Есть lieux de memoire, потому что больше нет milieux de memoire, реальной среды памяти.
Подарки с посвящениями
Прогулка по мюнхенскому блошиному рынку рождает во мне ностальгическое щемящее чувство, хотя я вырос в Советском Союзе и в моем детстве 1960-х годов не встречалось почти ничего из того, что можно увидеть на прилавках тамошних торговцев. Я то и дело ловлю себя на том, что пытаюсь глядеть на западногерманские игрушки полувековой давности глазами десятилетнего советского мальчишки, и, если Наташа рядом, бросаю короткий комментарий: «Я бы с ума сошел!»
Ассортимент отделов игрушек советских магазинов с товарами для детей был не в пример скромнее, и, например, о миниатюрных моделях автомобилей с открывающимися дверками или американских кольтах с крутящимися барабанами оставалось только мечтать. Чтобы играть в вестерны центральноевропейского производства, увиденные в кинотеатрах, мы сами мастерили себе амуницию индейцев и ковбоев. Почти ежегодные короткие визиты в Москву к родственникам включали обязательное посещение, с колотящимся сердцем, магазина «Детский мир» в надежде увидеть что-нибудь невероятное, – и ожидания изредка действительно оправдывались.
Наверное, посещение чужих блошиных рынков дарует ощущение возвращения в детство постольку, поскольку все же нет-нет да и мелькнет там что-то из обихода бабушек и дедушек или молодых родителей – карманные часы, старая бижутерия, портсигары, опасные бритвы, пластинки для проигрывателя или тяжелый, душный аромат вечернего театрального парфюма.
Ломая голову над причинами устойчивого ощущения возвращения в чужое прошлое как в свое, родное и понятное, я вдруг поймал себя на том, что на блошином рынке густо представлена культура дарения, которая еще несколько десятилетий назад была в России гораздо более интенсивной и менее анонимной, чем сегодня. Деньги, одежду или гастрономические деликатесы в СССР дарить было не принято, в качестве даров выступали предметы на память.
Более того, акт дара фиксировался с помощью посвящения, сегодня совершенно немыслимого. Книги подписывались не автором, а дарителем, и сегодня я почти всегда точно могу сказать, кем подарена мне та или иная книга из моего детства и юности. В солидных ювелирных и сувенирных магазинах стояли исчезнувшие в 1990-х годах киоски граверов, которые за небольшие деньги увековечивали акт дарения с помощью дарственной надписи на настольном аксессуаре из уральского камня или каслинского чугуна, на златоустовской гравюре, на задней стенке наручных или карманных часов, на мельхиоровом подносе или серебряном портсигаре.
Обилие подарков с посвящениями на блошином рынке действительно впечатляет. Давно уже нет в живых ни дарителей, ни счастливых получателей подарков, но дарственные надписи безошибочно указывают на время, повод и участников акта дарения. Я перебираю вещи с дарственными надписями, приобретенные на европейских блошиных рынках. Вот фоторамка с венского блошиного рынка из светло-коричневой многослойной вощеной бумаги с прорезанным канцелярским ножом букетом цветов, который окаймляет окошко для фотографии (см. ил. 57, вкладка). Лепестки и листья слегка отогнуты, что придает букету объем и особое изящество. Под местом для фотографии в круглой рамке – фотографический вид населенного пункта со шпилем католической церкви. Над местом для фотографии слева и справа – летящая ласточка с письмом в клюве и дата – 1901 год. Между ними – посвящение золочеными готическими буквами: «На память от Карла и Терезы Новатных нашей племяннице Марии Дворжак». А чуть ниже – название населенного пункта, изображенного внизу, в котором, видимо, гостила у родственников их племянница, – Штокерау, Н[ижняя] А[встрия]. Необычно в этом подарке то, что традиционное для оборота фотографического послания посвящение размещено на фоторамке.
А вот посвящение, казалось бы, обычное для свадебного подарка: «От Фриды свадебный подарок. 28.I.1930». Необычны в нем четыре обстоятельства. Во-первых, оно сделано с нарушением порядка слов, во-вторых, простым карандашом, в-третьих, вверх ногами по отношению к изображению. В-четвертых, надпись сделана на оборотной стороне дешевой литографии на картоне размером 45 × 37 сантиметров c изображением пяти выступающих гуськом юных девиц, играющих распутных взрослых дам – задирающих подол платья и бросающих на зрителя призывные взгляды. Очевидно, что подарок на свадьбу подобран наспех и случайно, надпись сделана в спешке, а его цена неприлично низкая даже для объятой экономическим кризисом Веймарской Германии.
