Миф – это обосновывающая история, история, которая рассказывается, чтобы объяснить настоящее из его происхождения.
Карнавальные ордена, траурные брошки и другие странности
Передо мной лежит довольно крупный, высотой 8,5 сантиметра, оловянный с позолотой значок. Элегантная дама с цветами в волосах, в длинном вечернем платье, с лимонно-золотистыми крылышками из жесткой ткани за спиной, со сложенным пышным веером в правой руке и полумаской в левой, стоит на шаре. На верхней полусфере шара написано: «Немецкий театр». На нижней, с замочной скважиной посредине – «Карн[авал] 1903».
Этот значок я приобрел в ноябре 2018 года на мюнхенском блошином рынке довеском к табакерке с карикатурой на подавление революции 1848–1849 годов в Германии. Он приглянулся мне характерной для югендстиля изысканностью, хотя, как мне казалось, я за него переплатил. Неделю спустя я по случайному стечению обстоятельств наткнулся на том же рынке, на стенде незнакомого торговца значками, на еще более полудюжины подобных знаков с указанием на мюнхенский Немецкий театр, датированных годами между 1900 и 1911, с самыми замысловатыми сюжетами, очень причудливых конструкций (см. ил. 52, вкладка). На этот раз, купив значки оптом, я совершил, видимо, одну из самых выгодных своих покупок на блошином рынке. Вся коллекция обошлась мне от трети до половины цены одного такого значка на завершенных интернет-аукционах.
Вот они, эти «красавцы»: костюмированные пары и отдельные дамы в невероятных шляпах с перьями и цветами, клоуны, муж-рогач в цилиндре, Красная Шапочка, амур с колчаном стрел. У некоторых значков, круглых, восьмигранных, в форме сердца – (иногда утраченная) подвеска в форме полумаски, планка с атласной лентой или подбивка из пушистой ткани. Целый мир развлечений и веселья более чем столетней давности. Эти нагрудные знаки служили одновременно пропуском, украшением, знаком отличия, наградой и шуткой. И назывались они словосочетанием, привычным в немецкоязычном пространстве, но странным для русского уха, – «карнавальные ордена».
Традиция их ношения младше, чем сами карнавалы, которые с XIV – XV веков известны в Германии и имеют собственные особенности, включая разные названия, в отдельных городах и землях. Немецкий карнавал является аналогом русской Масленицы с тем же подтекстом – проводами зимы – и проходит в течение недели, обычно в феврале, накануне предваряющего Пасху сорокадневного католического Великого поста. Это – время безудержного веселья, проказ, обильного потакания желудку и неумеренных возлияний. Это – контрастная программа к упорядоченным и умеренным будням и – в прежние времена – аскетизму воздержания во время долгого поста. Недаром время карнавала иногда именуется «пятым временем года»[418].
Карнавальные ордена появились в Германии значительно позже карнавалов – в 1820-х годах в Рейнской области, в Кельне, в качестве ироничной реакции на помпезную систему воинских наград и знаков отличия в Пруссии, в одном из столпов Священного союза монархов – победителей Наполеона, ощущавших себя строителями и охранителями «умиротворенной» Европы. Из первоначального инструмента насмешки политического свойства карнавальные ордена постепенно превратились в собственную противоположность – в награду за активное личное или коллективное, финансовое или организационное участие в карнавальном движении.
Существует разветвленная система карнавальных орденов. Наряду с сезонными, на данный год для данного региона или населенного пункта, существовали и существуют ежегодно обновляемые членские ордена, а также ордена за заслуги. Поскольку в неожиданно свалившемся мне на голову наборе карнавальных орденов есть по несколько разных за один и тот же год, можно предположить, что я стал обладателем членских знаков или значков, посвященных отдельным карнавальным мероприятиям, проводившимся в Немецком театре Мюнхена в том же году.
Производство карнавальных орденов со временем превратилось в полноценную индустрию, в которой не гнушались участвовать знаменитые производители королевских и папских орденов и медалей. В Мюнхене в начале ХX века их изготавливали фабрика корпоративных знаков Густава Дешлера, владельцы которой в XIX – ХX веках прославились изготовлением государственных наград[419], и специальная фабрика художественного производства клубных значков Георга Линднера и Ганса Виттмана.
