, на мой взгляд, ни интерактивность современного музея, ни приторная наивность детского музея: в обоих случаях музейные объекты чаще всего остаются далекими и чужими, их тактильное тепло симулируется.
Впрочем, это дело вкуса и личного восприятия. Возможно, я в этом смысле ущербен. Но меня больше привлекает возможность физически прикоснуться к предмету, подержать в руке, ощутить вес, фактуру материала. В этом я ближе к собирателю и любителю блошиного рынка, чем к музейному посетителю.
Коммуникация коллекционеров
Многие музеи, картинные галереи и библиотеки выросли из частных коллекций и стали их продолжением. Многое в музейной работе с предметами – их идентификация, систематизация, классификация – генетически связано с действиями коллекционера. Но пафос действий и рассказов собирателя отличается от привычек и вербальных проявлений музейного работника.
В 1967 году в Париже в диссертационном комитете Анри Лефевра, Ролана Барта и Пьера Бурдьё была защищена диссертация, которая в следующем году была опубликована и сразу же принесла славу ее автору. В «Системе вещей» Жана Бодрийяра, как на столе прозектора, острым аналитическим скальпелем было разъято общество потребления. В этом обществе, как утверждал автор, изобилие предметов приводит к изменению функционирования социума. Вещи становятся инструментом овладения пространством и временем. Неудивительно, что в работе Бодрийяра отдельное место отведено коллекционированию и коллекционерам.
Бодрийяр определяет коллекционирование как «культурный неоимпериализм»:
Покорять природу с помощью технических вещей и приручать чужие культуры с помощью вещей старинных – это, по сути, один и тот же империализм. В быту он заставляет человека окружать себя функционально-прирученными вещами и прирученными знаками минувшего, вещами-пращурами, по сущности своей сакрально-десакрализованными; их задача – являть свою сакральность (или историчность) среди лишенной истории домашней обстановки[308].
Коллекционирование, по Бодрийяру, – это своеобразная игра страстей и создание психологической оболочки, в которой ее творец наполняет предметы собственными эмоциями. Ссылаясь на психоаналитическую традицию, французский социолог связывает происхождение собирательства и экзистенциальное целеполагание собирателя с детством. Он выводит коллекционирование из ранних детских практик освоения мира с помощью расстановки, упорядочивания, манипуляции. Приобретая старинные, то есть якобы завершившие свой функциональный путь, безвременные вещи, коллекционер старины бежит из времени вспять – в конечном счете в собственное детство[309].
Если сделать поправку на атмосферу студенческой революции, протестов против общества потребления, обновления марксизма и постмодернистских исканий конца 1960-х годов, в которой появилась на свет книга Бодрийяра, в сухом остатке получаем следующее знание. Во-первых, коллекционер, руководимый сильными чувствами, наделяет предметы дополнительными смыслами и наполняет их собственными страстями. Во-вторых, манипуляции с предметами – поиск, приобретение, атрибуция, систематизация – опираются на специфические, «тайные» знания. В-третьих, коллекционеры стремятся к коммуникации в закрытых сообществах, окружая свои собрания атмосферой затворничества.
Такая интерпретация коллекционирования может оскорбить собирателя в лучших чувствах, отказывая ему в таких благородных задачах, как спасение вещей от уничтожения, научное изучение спасенного и просветительская деятельность через выставки и передачу своего опыта. Мнение Бодрийяра интересно постольку, поскольку оно содержит гипотезу о специфике рассказа коллекционера о вещах. Коллекционер создает истории вещей через их атрибуцию. Он пытается выявить/сконструировать контекст их создания – определить время, место, обстоятельства, авторство, заказчиков. В результате он создает миф вещи – историю, объясняющую предмет через историю его происхождения[310].
Забегая вперед, отметим на будущее: коллекционер, подобно классическому искусствоведу, исследует контекст происхождения и бытования вещи, чтобы больше узнать о ней самой. Историк же может, вслед за историками изображений и визуального восприятия, перевернуть постановку вопроса и методику исследования, чтобы с помощью предмета больше узнать о контексте, то есть об эпохе, в которую он был создан и востребован[311].