Вот пивные кружки, на оловянных и латунных крышках или стенках которых стоят короткие приватные надписи: «Эмми с любовью Карл на Рождество 1900», «Люси с любовью Альфонс. 19.9.04». А вот гравировка к юбилею на хрустальных стенках четырехгранной пивной кружки. На противоположных стенках – две даты, окаймленные полевыми цветами в югендстиле: «1853» и «1913». А на парадной грани, противолежащей ручке, вензель и посвящение: «АР к 60-му дню рождения». Обращение к юбиляру, возможно, было еще более пространным, но первоначальная крышка кружки, где, по традиции, чаще размещается дарственная надпись, утрачена и заменена. А вот более длинные официальные посвящения: «На память от французского клуба Вюрцбурга его почетному бывшему президенту г-ну М. Динеру по случаю его отъезда. 20 января 1909». Или: «Нашему члену Генриху Хорнигу 15.8.1913 посвящено Теат[ральным] Общ[еством] Кенигсталя 1911».
Бесчисленные короткие дарственные надписи украшают столовое серебро. Помимо монограмм или имен на ложках и вилках встречаются более длинные надписи. Например, на серебряном стакане с излюбленным в стиле ар-нуво изображением кувшинок: «Лотте, 1899». Или посвящения на кольцах для салфеток, самое длинное из которых гласит: «Подарок на память от дедушки о моем торжественном причастии 31 мая 1923. Альфред» (см. ил. 58, вкладка).
На металлических табакерках и портсигарах встречаются довольно пространные надписи с указанием, кто, кому, когда и по какому поводу их подарил. Я не могу воспроизвести ни одну из них, поскольку, после того как много лет назад бросил курить, не хочу себя провоцировать наличием курительных аксессуаров у себя дома. Но на тех немногих емкостях для табака, что я приобрел, стоят короткие надписи, указывающие лишь на дату дарения. Да и эта скудная информация дает простор для полета фантазии.
Вот маленькая женская (посеребренная) латунная табакерка (см. ил. 59, вкладка). На тяжелой медной крышечке размером 7,5 × 4,5 сантиметра со следами серебрения – пасторальная сцена Франсуа Буше (1703–1770) в исполнении модного в конце XIX века гравера Б. Викера Старшего. На боковой стенке выгравировано: «Цюрих, 08.03.1910». Кто мог подарить табакерку в стиле рококо на Международный женский день, социал-демократический праздник эмансипации женщин 8 Марта, в Цюрихе? В городе с большой русской колонией, которая состояла из студенток, а также (бывших) революционеров и революционерок, эмигрировавших после революции 1905 года из Российской империи?..
На крышку небольшого серебряного прямоугольного портсигара размером 7,5 × 8 сантиметров прикреплена копия французской монеты 1792, эпохи Великой французской революции года, с профилем Людовика XVI, приговоренного в том году к казни. Внутри портсигара даритель оставил имя адресата дара и дату совершения подарка: «Гудрун 24.12.1937». О чем сообщал этот мрачноватый рождественский подарок с изображением головы, которая в январе 1793 года скатится с гильотины и будет поругана толпой зевак? О жизни в непредсказуемое, страшное время? О предчувствии скорой, неминуемой беды?
Гравировки встречаются и на других, более экзотических предметах. Однажды я увидел на прилавке у Бенно, знакомого читателю торговца серебряным антиквариатом, странное изделие (см. ил. 60, вкладка). Пузатый футлярчик размером 9 × 5,5 × 2,5 сантиметра с выпуклыми боками и скругленными углами оказался не табакеркой, как я вначале подумал, а женским кошельком середины XIX века. Изготовленный из комбинации серебра с кожей снаружи и шелком внутри, он имеет четыре отделения гармошкой для монеток, в том числе одно отделение, под серебряным откидным замком, для монеты из золота. Внешние серебряные накладки на кожу украшены черненой гравировкой в стиле ренессанса, характерного для раннего историзма 1850-х годов. На одном из двух выгравированных овальных медальонов обозначен повод дарения: «К именинам». Второй медальон, для личного посвящения, остался незаполненным. Я позволил себе вновь использовать этот подарок полуторавековой давности, преподнеся его на день рождения – самому себе.