Праздничные события, сопровождающие подготовку к карнавалам, по традиции начинаются в начале года и растягиваются на январь – февраль. Главным центром карнавальных торжеств, именуемых в Баварии фашингом, в Мюнхене на протяжении вот уже столетия с четвертью является Немецкий театр. Созданный в 1896 году, его, в отличие от открытого тринадцатью годами ранее Немецкого театра в Берлине, изначально задумывали как гастрольный театр без собственной труппы и предназначали для мюзиклов и прочих зрелищных, развлекательных программ. Дела вскоре обанкротившегося театра пошли в гору после того, как он перешел к известной мюнхенской пивоварне «Шпатен», которая возродила театр с помощью сочетания легкой развлекательной программы с гастрономическими удовольствиями. Мюнхенский Немецкий театр с большим залом первоначально почти на 1700 посадочных мест (ныне – на 1500) был и остается самым вместительным после Баварской государственной оперы[420]. С первого года существования и по сей день театр является центром проведения танцевальных балов и маскарадов. Для них большой зал на январь – февраль освобождается от театральных кресел, а сцена превращается в VIP-ложу.
Итак, предметы с блошиных рынков могут рассказать о праздниках прошлого. Карнавальные ордена, сделанные тщательно и с большой фантазией, по качеству исполнения порой приближаются к ценному объекту медальерики или к ювелирному изделию и являются отблеском размаха и роскоши мюнхенских карнавалов-фашингов. Однако они являются отражением мира, который продолжает существовать. Это отличает карнавальные ордена от многих других предметов на блошиных рынках, практика употребления которых настолько устарела, что эти вещи воспринимаются как артефакты погибших или инопланетных цивилизаций. Нередко мы с Наташей вынуждены спрашивать продавца о назначении того или иного предмета с его прилавка, поскольку нашей фантазии не хватает на расшифровку его функций. И случается, что продавец полушутливо отвечает, что был бы готов отдать нам вещь задаром, если бы мы смогли объяснить ему, что же такое он выставил на продажу.
С «инопланетными» предметами такого рода я столкнулся однажды почти мистическим образом. 17 февраля 2018 года я остановился перед прилавком Бенно, которого мы с Наташей между собой прозвали «серебряных дел мастером» за ассортимент его товаров. В тот день он выложил на прилавок новый набор вещей – целую коллекцию серебряных украшений рубежа XIX – ХX веков. Я с ходу стал откладывать для покупки наиболее интересные вещицы, в том числе элегантные, но несколько странные брошки черного цвета (см. ил. 53, вкладка). Все они были небольшого размера, с изящными, словно кружевными, сквозными отверстиями по бокам, украшены мелким, так называемым барочным жемчугом или черным гагатом[421] в центре и крошечной жемчужной или серебряной подвеской внизу. Самым необычным был их цвет: за исключением одной, украшенной черненым узором, все они были сплошь черными, как смоль.
Бенно, увидев, с каким запалом я откладываю вещи для покупки, предупредил меня, что украшения недешевы. Мой энтузиазм несколько поубавился, но не тогда, когда были озвучены цены – они меня вполне устраивали. Нет, я несколько растерялся, когда узнал, что черные брошки – знаки траура. По английской традиции их носили в связи со смертью близких людей. В результате я отложил покупку черных брошек на неделю, решив посоветоваться с Наташей. Она тоже несколько засомневалась в целесообразности такой покупки, но охотничий азарт в конце концов взял верх над нашими осторожными сомнениями. Было ясно, что если за семь лет активности «следопытов» на европейских толкучках такие вещицы нам не попадались, то, видимо, следующей находки такого рода придется ждать годы.
Неделей позже я приобрел у Бенно траурные брошки. А через десять дней не стало Манни. Наташино иррациональное опасение, что, приобретая знаки скорби, мы, возможно, приближаем беду, оправдалось.