Созданию историй-мифов о вещах в значительной степени способствует коммуникация между коллекционерами, поскольку любой рассказ нуждается не только в рассказчиках, но и в слушателях. На протяжении большей части ХX века общению коллекционеров служили их организации и журналы, причем в России официальная информационная оснастка была блокирована эпохой сталинизма[312].
Русскоязычный украинский журнальный сайт в рекламном анонсе перечисляет функции и значение периодики для собирателей, особо подчеркивая исключительность их сообщества:
Коллекционирование – удел немногих. Журналы для тех, кто интересуется красотой в любом ее проявлении, помогают приоткрыть для себя завесу гармонии и высокого вкуса. Величайшие произведения живописи и скульптуры, нумизматика и филателия – все направления вашего хобби достойны уважения! Огромный интерес представляет изучение антиквариата, включающего такие разделы, как: Иконы и старинное оружие; Украшения и драгоценные изделия; Фалеристика и бонистика; Картины, статуэтки, древние книги. Вливайтесь в Клуб Коллекционеров! Специализированная пресса о коллекционировании станет лучшим источником правдивой и разнообразной информации касательно всех новинок мира хобби. Издания позволят полноценно ознакомиться с последними новостями на рынке искусства и антиквариата, изучить обзоры с торгов на мировых аукционах… Вы сможете своими глазами увидеть всемирно известные коллекции и оценить стоимость предметов по публикуемым каталогам. Иногда предоставляется возможность заглянуть в роскошные дома знаменитостей и обозреть личные коллекции антиквариата. Читателей ждет огромное число захватывающих публикаций и исследований в самых различных областях, призывая широкие массы увлеченных людей приобщиться к процессу возрождения вечного и нестареющего типа проведения досуга[313].
Перечисленные заманчивые перспективы стали еще более достижимы с организацией интернет-пространств для собирателей во второй половине 1990-х – 2010-х годах. Особое внимание сайты для коллекционеров уделяют строгой и как можно более дифференцированной систематизации направлений собирательства, насчитывая от пятидесяти до пятисот[314]. Все сайты предлагают схожий перечень услуг, вполне описанный в приведенной выше рекламе журналов, дополненный возможностями цифровых технологий и интерактивного формата. Интересны при этом отсылки к ностальгически просветленному детству – например, в рекламе созданного в 2010 году российского интернет-портала для коллекционеров colls.ru. Они словно бы списаны с критической аналитики Бодрийяра:
Найти потерянную в детстве книгу, купить патефон, такой же, как стоял в доме у дедушки, выменять недостающий в коллекции вкладыш, раздобыть редчайшую марку и воочию увидеть монеты Петровской эпохи… Фантастика? Вовсе нет. Реальность, ставшая возможной благодаря интернет-порталу.
Здесь каждый сможет найти то, что ищет: коллекционеры – единомышленников, продавцы – покупателей, а редкие вещи – хозяев. На сайте нет каких-либо привычных рамок и ограничений: любой зарегистрированный пользователь волен демонстрировать неограниченное количество предметов из своих коллекций, участвовать в сделках купли/продажи или обмена вещей, общаться с другими посетителями сайта на форуме и посредством личных сообщений, комментировать представленные участниками ресурса коллекции[315].
Конечно, коллекционеры делают большое дело, какие бы скрытые пороки ни усматривал за этим французский семиотик. Мое личное знакомство с ними началось в детстве, о некоторых из них у меня остались яркие воспоминания в сочетании со смешанными чувствами, среди которых чувство благодарности все же превалирует.