Посвящения встречаются даже на ювелирных изделиях. Однажды мне попалось на глаза золотое старинное кольцо с чернением и дюжиной мелких алмазов шлифовки «роза» на лепестках двух соединяющихся цветов. На внутренней стороне кольца сделана надпись: «С. Б. 25 мая 1879 М.» Кто эти счастливая получательница подарка С. Б. и даритель М., нам никогда не узнать. Но послание о любви, долетевшее до нас через 140 лет, не самых спокойных в истории человечества, не может не волновать.
Откуда же такое обилие подарков и неистребимое желание зафиксировать акт дарения? Возможно, размышления Мориса Годелье о загадке дара позволят нам приблизиться к ответу на эти вопросы. Французский антрополог констатирует принадлежность феномена дарения к современной культуре взаимоотношений среди близких людей – родных и друзей:
Дар объективно стал делом прежде всего субъективным, личным, индивидуальным. Он является выражением и инструментом личных отношений, лежащих вне рынка и государства. Во Франции его, разумеется, продолжают практиковать там, где он был обычным в течение столетий, – между родственниками и друзьями. Между близкими – близкими родственниками, близкими друзьями – дар остается обязанностью. Он свидетельствует об этой близости отсутствием расчета, отказом рассматривать своих близких как средство достижения собственных целей. Таким образом, в нашей культуре дар продолжает являться частью этики и логики, которые не являются этикой и логикой рынка и выгоды и которые даже противостоят им, сопротивляются им[434].
Французский опыт, без сомнения, позволительно экстраполировать на индустриальные западные общества. Годелье описывает пространство дара как некий островок, зажатый в индустриальном обществе
между двумя силами – рынком и государством. Рынок – рынок труда, товаров и услуг – это место отношений выгоды, учета и расчета. Сила государства – это пространство безличных отношений послушания и уважения закона[435].
Дар, утверждает Годелье, противостоял и рыночным отношениям, и государству, но именно поэтому на нем стоит их клеймо[436]. Дар – это защитная реакция на анонимизацию человеческих отношений в условиях развития индустриального общества, либерального государства и рыночных отношений. Антимодерная, по сути, реакция имела смысл, пока благотворительность не превратилась в публичное дело и не дискредитировала себя коммерциализацией и выставлением напоказ с помощью рекламы, пока она не обернулась бесконечным конвейером по сбору средств в пользу несчастных, больных и бедных, не стала инструментом консервации иерархий и социальных контрастов. Послание дара – рассказ об упорном желании сохранить личные, близкие, теплые отношения в мире, построенном на иных принципах.
Места памяти
Истории рассказывают не только реликвии и символы, личные свидетельства и фотоальбомы, бытовые предметы и подарки с посвящениями. Их рассказывают наделенные символическим значением природные ландшафты и населенные пункты, связанные с великими историческими событиями. Здания, в которых вершилась история, и памятники павшим героям. Праздники, посвященные судьбоносным поворотам в истории, и песни, объединявшие людей на великие дела. Все они, как и рассмотренные выше «красноречивые» предметы, выполняют одну и ту же функцию – поддерживают память группы. Они называются «местами памяти» и в исследованиях коллективной памяти, национального самосознания, групповой идентичности на всех языках известны под французским названием оригинала: les lieux de memoire.
Под таким названием в 1986–1993 годах в Париже увидел свет семитомный труд под руководством Пьера Нора. Честолюбивый проект был посвящен описанию более сотни «памятных мест» Франции, включая французское вино и Марсельезу[437]. Интерес к исследованию коллективной памяти через изучение памятных мест Нора объяснял изменениями в отношении современников к прошлому, вернее – нарастающим ощущением ускорения бега времени и разрыва с прошлым:
Интерес к lieux de memoire, местам, где таится и кристаллизуется наша память, возник в определенный исторический момент кризиса, когда осознание разрыва с прошлым соединилось с чувством разорванной памяти, но разорванной таким образом, чтобы поставить проблему воплощения памяти там, где у нас еще осталось ощущение исторической непрерывности. Есть lieux de memoire, потому что больше нет milieux de memoire[438], реальной среды памяти[439].