А еще через несколько месяцев, читая литературу о блошиных рынках, я нашел в книге Бинни Киршенбаум следующее размышление:
Обломки и кусочки обычной жизни – вот что мы находим на блошиных рынках. Мы узнаем о деталях, которые редко упоминаются в книгах по истории. ‹…›
Мы знаем, что королева Виктория всю жизнь скорбела о принце Альберте. Но лишь когда видишь на блошином рынке все эти черные гагатовые бусы и траурные брошки, все эти кольца, браслеты и цепочки для часов, украшенные сплетенными волосами любимого покойника, ясно понимаешь, насколько повсеместной была культура траура, насколько в моде была смерть. Скорбеть было просто модным.
Каждый знает, что люди жили раньше без водопровода, канализации и электричества. Но лишь когда натыкаешься на блошином рынке на бесчисленные керосиновые лампы, умывальники и ночные горшки (которые действительно производились в поразительном разнообразии размеров и форм и часто были богато украшены), можешь на самом деле понять, что должны были испытать наши предки[422].
Не только в такой тонкой области, как культура скорби, но и в сфере «низкого» быта прошлого случаются досадные проколы, связанные с утратой традиции. Несколько лет назад я приобрел большое, на 4 литра, английское керамическое кашпо фирмы Burgess & Leigh в форме чайной чашки, изысканно расписанное по бокам, внутренней стороне горла и ручке в стиле модерн (см. ил. 54, вкладка). О том, что приобрел не декоративную вазу для цветов, а ночную вазу для взрослого, я догадался лишь через полтора года, когда предмет стал издавать концентрированный аммиачный запах более чем столетней давности.
Один австрийский коллега и друг как-то рассказал мне о своей экскурсии в Швейцарию в бытность студентом. Помимо прочего, группа экскурсантов посетила виллу пожилого господина по фамилии Гантенбайн. Экскурсовод утверждал, что Макс Фриш избрал фамилию своего заглавного героя в знаменитом романе «Назову себя Гантенбайн» не наобум, как умеренно распространенную и не очень запоминающуюся[423], а поскольку был знаком именно с этим Гантенбайном – хозяином виллы. Студентам бросилось в глаза обилие прогулочных тростей в холле виллы. На вопрос одного из них, зачем ему столько тростей, пожилой господин ответил:
– У джентльмена должно быть много тростей.
Мудрый господин Гантенбайн не брался менять свою биографию, как перчатки. В отличие от книжного героя он менял, вместе с перчатками и головным убором, прогулочные трости в соответствии с верхней одеждой, настроением, погодой и предстоящей дорогой.
В начале 1990-х годов, когда состоялась встреча студентов с пожилым джентльменом, использование прогулочных тростей могло вызвать разве что недоумение, поскольку давным-давно превратилось в анахронизм. Однако в XIX веке мужские и даже дамские, более изящные и декоративные трости были очень популярны. Они состояли из набалдашника или ручки, ствола и тяжелого металлического наконечника. Не только аристократы и денежные мешки, как это было в XVIII столетии, но и широкие слои среднего класса активно пользовались тростями. Причем не столько в качестве предмета, помогающего при ходьбе, сколько как инструментом, который подчеркивал статус, усиливал эстетику языка тела, дополнял благородный облик, служил оружием против собак и нежелательного встречного и зачастую трансформировался для выполнения иных дополнительных функций.
В XIX веке уважающий себя господин, как правило, не показывался без трости на улице и в обществе. Дамам тростью часто служил зонт. Владение прогулочной тростью можно было отточить до совершенства: научиться помахивать ею, не касаясь земли и не изменяя походку и взмахи рук по сравнению с движениями при прогулке без трости.
В XVIII и особенно в XIX веке неутомимые на технические выдумки европейцы и американцы оформили более полутора тысяч патентов на изобретения, связанные с прогулочными тростями. Они могли превращаться в зонтик, холодное или огнестрельное оружие, музыкальный инструмент, походный складной стул и даже велосипед. Трости могли скрывать в себе фляжку для алкоголя, набор медицинских инструментов, комплект материалов для художника или литератора, книгу, карту, часы, компас, бинокль и т. д. Ручки и набалдашники декоративных тростей украшались различными мотивами – псевдонародными, охотничьими, эротическими, ориентальными и другими. Их палитра была ограничена исключительно полетом фантазии их создателей. Мастера фирм Фаберже в России и Тиффани в США производили трости, которые, как и в эпоху барокко, представляли собой произведения ювелирного искусства с использованием драгоценных металлов и каменьев.