Брошка от фрау Фрёлингер
Мне довелось много общаться с челябинскими антикварами. В неспокойных 1990-х годах это были зрелые или пожилые мужчины, коллекционеры со стажем, которые в связи с допущением свободной торговли арендовали небольшие помещения, наспех переоборудовали их под магазинчики или киоски старины и пытались совместить свою собирательскую страсть с зарабатыванием денег. У большинства это плохо получалось. Поход в такой магазин мог стать событием на полдня с долгим обсуждением жизни и «обмыванием» покупки. Эти контакты я без сожаления прекратил в середине 1990-х, после утраты коллекции церковной мелкой пластики. А вскоре магазины антиквариата один за другим стали прогорать и закрываться.
В Мюнхене, как и в других городах Германии, я время от времени навещал антикварные лавки. Но устойчивый контакт у меня сложился только с одной владелицей магазина. Фрау Фрёлингер держала лавку антиквариата на Шеллингштрассе близ Университета Людвига и Максимилиана. Я наткнулся на ее магазинчик, обследуя окрестности своей квартирки осенью 2014 года, в первые дни по приезде в Историческую коллегию для того, чтобы писать книгу о танцевальной самодеятельности в СССР.
Стены крошечного узенького зала снизу доверху занимали полки со всякой всячиной от посуды до картин. Еще более тесным зал делал застекленный прилавок-витрина, который тянулся сквозь все помещение и делил его надвое. С первого взгляда было видно, что салон специализируется на старинных ювелирных украшениях. Об этом красноречиво свидетельствовали как наружная витрина с роскошным вариантом даже ночного, более скромного декора, так и содержимое витрины-прилавка. В тот раз я зашел туда из простого любопытства и для первого знакомства купил за пару евро симпатичную оловянную стопочку с цветочным орнаментом в стиле бидермайер, распространенном в немецкоязычном пространстве между 1815 и 1848 годами. Хозяйка, милая энергичная блондинка лет шестидесяти пяти, с короткой стрижкой и очень молодыми карими глазами, заверила меня, что где-то у нее должно быть еще несколько таких же стопок, и предложила зайти в другой раз. Несколько раз я безрезультатно справлялся в лавке о бидермайеровских стопках, а потом визиты в антикварный салон вошли в привычку.
Фрау Фрёлингер была вдовой венгерского антиквара и жила на два хозяйства в двух странах. Очень жизнерадостная и оптимистичная, она верила в лучшее и всегда была готова ободрить окружающих. Она обращалась ко мне «герр профессор», заинтересованно расспрашивала о ситуации в России, печалилась, что я вынужден жить вдали от семьи, и радовалась, когда мы с Наташей приходили вместе.
Дела в магазине фрау Фрёлингер шли хорошо. Мне кажется, главные события происходили не в зальчике для случайных или «недолгих» посетителей, а в заднем помещении, где она принимала постоянных клиентов, приходивших по заблаговременной договоренности. Частные клиенты приносили ей на продажу что-то из доставшегося наследства на реализацию. Свои зоркие агенты были у нее на блошиных рынках. Они приходили к фрау Фрёлингер с удачно приобретенными старинными украшениями или безделушками для дамского столика. Сама она блошиные рынки не любила и, в отличие от покойного мужа, не посещала, не сумев преодолеть чувство брезгливости. Кстати, буквально во время второго или третьего моего визита в ее магазин она сориентировала меня в ландшафте мюнхенских толкучек и рекомендовала обратить внимание на одну из них, которая и стала потом для нас излюбленным «островом сокровищ».
Среди постоянных клиентов фрау Фрёлингер, судя по солидным ценам на ее товары и по случайным встречам с посетителями, выходящими из задней комнаты, преобладали богатые дамы в возрасте, коих в Мюнхене много. Причем фрау Фрёлингер была, видимо, хорошим психологом. На встречу к ней часто приглашались по две-три клиентки, перед которыми она за чашкой кофе демонстрировала все последние приобретения или соответствующие заказам, сделанным клиентками в предварительном телефонном разговоре. Известно, что наличие потенциального конкурента или просто свидетеля из вашего круга облегчает принятие решения – в данном случае в пользу покупки дорогого украшения.