Историческое самосознание изменчиво. Его трансформации можно успешно изучать на примере перемен в национальных местах памяти. Беньямин Шенк, автор известной книги об Александре Невском как объекте русской коллективной памяти[440], десятилетие назад охарактеризовал общепринятые три вида изменений памятных мест на российских примерах:
Во-первых, отдельные из них могут быть забыты или вытеснены из памяти. Исторические лица, события или мемориальные памятники, которые раньше вспоминались постоянно, в сегодняшней России постепенно забываются.
Во-вторых, бывает, что забытые «места памяти» заново приобретают свое значение. И этот процесс тоже можно явственно наблюдать в постсоветской России, например реанимация символики русского дворянства или православной церкви.
Наконец, можно изучать перемены коллективной памяти и в тех lieux de memoire, которые беспрерывно имели и имеют свое место в коллективной памяти нации. Значение, которое сообщество ассоциирует с определенными местами памяти, не обязательно остается неизменным в течение истории. Такое событие, как, например, Октябрьскую революцию, сегодня в России вспоминают совершенно иначе, чем, скажем, десять или пятнадцать лет назад. Она сохранилась в человеческом сознании как «место памяти», но несет в себе совершенно иное содержание[441].
На блошином рынке «места памяти», утратившие владельцев и, чаще всего, первоначальные значения, встречаются на каждом шагу. Вот, например, потемневшая от времени французская памятная медаль в честь Великой французской революции, переделанная из моннерона – разменной медной монеты, выпускавшейся с 1791 по 1793 год депутатом Национального собрания Августином Моннероном (см. ил. 61, 62, вкладка). На одной стороне изображены войска, присягающие родине, с надписью над ними «Федеральный пакт». Внизу начертана первая годовщина взятия Бастилии – «14 июля 1790 года». На обороте стерта надпись с указанием номинала монеты, и на гладкой поверхности выгравированы лозунги Французской республики: «Да здравствует республика» и «Свобода, равенство, братство» с неразборчивой подписью внизу. Медаль в таком виде отсутствует на сайтах коллекционеров и, видимо, не представляет собой никакой ценности. Она отлита с плохо сохранившегося образца и сильно затерта. Медаль не является оригинальной: скорее всего, это массовая отливка к очередному юбилею революции, в XIX или даже в ХX веке. Но от нее веет невероятной энергетикой. На площади диаметром 3,5 сантиметра сконцентрированы сообщения о головокружительной динамике революционных событий и о безжалостном разрушении революционерами символов прошлого.
Вот настольный пресс для писем, который я нашел на базельском блошином рынке. На пьедестале из темно-зеленого камня размером 10 × 8 × 4 сантиметра расположена бронзовая композиция: по диагонали на плите лежит армейский штык, покрытый шлемом образца 1914 года (см. ил. 63, вкладка). Эта же дата стоит на горизонтальной поверхности плиты рядом с гербом Швейцарии. По всем четырем боковым граням плиты идет надпись: «Швейцарский праздник стрелков в Люцерне 1939 года. Солдатский памятник». Автором композиции и производителем, как значится на цоколе, был некто Штокманн, создавший также другие сувениры и призы для этого праздника стрелков.
Праздники стрелков (первоначально – из арбалета) были известны в Старой Швейцарской конфедерации с XIV века. После более чем двухсотлетнего перерыва в XVII – XVIII веках они возобновились в первой половине XIX века с учреждения Швейцарского стрелкового союза со штаб-квартирой в Люцерне как инструмент укрепления национальной солидарности. В XIX веке они проводились в среднем каждые два-три года, в ХX веке, за исключением нескольких перерывов – каждые пять лет[442].
Праздник швейцарских стрелков в Люцерне в июне 1939 года проходил с особым размахом. Он совпал с 25-летием начала Первой мировой войны. Торжества были организованы в специально построенном годом ранее праздничном зале. В рамках праздника был проведен очередной съезд созданного в начале ХX века Швейцарского союза стрелков-ветеранов[443].