Неудивительно, что прогулочные трости являются предметом коллекционирования, выставляются и пользуются спросом на (интернет-)аукционах, в антикварных салонах и на блошиных рынках. Встретить на барахолке трость работы Фаберже, конечно, маловероятно. Но добротные буржуазные прогулочные трости с серебряной или костяной ручкой XIX или начала ХX века, с зонтиком или емкостью для алкоголя в стволе попадаются на блошиных рынках не реже, чем керосиновые лампы и ночные горшки. И, как и прочие предметы быта, рассказывают о том, как наши предки пару поколений назад обустраивали свою жизнь, организовывали личное пространство, создавали свой образ, толковали настоящее, маркировали прошлое и намечали будущее. И оказывается, что порой они делали это настолько специфично, что мы теряемся, пытаясь определить назначение того или иного артефакта из привычной для них предметной окружающей среды.
Предметы, указывающие на смыслы
Не только назначение старинных предметов, но и символы, которые они демонстрируют, и смыслы, транслируемые символами, нуждаются в расшифровке, если мы хотим понять сообщение той или иной вещи. Символы указывают не на предметы, а на представления о них и поэтому характеризуются как репрезентации репрезентаций[424]. Символы являются «строительными кирпичиками» нашего восприятия и описания окружающего мира, привычных представлений о его происхождении. Следовательно, символы служат основой формирования памяти и мифов – рассказов о наиболее важных для коллектива событиях.
Чтобы субъективный, индивидуальный опыт стал достоянием коллектива, то есть вошел в его коллективную память, он должен превратиться в обобщающие символы, то есть пройти процесс так называемой символизации. Один из авторов теории культурной памяти, Алейда Ассман, вслед за классиком социологии знания Томасом Лукманом, более четверти века назад вычленила наиболее важные аспекты символизации. Во-первых, это объективизация – выделение из социального мира конкретных фрагментов, приобретающих тем самым собственную историю и самостоятельную жизнь. Во-вторых, типизация – удаление многочисленных особенностей и замена индивидуального опыта обобщенным. В-третьих, анонимизация – ликвидация следов персональной идентичности. В-четвертых, запоминание и хранение общих ориентиров и схем толкования[425]. Процесс символизации и накопления опыта является процессом не только запоминания, но и забывания.
Важнейшей частью процесса символизации является объединение прошлого и настоящего путем сотворения мифов, именуемое мифологической символизацией. Согласно определению «отца-основателя» концепции культурной памяти Яна Ассмана, «миф – это обосновывающая история, история, которая рассказывается, чтобы объяснить настоящее из его происхождения»[426]. Вопрос о том, опирается ли эта история на факты или она фиктивна, при таком определении мифа утрачивает свое значение.
Исходя из вышесказанного, символы – необходимый инструмент человеческой ориентации и коммуникации. Без их расшифровки предметы, хранящие истории, упрямо молчат. Так, реликвии сами являются символами дорогого прошлого, поскольку одним только фактом своего существования указывают на иной, отделенный пространством и временем и потому недоступный, потусторонний, трансцендентный мир. Не зная о том, что тот или иной предмет является для его владельца реликвией, мы не узнаем историй, которые они символизируют.
Однако существует бесчисленное количество предметов, которые, не превращаясь в реликвии, являются носителями знаков, или символов, также указывающих на важные истории. Монеты и медали, воинские знаки отличия и партийные значки, настольные аксессуары, туристические сувениры и многое другое из предметов, встречающихся на блошиных рынках, расскажут нам захватывающие и поучительные истории, если расшифровать запечатленные на них знаки.
На немецких толкучках нередко встречаются предметы со странным крестом. Это не нацистская свастика, которую продавец обязан заклеить, прежде чем выставить предмет на продажу, а что-то между греческим крестом с равными осями, пересекающимися посередине под прямым углом, и германским Железным крестом с расширяющимися от центра к концам перекладинами. Если присмотреться, нетрудно понять, что этот крест образуют четыре заглавные латинские буквы F, зеркально отраженные по горизонтали и вертикали. Практически каждый коренной немец сразу же узнает в этом знаке логотип Немецкого гимнастического союза. И неудивительно: в него входит сегодня около 5 миллионов немцев. Его юношеская организация, Немецкая гимнастическая молодежь с 2 миллионами участников, – самое большое молодежное объединение Германии.