Мы редко пользовались услугами фрау Фрёлингер для приобретения предметов старины. Как ни велико было искушение, как ни соблазнительны были товары и скидки на них, цены и здравый смысл призывали к скромности и осторожности. Всего несколько мелочей приобрел я у фрау Фрёлингер. Это почти всегда происходило в отсутствие Наташи, которая сдерживала мои покупательские порывы, и для Наташи по поводу какого-нибудь праздника. Об одной такой покупке я хотел бы рассказать.
Часто, проходя или проезжая на велосипеде мимо лавки фрау Фрёлингер, я не заходил внутрь, а останавливался у внешней витрины, которую хозяйка всегда украшала со вкусом и разнообразно, регулярно меняя декор. И вот как-то раз мое внимание привлекла странная брошка. Я не мог даже примерно идентифицировать ни время, ни стиль этого украшения. Это был редкий случай, когда я колебался даже в вопросе, современное ли это изделие или старинная работа золотых дел мастера. Из любопытства я решил рассмотреть вещь поближе и расспросить о ней фрау Фрёлингер.
Я позвонил в дверь, хозяйка вышла из задней комнаты и заверила, что готова меня принять. И вот я держу странную брошку, выполненную, безусловно – в этом невозможно ошибиться несмотря на отсутствие клейма – из высокопробного золота насыщенного желтого цвета. Слегка вогнутый, как фрагмент полого цилиндра, прямоугольник размером 3 × 2,5 сантиметра образует рамку и основу картины, выполненной из тонкой золотой проволоки, прикрепленной к раме специальными клепками, и отдельных напаянных на нее компонентов. Картина представляет собой виртуозную ручную работу – изображение не то обитателей морского дна, не то барочных символов вроде рога изобилия, факела и пр. Столь же необычной, как и лицевая сторона брошки, оказался ее оборот, вернее застежка со странным, но очень надежным фиксатором. Я не встречал таких ни раньше, ни позже на украшениях XIX – ХX веков.
Фрау Фрёлингер заверила меня, что брошка относится к последней трети XIX века. Посмотрев на привязанный к брошке крошечный ценник, я не поверил своим глазам – на нем стояла цена ниже стоимости материала, вес которого я прикинул, держа брошку на ладони. Но хозяйка готова была даже сделать мне пятнадцатипроцентную скидку. Устоять было невозможно. Фрау Фрёлингер бережно упаковала брошь в подарочную коробочку. Я не сообщил о приобретении Наташе, запланировав красивый рождественский подарок.
На следующий день я стоял перед прилавком Манни на блошином рынке. Мне хотелось перепроверить информацию продавщицы брошки. Я готов был выслушать сообщение о том, что это дипломная работа на звание мастера или подмастерья золотых дел из одной из ювелирных школ Западной Германии 1970-х годов. И изумился второй раз – не менее, чем накануне, когда я впервые увидел брошку в витрине на Шеллингштрассе.
– Какой же это историзм! – воскликнул Манни. – Это рококо!
– Что-что? – переспросил я. – Вы уверены? (В то время мы еще были на «вы».)
– Несомненно, 80-е годы XVIII века. Очень редкая вещь, отличная ручная работа! Взгляни, Бенно, ты такое видывал? – Манни повернулся к соседу.
Реакции Бенно я не помню, она была какой-то вялой. Но атрибуции, предложенной Манни, он не опроверг.
Я до сих пор не знаю: кто ошибся при оценке возраста броши – фрау Фрёлингер или Манни? К фрау Фрёлингер я по этому поводу больше не обращался: вряд ли она обрадовалась бы новости о том, что продала мне украшение на сотню лет старше, чем полагала. Манни больше нет в живых, а к другим экспертам обращаться нет нужды. Но столь разная атрибуция одной и той же вещи двумя несомненно опытными специалистами говорит о том, как зыбка почва оценки старой вещи, как непросто провести границу между рококо и подражанием рококо в эпоху историзма. А может быть, Манни из симпатии решил подарить мне красивую историю и для этого изменил биографию старинного предмета. Как знать…
Бидермайер
При посещении немецких блошиных рынков и антикварных салонов удивляет обилие легкоузнаваемых женских ювелирных украшений. Это довольно массивные рельефные серьги, броши, кулоны, медальоны, браслеты. Они украшены черным ониксом, белым опалом, гранатами, бирюзой или эмалью. Тело подвесных украшений, как правило, является объемным с обеих сторон.