Предназначался ли настольный пресс для участников съезда, для участников или победителей в соревнованиях стрелков, установить пока не удалось. Но его политическое послание довольно очевидно. Он является местом памяти о Первой мировой войне. На первый взгляд это кажется довольно странным, поскольку Швейцария придерживалась в войне вооруженного нейтралитета. Однако в 1914 году в стране было поставлено под ружье в строевые и вспомогательные части 450 тысяч человек. Ветераны той мобилизации, вероятно, отмечали ее 25-летний юбилей.
Пресс наглядно демонстрирует, как место памяти под влиянием последующих событий может менять свое содержание. Памятный сувенир с праздника стрелков 1939 года через пару месяцев стал указателем на то, что между двумя мировыми войнами прошло всего 25 лет. Теперь его можно истолковывать по-разному: как символ твердолобого милитаризма, как напоминание о трагической неспособности людей заглянуть в ближайшее будущее, как место памяти об обеих мировых войнах.
А лично для меня пресс для писем – символ осуществимости задуманного. Лет десять назад я впервые увидел такой пресс на том же блошином рынке. Но в тот момент не был готов его купить, главным образом из-за солидного веса. Решив отложить покупку до лучших времен, я в течение нескольких лет не встречал ни одного экземпляра, хотя пресс был изготовлен большой партией. Только через семь лет на блошином рынке на базельской площади Святого Петра мои ожидания оправдались – причем я получил лучшее качество за меньшую цену.
А вот другое памятное место, часто встречаемое на швейцарских блошиных рынках. Значок высотой 32 миллиметра изображает алебарду, на которой изображен крест и даты 1444–1944 (см. ил. 64, вкладка). Для швейцарцев 1444-й – важная мемориальная дата. Во время Старой цюрихской войны 1440–1446 годов, 26 августа 1444 года, в пригороде Базеля произошла битва между отрядом из 1500 швейцарцев и 20 тысячами арманьяков под руководством французского дофина Людовика. Битва шла с переменным успехом, но на последней фазе сражения швейцарская пехота, оттесненная во двор госпиталя Святого Якова у реки Бирс, отказавшись сдаться, была почти полностью расстреляна противником.
Мимо этого одного из самых знаменитых мест памяти швейцарцев мы много раз равнодушно проходили по пути в один из базельских парков, даже не догадываясь о его значении. Лишь приобретя на блошином рынке юбилейный значок и немного порывшись в интернете, мы включили место битвы в свои экскурсионные маршруты. Все же блошиный рынок – подходящее место для ненавязчивого самообразования…
Слава о бесстрашии швейцарских воинов прокатилась по всей Европе, но о том бое швейцарцы вскоре забыли и вспомнили о нем более чем через 350 лет в связи с борьбой против Наполеона в начале XIX века. С тех пор по поводу годовщин и юбилеев битвы у Святого Якова на Бирсе регулярно проводятся памятные мероприятия[444]. Одним из них стало изготовление значка в виде швейцарской пехотной алебарды к 500-летию битвы. Значок разработал один из лучших швейцарских дизайнеров знаков и медалей Пауль Крамер из Нойшателя, который наряду с памятными медалями создавал значки и для карнавалов, и для гимнастических турниров.
Четвертый пример изобретения памятного места – бронзовый значок диаметром 3,5 сантиметра с искусно выполненным выразительным профилем Рихарда Вагнера (см. ил. 65, вкладка). Значок был создан в Дрездене предприятием «Глазер и сын» по случаю закладки 6 марта 1934 года в Лейпциге первого камня в основание национального памятника любимому композитору фюрера. Гитлер, пожелавший инструментализировать для идеологии национал-социализма и этот памятник, спроектированный Эмилем Гиппом (1893–1965) по случаю 50-летия смерти композитора, лично заложил камень в основание монумента[445].
Рихард Вагнер был одним из многих исторических персонажей, привлеченных национал-социалистическим режимом для придания себе ореола преемственности и величия. Популярным было, как мы знаем из фотоальбома «Адольф Гитлер», сравнение «вождя» с прусским королем Фридрихом II Великим (1712–1786), 150 лет со смерти которого в 1936 году также использовалось для прославления национал-социализма. Среди других памятных мероприятий было также создание памятного значка с портретом прусского короля в треуголке полководца и датами: 1786–1936. Значок является объектом коллекционирования и курсирует по реальным и виртуальным рынкам в бесчисленном количестве копий.