Однако уже с расшифровкой четырех F у многих возникнут проблемы. Некоторые, покопавшись в памяти, все же вспомнят: это начальные буквы определений frisch (свежий, здоровый, бодрый), fromm (набожный, благочестивый), fröhlich (радостный, счастливый), frei (свободный, независимый). Но что означали эти определения первоначально, когда создавалась спортивная организация? Являлись ли они обозначениями исключительно физических и моральных качеств, к которым следует стремиться?
Обратимся к их расшифровке, данной автором этого девиза:
бодро стремиться к справедливому и достижимому, делать добро, планировать лучшее, выбирать наилучшее; держаться независимо от напора страсти, от давления предрассудка, от страхов бытия; радостно наслаждаться дарами жизни, не изнывать от дум о неизбежном, не застывать от боли при исполнении долга и набраться храбрости, чтобы быть выше краха самого доброго дела; благочестиво исполнять долг, с любовью к людям и в народном духе, в том числе последний долг, уход из жизни[427].
Автор этого девиза вкладывал в него целую политическую программу оздоровления души и тела, нации и страны.
Отец-основатель немецкой гимнастики и популяризатор таких гимнастических снарядов, как брусья, бревно, конь и гимнастические кольца, Фридрих Людвиг Ян (1778–1852) создавал, начиная с 1811 года, гимнастическое движение как основу для физической и моральной подготовки немецкой молодежи к национально-освободительной борьбе против Наполеона, за создание единой Германии. Его страстные выступления за чистоту немецкого языка, против сословных порядков, нападки на Францию, обличения политической раздробленности Германии вызывали противоречивые реакции и имели амбивалентные последствия для его жизненного пути.
Яну не давали учиться в университетах (1800) и избирали в Франкфуртское национальное собрание во время революции 1848 года, запрещали гимнастическое движение (1819) и вводили занятие физкультурой по его методе в гимназиях (1837), заточали в тюрьму (1819–1825) и награждали Железным крестом (1840), ограничивали свободу передвижения (1825) и возвращали утраченное имущество (1842), отправляли в ссылку (1828–1835) и полностью реабилитировали его (1840) и гимнастическое движение (1842).
Столь же противоречивым было и его восприятие после смерти. Его считали демократом и ярым националистом, его наследие поднимали на щит либералы и национал-социалисты. Историки до сих пор спорят о том, был ли Ян антисемитом и расистом[428].
Гимнастический крест был разработан в 1844 году Иоганном Генрихом Фельзингом (1800–1875), который взял за основу двухгрошовую прусскую монету 1693 года. Форма креста напоминает созданный в 1813 году прусский Железный крест, форма которого восходит к кресту Немецкого ордена и других орденов движения крестоносцев – Мальтузианского, орденов тамплиеров и госпитальеров. Отвергнутый в качестве символа общегерманского гимнастического движения при его основании во время революции 1848 года, с 1853 года крест стал использоваться как герб или элемент герба отдельных объединений буржуазно-националистического Немецкого гимнастического клуба, который был распущен в годы национал-социализма. Преемником основанного Яном гимнастического движения и стал возрожденный в 1950 году Немецкий гимнастический союз[429]. Поскольку одной из первостепенных задач Немецкого гимнастического клуба с момента его создания в 1848 году стала организация гимнастических праздников, деятельность гимнастического движения оставила массу материальных следов в виде множества артефактов: кубков и памятных сувениров, мужских и женских аксессуаров. Еще до знакомства с историей гимнастического движения в Германии я не удержался и приобрел пару симпатичных вещиц с его символикой. Крупные перламутровые запонки с позолоченными крестами в форме четырех F, произведенные между 1919 и 1936 годами, лежат в ящике моего рабочего стола (см. ил. 56, вкладка). Оловянный кубок 13-го Баварского гимнастического праздника 1909 года с видом Ингольштадта – города его проведения – на одной стороне и с обрамленным дубово-лавровым венком объемным позолоченным гимнастическим крестом с настоящей миниатюрной гантелей на другой используется под ручки и карандаши (см. ил. 55, вкладка). Глядя на карандашницу, я не перестаю беспокоиться по поводу многозначности символа: что я держу на своем рабочем столе – символ национально-освободительного движения или квасного патриотизма, демократии или антисемитизма? Не только старые фотографии, но и любые старинные вещи подобны волшебному зеркальцу: они рассказывают те истории, которые готовы услышать их (временные) обладатели.