Первый сюрприз при знакомстве с украшением такого типа ожидает вас, когда вы справитесь у продавца о цене изделия. Несмотря на красоту и порой избыточную, с позиций современного массового вкуса, роскошь этих предметов, они относительно недороги.
Вторая неожиданность ждет потенциального покупателя, если он, воодушевившись демократичной ценой, попросит разрешения рассмотреть украшение поближе. Вы наверняка почувствуете легкое замешательство, впервые взяв такое ювелирное изделие в руки: его внушительные размеры контрастируют с невесомостью, которую никак не ожидаешь от золота. Это связано с технологией изготовления ювелирных изделий. Они произведены из тончайших золотых пластин или так называемого дубле – золотой пластинки поверх серебряной или латунной, развальцованных совместно до толщины бумаги. Затем методом штамповки создавалось объемистое, но полое украшение, внутрь которого для придания изделию стабильности иногда заливались воск или другая затвердевающая при остывании масса. Часто такие изделия, а также гранатовые браслеты и колье, выполнены не из золота, а из медных сплавов – латуни или томпака.
В третий раз испытываешь изумление, когда узнаешь возраст этих украшений. Они произведены в первой половине XIX века, между 1815 и 1848 годами, в эпоху, получившую название бидермайер[316].
Название было присвоено этому периоду ретроспективно, во второй половине XIX столетия. Само название «бидермайер» является результатом лексической контаминации, или слияния двух слов: немецкого существительного Biedermann – простак, наивный человек, обыватель и фамилии Maier (по этой причине слово писалось до конца 1860-х годов как Biedermaier, лишь затем появилось его современное немецкое написание не через «а», а через «е» – Biedermeier). Обе части новообразованного слова обязаны ироничным стихотворениям немецкого поэта Йозефа Виктора фон Шеффеля (1826–1886) «Вечернее уютное времяпрепровождение простака» (Biedermanns Abendgemütlichkeit) и «Сетования праздного Майера» (Bummelmaiers Klage), опубликованным в 1848 году в Мюнхене, в иллюстрированном сатирическом еженедельнике «Летучие листы» (Fliegende Blätter).
Идея использования термина для высмеивания мелкобуржуазного филистерства, вероятно, витала в воздухе в немецких государствах накануне и в ходе революции 1848 года. Годом ранее немецкий революционный поэт Людвиг Пфау (1821–1894) опубликовал стихотворение «Господин Бидермайер» (Herr Biedermaier), в котором заклеймил мещанское ханжество. Однако изобретателями термина все же считаются создатели фиктивной фигуры простодушного обывателя Готлиба Бидермайера – юрист и писатель Людвиг Айхродт (1827–1892) и врач и поэт Адольф Куссмауль (1822–1902). С 1855 года в том же мюнхенском еженедельнике Айхродт стал печатать от имени Бидермайера сентиментальные стихи, часть которых пародировала беспомощные, любительские псевдонародные вирши реального сельского школьного учителя Самуэля Фридриха Заутера (1766–1846). Перепроверить утверждение Айхродта о том, что со стихом Пфау он познакомился через много лет после своих публикаций под псевдонимом Бидермайер, не представляется возможным.
История происхождения термина отчасти отражает специфику атмосферы бидермайера. Для этой эпохи был характерен провинциальный сентиментализм, процветавший на немецко-австрийских территориях Германского союза 1815–1848 годов.