Этого значка у меня нет. Я как-то увидел его на столе у Манни и хотел приобрести. Но тот мне эту покупку отсоветовал: значок был «новоделом» и рассчитан на простачков, одним из которых вполне мог оказаться и я. Манни меня от этого уберег. Спасибо ему.
Дино и Магда
Среди наших многочисленных добрых знакомых с блошиного рынка не могу не упомянуть еще двоих. Они много лет торговали на одном и том же рынке. Наверняка неоднократно видели друг друга. Были ли они знакомы, мне неизвестно. Но оба неразрывно связаны в моей памяти с темами даров и памятных мест.
С Дино я познакомился значительно раньше, чем с его ровесницей Магдой. Это произошло во время моего первого приезда на мюнхенский блошиный рынок, которому со временем предстояло превратиться и в «остров сокровищ», и в центр встреч с друзьями, и в место памяти, и в импульс для исследования, и в объект этого проекта.
Было промозглое октябрьское утро. Продрогший в сумеречном рассвете и несколько потерявшийся в деловой суете, среди треска расставлявшихся столов-прилавков и шуршания упаковки товаров, извлекаемых на свет божий, я зашел погреться и заодно на разведку в крытое помещение, где пока было довольно пусто. В проходах между тесными комнатками-боксами, закрытыми тяжелыми пластиковыми шторами, прохаживался сухонький седой господин лет семидесяти, в тяжелых роговых очках, элегантном полупальто и ярком кашне. Он расшнуровывал матовые шторы, сквозь которые виднелись столы со всякой всячиной. Мы поздоровались, и он спросил меня, ищу ли я что-то определенное и может ли он мне чем-то помочь. Тогда я еще не знал, что эта фраза является вежливым, но совершенно прозрачным сигналом, что ваше присутствие здесь в настоящий момент нежелательно. Я ответил, что я тут первые и зашел из любопытства. Господин как-то смягчился и посоветовал обратиться к нему, если меня что-нибудь в его боксах заинтересует.
В начале того, первого долгого пребывания в Мюнхене я был новичком не только на блошином рынке, но и в Баварии. И я достаточно долго не жил месяцами в немецкоязычном пространстве и несколько растерял языковую практику. Во всяком случае, я не почувствовал легкого итальянского акцента в речи седого смуглого господина.
Бернардо, или Дино, как его звали друзья – Манни и Ники, приехал в Мюнхен из Италии в 1970-х годах в возрасте около 30 лет. Столица Баварии в культурном отношении ориентирована на юг и запад. Для ее жителей Италия и Франция во всех смыслах значительно ближе, чем Северная Германия или Восточная Пруссия. Туда, в сторону Средиземного моря, тянутся туристические маршруты мюнхенцев. А для многих итальянцев Мюнхен – место работы и отдыха. Здесь множество ресторанчиков и кафе со средиземноморской кухней и лучшими в Европе итальянским кофе и мороженым. Здесь итальянцы заметны среди восторженных посетителей Баварской государственной оперы.
Парикмахер Бернардо работал в Мюнхене по специальности, а затем открыл в престижном мюнхенском районе Максфорштадт, на Августиненштрассе, салон по стрижке четвероногих. Салон долгое время пользовался успехом у местных любителей домашних питомцев. Но высокая аренда оказалась Дино не по карману, и он, как многие из тех, кто в силу жизненных трудностей оказывается на распутье и вынужден начинать жизнь сначала, оказался на блошином рынке. Со временем он, торгующий всегда на одном и том же месте, стал институциональной принадлежностью этого рынка и плательщиком, возможно, самой высокой аренды (350 евро в месяц). Среди его товаров было множество следов из его прошлого – сувениров с изображением собак.