Бенно
Бенно – человек блошиного рынка во всех смыслах этого слова. Мы познакомились на барахолке, Бенно – ее активное действующее лицо. Он же – активист нашего проекта о блошином рынке, который охотно предоставил множество информации и сам стал объектом ценных для данного исследования наблюдений.
Мы обратили внимание на Бенно почти одновременно со знакомством с Манни – и в связи с этим знакомством. Потому что стол-прилавок Бенно стоял в непосредственном соседстве с прилавком Манни и был похож на стол соседа довольно изысканным ассортиментом. Несколько обрюзгший, скромно одетый усатый шатен в очках в возрасте около 60 лет, с интеллигентной внешностью, он много курил, роняя пепел себе на рубашку летом или на свитер зимой, и за рамками общения с клиентами предпочитал помалкивать.
Как и Манни, Бенно приезжал на рынок еженедельно, но не на собственной машине, а общественным транспортом. В отличие от Манни он раскладывал свои товары не рано утром, а после примерно двухчасового обхода толкучки в поисках возможных покупок. Выгрузка содержимого большой сумки представляла собой долгий ритуал, неспешность которого была связана с характером торговца и его товара. Бенно часто прерывал работу курением и отхлебыванием кофе из термоса, его отвлекало громкое общение Манни с многочисленными клиентами. Он неторопливо, осторожно извлекал из недр, казалось, бездонной сумки редкие и дорогие старинные предметы: посуду и столовые приборы из серебра или хрусталя с серебром, витрину с золотыми и серебряными украшениями. Изредка на столе появлялись старинные живописные миниатюры или типичные для XIX века изображения из волос, а также коллекционные пивные кружки. Его специализацией было старинное серебро, почему мы, пока не узнали его имени, именовали его меж собой «серебряных дел мастером».
В первые годы контакта с ним в качестве нерегулярных клиентов он был молчалив и как будто подавлен. С покупателями был вежлив, но сдержан. Мы изредка покупали у Бенно, не торгуясь, какую-нибудь недорогую мелочь – хрустальную солонку в серебряной оправе или стильное серебряное кольцо эпохи ар-деко. В общении обе стороны предпочитали держать дистанцию, ограничиваясь необходимым при совершении покупки словарным минимумом. Когда я вернулся в Мюнхен после годового перерыва и с улыбкой подошел к прилавку Бенно, тот с легкой растерянностью спросил, знакомы ли мы.
Соседство Манни, как выяснилось позже, угнетало Бенно. Тот был для него не вполне удобен, поскольку вечно был окружен толпой клиентов и зевак, представляющих опасность для прилавка с серебряными раритетами по соседству. Напомню: воровство со складных столов на блошином рынке – вещь заурядная, а стол Бенно создавал слишком много соблазнов для нечистого на руку посетителя. К тому же Манни воспринимался Бенно как человек слишком шумный, неумеренно разговорчивый, ограниченный в информации о продаваемых товарах и вообще недостаточно компетентный в торговле антиквариатом. Молчание было защитной реакцией от коммуникативной интервенции соседа.
После смерти Манни ситуация изменилась. Бенно, безусловно, очень расстроила смерть соседа, но объективно, исходя из ассортимента его товаров, стол Бенно стал новым местом притяжения для многих любителей антиквариата из клиентуры Манни. Напомню, что, например, с Рейнхардом, моим новым другом и собеседником на блошином рынке, мы договаривались о встрече у стола Бенно. Там можно было убить сразу двух зайцев – поучаствовать в интересной беседе и не спеша разглядеть новинки среди товаров Бенно.