До конца XIX века термин имел ясно выраженный отрицательный смысл и подразумевал мещанское ханжество и политическую трусость. Традиция иронично-враждебной коннотации бидермайера была заложена его либерально и революционно ориентированными современниками-критиками, включая Генриха Гейне и Карла Маркса. На рубеже веков понятие приобрело оценочную нейтральность и использовалось для характеристики домашнего уюта и семейной приватности. Одновременно термин стал применяться для обозначения архитектуры и живописи между ампиром и историзмом, а затем и моды, поскольку бидермайер вновь стал популярен и сделался одним из источников вдохновения эклектичной фантазии столяров и ювелиров эпохи историзма 1870–1880-х годов. В среде коллекционеров и антикваров в отношении этого возрождения бидермайера принято говорить о «втором бидермайере». Мода на него отчасти объясняет обилие украшений той эпохи на рынке антиквариата. Но лишь отчасти. К этой загадке мы еще вернемся.
В вопросе о том, является ли бидермайер самостоятельным стилем, мнения специалистов расходятся, хотя большинство считает, что у него не было стилевых особенностей и в нем сосуществовала целая палитра не связанных между собой стилей. Термин используется сегодня преимущественно для характеристики культуры интерьерного уюта в период затишья между двумя периодами политических катаклизмов – Наполеоновскими войнами рубежа XVIII – XIX веков и европейскими революциями середины XIX столетия.
Тем самым мы подошли к характеристике политической ситуации, оказавшей влияние на умонастроения и стиль жизни современников. Бидермайер «зажат» между двумя революционными периодами. Великая французская революция 1789 года породила череду политических потрясений и войн, затянувшихся на четверть века. Мир, наступивший после Наполеоновских войн, был организован главными победителями и хозяевами Венского конгресса – консервативными суверенами Австрийской и Российской империй и Прусского королевства. Наступала эпоха, которую одни историки называют эпохой «реакции», другие – «консервативной стабилизации»[317]. Бидермайер был одной из реакций на усиление государственного контроля и цензуры. Он стал эпохой бегства от политики в сферу приватного уюта. Опираясь на эстетику романтизма и философию идеализма, эпоха бидермайера переоткрыла три ниши для эскапизма. Во-первых, «доброе старое время» в противовес капитализму и машинному производству. Во-вторых, «чистую», «живописную» природу как спасение от роста городов со скученным населением и дымными фабричными трубами. В-третьих, семейный уют «моего дома – моей крепости» как защиту от враждебного мира чистогана, лицемерия и политических манипуляций.
Изобретение докапиталистической, патриархальной идиллии было не только бегством от действительности, но и консервативной политической программой. Впрочем, и открытие природы как места покоя, уютного созерцания и сосредоточенного любования, а не зоны зловещих опасностей, как это было раньше, также отнюдь не невинное аполитичное явление. Открытие ландшафтов, рек, гор, лесов и отдельных растений и животных как типично немецких, русских, английских или французских превратилось в XIX веке в широко распространенную практику национальной политической мобилизации. Как убедительно показал британско-американский историк Саймон Шама,
очень многие ключевые идеи нашей современной жизни – нация, свобода, предпринимательство, диктатура – берут на вооружение топографию, чтобы придать своим главным тезисам видимость естественности[318].
Правда, на расцвет ландшафтной живописи в эпоху бидермайера влияла не только политика, но и сама природная стихия. Сильнейшее за последние 25 тысяч лет извержение вулкана Тамбора в Индонезии в 1815 году сопровождалось грандиозным выбросом в атмосферу газов и вулканической пыли. Последствием вулканической активности в Тихом океане стало изменение климата – похолодание, «год без лета», сильнейший неурожай и жесточайший голод XIX века. Побочным эффектом извержения вулкана стали необычные явления преломления света в атмосфере и сказочной красоты закаты и восходы интенсивных цветов всей радужной палитры, которые притягивали живописцев и поражают нынешних зрителей в пейзажах европейских художников между 1815 и 1835 годами своим неестественным великолепием[319].