Все это я узнал, когда Дино не стало. Это случилось внезапно, летом 2018 года, через четыре месяца после смерти Манни. Он очень переживал смерть коллеги и друга и в первые дни после печального известия не мог находиться внутри здания, где все напоминало ему о Манни и где, словно ничего не случилось, по-прежнему сновали любопытные посетители. Мы встречались с ним под открытым небом, возле крытого зала, вдоль которого он прогуливался. В глазах его блестели слезы. Католик, он не понимал, почему Манни не будет похоронен там и так, где и как он хотел, почему ему будет отказано в траурном ритуале и присутствии на нем друзей.
Как я узнал после смерти Дино, сам он хворал в последние месяцы, но виду не подавал, спасаясь обезболивающими таблетками. Ники настояла на его походе к врачу, полушутя заявив ему, что не хочет потерять еще одного коллегу. Она даже не предполагала, насколько была права. Дино тут же госпитализировали, а через неделю он умер. Этот рассказ – место памяти о нем. Информации о Дино здесь предельно мало – не больше, чем он бы позволил придать огласке.
До смерти Манни и начала дружбы с Ники я не знал, что Дино был дружен с обоими. Я видел их пьющими вместе кофе в торговом зале или торгующими летом на одном пятачке под открытым небом. Но коммуникация на блошином рынке достаточно специфична и не располагает к скоропалительным выводам об отношениях между людьми за его пределами. В отличие от Ники Дино до конца нашего знакомства не сократил вежливую дистанцию со мной. Мы общались мало и, как правило, без эмоционального тепла. После его смерти Ники по решению родственников распродавала его товары. Среди личных вещей в одном из боксов хранились его дневниковые записи, которые он распорядился уничтожить. Когда я спросил у Ники, можно ли на них взглянуть хоть одним глазком, без использования для проекта, она, задумавшись на мгновение, решительно мотнула головой в знак отказа. Ее желание сохранить тайны друга заслуживает уважения.
Я почти никогда ничего не покупал у Дино. У него были интересные старинные предметы и раритеты, но цены были значительно выше, чем у других торговцев. Его прилавок чаще других оказывался жертвой рыночных воров. Иногда у меня возникало ощущение, что он с помощью эмоциональной сдержанности, подчеркнутой вежливости и высоких цен поддерживал чувство собственного достоинства и защищался от вторжения в свое личное пространство.
Это эссе для меня – не только место памяти о Дино, но и дополнение к рассказу о практике даров. Пару раз мы с Наташей неожиданно оказывались объектами его щедрости: на вопрос о цене какой-нибудь мелочи – изящной ложки для обуви или галстучного зажима он мог грациозно взмахнуть рукой:
– Дарю!
Однажды, незадолго до смерти Манни, я обнаружил в витрине у Дино старинный итальянский кулон. В золотистой оправе, покрытой белой и черной эмалями, находилась гемма: на раковине была вырезана танцующая с бубном женщина. Я спросил, скорее из любопытства, о цене кулона. И тут Дино назвал цену раз в пять ниже моего ожидания. «Это позолота?» – переспросил я, не понимая причины такой дешевизны. Тот утвердительно кивнул. Сделка состоялась.
К тому времени я неоднократно встречался с аналогичными по стилю украшениями. Все они были золотыми, а не позолоченными. Поэтому в другой приход на блошиный рынок я попросил Манни проверить кулон на содержание золота. Оказалось, что он изготовлен из высокопробного драгоценного металла. Манни подтвердил и почтенный возраст украшения.
Я еще не знал, что Манни дружит с Дино и сможет идентифицировать вещь из его витрины или сообщить Дино о моем обращении к нему за экспертизой. Скорее всего, Манни этого не сделал, а если бы и сделал, то Дино, надо полагать, в очередной раз повторил бы изящный дарственный жест. А сам я к Дино не стал обращаться с сообщением о том, что тот продешевил. На блошином рынке считается дурным тоном обнаруживать оплошность торговца, даже если ты готов вернуть купленный по дешевке предмет. Не исключено, что в тот момент Дино уже знал о своей болезни и захотел что-то оставить мне на память. Это маловероятно, но все же возможно. Во всяком случае, мне хотелось бы так думать. Теперь этот кулон носит Наташа, и мы оба считаем его подарком Дино.