Ко времени смерти Манни я уже несколько месяцев был постоянным клиентом Бенно. На его столе появлялись все новые и новые интересные предметы, а я был не столь стеснен в средствах, чтобы отказать себе в маленьких радостях. У меня оказалось несколько редких английских, немецких, итальянских предметов столового серебра по умеренным ценам со скидками для постоянного покупателя. Иногда попадались и раритеты. Например, траурные брошки, о которых рассказано выше, или дамский серебряный кошелек XIX века, с которым читатель встретится позже.
Как оказалось, Бенно постепенно распродавал собственные, годами собиравшиеся коллекции. Я сделался его постоянным клиентом, когда тот стал избавляться от серебряной посуды. О своих товарах Бенно был хорошо информирован и мог сообщить много полезного и достоверного. Его датировка предметов из собственных запасов при проверке с помощью розысков в интернете, как правило, подтверждалась. Довольно надежны были сведения и о недавно приобретенных вещах. Он, как правило, предлагал покупателю артефакты только после того, как придавал им товарный вид и мог их адекватно оценить. Мне известен лишь один случай, когда он ошибся в атрибуции недавно купленного предмета на 30 лет. Для вещей возрастом в 150, а то и 200 лет это ошибка в пределах нормы.
С Бенно было приятно иметь дело. Он никогда не расхваливал своих товаров, характеризовал их сдержанно, как бы с дистанции, говорил тихо. На блошином рынке найти такого постоянного, компетентного, деликатного и надежного продавца – большая удача.
Но прибыток, накапливаемый мной за месяцы тесного общения с Бенно, оказался значительно больше, чем необременительное для кошелька удовлетворение охотничьего азарта, как я предполагал. Неожиданный эффект нашего контакта обнаружился после внезапной смерти Манни. В тот момент, когда Бенно узнал от меня и от Рейнхарда, что я намерен писать книгу о блошином рынке, он уже достаточно доверял мне. Когда Рейнхард официально представил нас друг другу и я назвал свое имя, Бенно с мягкой улыбкой ответил:
– Тем не менее мы останемся друзьями!
У него обнаружилось здоровое чувство юмора. Я набрался терпения, и в какой-то момент, не сразу, Бенно начал рассказывать мне или в моем присутствии о себе и о жизни на блошином рынке. Как со смешанными чувствами радости и удивления отмечали его клиенты, Бенно «разговорился».
Бенно не считал себя счастливым[430]. Будучи склонным к самоанализу и рефлексии, он воспринимал себя скорее скептично. Способный и очень успешно учившийся в гимназии, он не получил высшего образования. Однако он много и увлеченно читал и в молодости робко пробовал себя на литературном поприще. Он переписывался с Генрихом Бёллем (1917–1985) и даже заслужил похвалу нобелевского лауреата 1972 года. Первый брак оказался неудачным и незаслуженно, по его мнению, закончился для него лишением родительских прав. Он рано стал страдать от депрессии, разочаровался в жизни и бросил литературные опыты.
Интерес к старым вещам проявился у него в возрасте под тридцать, в момент кризиса после первого брака, когда в полный рост перед ним встал вопрос: а что же дальше? Две соседки-старушки за помощь в сборах для переезда предложили ему старинные книги из своей огромной библиотеки, а также фарфор и прочие старинные предметы обихода. Так он стал обладателем вещей, которые ему понравились, но их настоящей ценности он тогда не понимал.
В 1980–1990-х годах Бенно стал заядлым посетителем свалок для крупных ненужных вещей[431] – в основном мебели и бытовой техники, которые граждане ФРГ в определенные дни дважды в год могли выставлять перед своим жильем. Что-то из «громоздкого мусора» разбиралось коллекционерами старины или торговцами барахолок на месте, остальное специальные фургоны вывозили на свалку. Там тоже можно было найти предметы старины – книги, картины, посуду из подвалов и с чердаков. Бенно заранее узнавал по объявлениям в газетах, из какого района, когда и на какую свалку организуется вывоз «крупного мусора», и в течение двух десятилетий проводил там целые дни, пока не нагружал свои сумки до отказа. Отмена организованного массового вывоза громоздких вещей в Баварии и конкуренция на свалках со стороны иностранцев из Восточной Европы положили конец этому увлечению Бенно.