Бидермайер открыл заново не только природу, но и семью среднего класса как идеал для подражания. В первой половине XIX века семья стала интерпретироваться как противоположность трудовой и публичной сферам. Именно тогда она стала восприниматься как оплот любви и воспитания детей, эмоциональной привязанности между супругами, между родителями и детьми[320]. Это открытие имело далекоидущие последствия для европейских национальных культур, отчасти актуальные по сей день. Были изобретены детская мода и детская литература[321], домашнее светское чтение вслух и семейное музицирование. Музыкальный рынок наполнился легкими для разучивания и исполнения фортепьянными пьесами. В то время как музыкальные кунштюки второразрядных композиторов давно канули в Лету, фортепьянные миниатюры Роберта Шумана и песни Франца Шуберта по-прежнему остаются на слуху и входят в программы музыкальных школ.
Открытие семьи означало, кроме того, особое внимание к оформлению внутреннего убранства в частном жилище европейского буржуа[322]. Стены просторных помещений окрашивали в белый цвет и светлые тона или оклеивали тиснеными полосатыми обоями. Комнаты украшали настенные акварели и гравюры, обильные сувениры и декоративные предметы на поверхностях мебели. Для мягкой мебели была характерна яркая обивка с натуралистическими изображениями цветов. Из таких же тканей шились занавески. Простая, без сложного декора, и удобная полированная мебель теплых тонов дробила пространство на уютные сегменты. Привязанность к мелким пространствам отражалась и в предпочтении к комодам, столам и секретерам со множеством выдвижных ящичков, откидных поверхностей и потайных отделений[323]. Эти особенности интерьера прекрасно документированы возникшим тогда новым жанром комнатной живописи. Визуальным символом типичной для бидермайера организации малых пространств стали картины Карла Шпицвега (1808–1885), с легкой иронией изображавшего маленьких людей немецкой провинции и среду их обитания[324].
Открытие семьи означало, помимо прочего, открытие полярных гендерных ролей, отразившихся в романтическом языке тела:
Женщина «стилизуется» в чистое, светлое, хрупкое, беззащитное и пассивное существо, которое в качестве души дома и семьи должно тихо действовать вдали от внешнего и рабочего мира и служить мужу. Муж, в свою очередь, должен энергично, уверенно и активно справляться с борьбой за существование, защищать жену и семью и добывать для них пропитание[325].
Новые гендерные роли отразились в телесном языке парного танца XIX века и в триумфальном шествии вальса по Европе[326].
В связи с открытием семьи в эпоху бидермайера мы возвращаемся к вопросу об обилии дамских украшений того времени. Украшения – изящные, но не вызывающе дорогие – были неотъемлемым компонентом семейной жизни и презентации женщины как верной супруги, любящей матери и заботливой хранительницы домашнего очага. Украшений должно было быть много. Их носили по разным, в том числе неуместным теперь, поводам – например, по поводу траура, о чем речь еще впереди. Украшения были функционально необходимой частью неудобной одежды. Они скрепляли модные шали и накидки, блузки и стягивающие осиную талию пояса. Украшения, подобно наградам за верную службу, демонстрировали добродетели супруги и привязанность супруга.
Среди них встречаются шедевры, натуралистически копирующие растения. Так, однажды на блошином рынке среди заурядной современной бижутерии, выложенной в застекленном ящичке, мне попалось настоящее произведение искусства: серебряная брошь в виде точной копии розы в миниатюре – с шипами, прожилками на листьях и лепестках, с концентрическими окружностями на срезе и с бантиком, украшенным тонкой гравировкой, на стебле (см. ил. 36, вкладка). Цветок имеет едва заметный бледно-розовый оттенок, а стебель и листья – бледно-зеленый. На прикрепленном к булавке крошечном бумажном ценнике ручкой была нацарапана ничтожная сумма. Я не поверил своим глазам, а затем и ушам, когда владелица с готовностью еще уступила в цене. Когда я при первой возможности показал брошку Манни, тот засомневался, что я нашел ее на этом блошином рынке, а не приобрел на престижном антикварном аукционе. Для меня не сентиментально-ироничные картины Карла Шпицвега, а эта брошь – символ бидермайера, эпохи, соединившей любовь к природе с любовью к женщине и родному дому.