Тогда же Бенно стал завсегдатаем блошиных рынков. Его коллекции комплектовались, наряду с находками на свалках, из дешевых покупок на толкучках и барахолках. Полученное наследство своевременно предоставило ему дополнительный ресурс для коллекционирования. Постепенно из книг, разговоров со специалистами, посещения музеев, выставок, аукционов, антикварных ярмарок стали накапливаться знания о старине. Бенно убежден в особом значении тактильного опыта для обучения антиквара: нужно иметь возможность подержать старинный предмет в руках. Музеи и интернет такого опыта не дают. Бенно характеризовал себя как многоборца в области антиквариата, знающего обо всем понемногу.
На наш любимый мюнхенский блошиный рынок его привел и обеспечил прилавком рядом с собой Манни, чтобы спасти того от тяжелой депрессии. Еженедельная торговля на рынке организовывала, структурировала и придавала смысл жизни Бенно. Он был безмерно благодарен Манни как чуткому товарищу, пришедшему ему на помощь в трудный момент. Поэтому, когда, осторожно приступив к расспросам Бенно о соседе по рынку, я с большой долей уверенности сформулировал полувопрос-полуутверждение о Манни как о компетентном торговце, ответ моего собеседника меня огорошил.
– Нет, – утверждал Бенно, многократно прося прощения за откровенность и заверяя меня в самом добром отношении к Манни. – У него не было ни малейшего представления об антиквариате, за исключением ювелирных украшений. Его задачей было быстро сбыть купленное с небольшой прибылью, и, если вещь не продавалась, Манни терял к ней всякий интерес. Его легко можно было обвести вокруг пальца, выдав подкрашенную репродукцию за подлинник картины известного импрессиониста.
Бенно привлек к разговору со мной добрую знакомую Манни, искусствоведа по профессии. Та не без колебаний подтвердила замечательные человеческие качества Манни, но отказала ему в компетентности антиквара[432]. Бенно не переставал время от времени сетовать:
– Как такие образованные и проницательные люди, как вы с Рейнхардом, не разглядели поверхностность знаний Манни в области предметов старины?
Моя первоначальная растерянность по поводу оценки, которую Бенно дал Манни, быстро рассеялась. Разговоры с Бенно заставили меня задуматься, но не изменили моего доброго отношения ни к Манни, ни к Бенно. Возможно, для Манни, заключил я по здравом размышлении, соотношение составляющих успеха было иным, чем для Бенно. Манни, как и многие другие торговцы на блошином рынке, был, скорее всего, менее эрудирован, чем Бенно, но, во всяком случае, разбирался в старых вещах лучше нас с Рейнхардом. А главное – Манни чувствовал себя на блошином рынке гораздо уютнее, а торговал гораздо увереннее и успешнее Бенно. Так что в отказе Бенно соседу по прилавку в экспертном знании, возможно, звучали нотки и горького недоумения, и легкой зависти, и еле уловимой растерянности. Возможно, в его оценке соседа сыграли роль резкие отзывы о Манни от его знакомой, авторитетного искусствоведа, после охлаждения их отношений.
Не убили моего дружеского расположения к Бенно и его политические взгляды. Он не скрывал недоумения приемом в Германии огромного контингента мигрантов из Африки, как не утаивал и симпатии к правым. Его аргументы были преимущественно бытовыми. Он обратил, например, внимание, что чувствует себя неуютно во время покупок в сетевом магазине близ дома: теперь он там зачастую единственный коренной житель. Не нравится ему и то, что теперь он вынужден встречать по вечерам взрослую дочь, возвращающуюся электричкой с работы, поскольку она опасается за свою безопасность. Он прогнозировал нарастание преступности и конфликта культур, которого немцы могут не выдержать.
Знакомство с Бенно, деловое и дружеское общение с ним снова и снова подтверждали мои прежние наблюдения: на блошином рынке встречается немало симпатичных людей с несложившимися карьерами и извилистыми жизненными траекториями. И эти люди приходят на рынок не только из прагматического желания выжить, но и в поиске историй, которые отвлекут их от горьких разочарований и придадут смысл их существованию. И эти истории, красивые и ужасные, правдивые и недостоверные, они жадно «подслушивают» у старых вещей.