Магда, в отличие от Дино, никогда не торговала антиквариатом[446]. Она жива и, надеюсь, здорова. Мы познакомились на том же блошином рынке – в дальней, менее престижной его части, в которой много торговцев-любителей, предлагающих преимущественно одежду. Магда принадлежала к тем немногим женщинам на рынке, в ассортименте которых преобладали качественные товары солидных производителей готового платья.
Однажды, делая на всякий случай проходку по дальней части толкучки, я остановился у прилавка женщины лет семидесяти, заинтересовавшись чем-то из аксессуаров одежды: я собирался домой, а это всегда пора поисков подарков для домашних. Яркая блондинка, в прошлом – ослепительная красавица, она говорила со мной вежливо, но цену снижать не желала. В какой-то момент продавщица поинтересовалась, кто я по национальности. И изумилась, когда узнала, что мой родной язык – русский, а не французский. Ее предположение меня не удивило: у меня мягкое, но не славянское произношение, и меня часто принимают за француза или бельгийца, тем более что лысые французы встречаются значительно чаще, чем облысевшие немцы. Она похвалила мой язык и посетовала, что немцы и особенно немки ужасно некрасиво разговаривают на собственном языке.
Мы разговорились. Оказалось, что она с некоторых пор стала интересоваться прошлым – неудобным, национал-социалистическим немецким прошлым и, неизбежно, связанной с ним русской историей. Только теперь, утверждала она, ей понятен тот страх, который она испытывала перед учителями в послевоенной школе на севере ФРГ – взрослыми мужчинами с презрительными минами.
Поскольку я в то время заменял профессора в университете и читал лекции по русской истории, я пригласил ее на свои занятия. Через несколько недель она действительно пришла на мою лекцию. Постепенно мы подружились.
Магда получила среднее образование, недостаточное для поступления в университет. Она много лет прилежно и успешно работала на севере ФРГ в известной архитектурной конторе, участвовала в крупных новаторских проектах, много путешествовала и пользовалась бешеным успехом у мужчин. Некоторое время назад она последовала за мужем в Баварию, где так и не почувствовала себя дома, не нашла работы и осталась домохозяйкой. На новом месте она испытывала одиночество. Ее желание обсуждать актуальные для нее темы муж не разделял.
Страстный фотограф, она однажды, лет двадцать – двадцать пять назад, гуляя по окрестностям Мюнхена, наткнулась на блошиный рынок с очень приятной атмосферой. Она решила попробовать продать на нем несколько собственных дорогих аксессуаров, какие может себе позволить только хорошо зарабатывающая женщина. Таким образом, для нее, как и для многих других, блошиный рынок оказался спасением от неясного будущего. Барахолка помогла решить вопрос: а что же дальше?
Аксессуаров в гардеробе Магды оказалось больше, чем она предполагала. Кроме того, она с удивлением обнаружила, что за успешный день на блошином рынке можно заработать больше, чем в престижной фирме, – до тысячи немецких марок. Магда стала торговать дорогой одеждой, снова начав с ревизии собственного гардероба. На понравившемся ей мюнхенском рынке ее ассортимент был непривычен: рынок посещали в основном респектабельные дамы и господа со всего Мюнхена в поисках дорогого антиквариата. Неудивительно, что на нее сначала недоуменно косились как на чужака.
Со временем все изменилось, о чем Магда сожалеет, с ностальгией вспоминая былое процветание блошиного рынка. Сначала профессиональный сегмент стал размываться любительским и смешанным. Но все же действовали строгие правила: дорогая одежда в хорошем состоянии продавалась за треть первоначальной цены, и джинсы за изначальные 120 западногерманских марок невозможно было приобрести за 5 или 10 марок. Торговля на блошином рынке приносила стабильный и прогнозируемый доход. Затем, в последние годы, ситуация драматично ухудшилась: респектабельных пожилых господ в качестве клиентов сменили малоимущие иностранцы, цены на одежду упали – причем и на новую, магазинную, которую в период распродаж можно купить чуть ли не дешевле, чем на барахолке. Магда все чаще задумывается о том, чтобы прекратить торговать на рынке.
Мы регулярно встречались на «блошке» и время от времени – в университете или кафе в центре Мюнхена. Магда оказалась интересной собеседницей. Я с удовольствием слушал ее. А она часто спохватывалась, что слишком много говорит. Ей казалось, что я улыбаюсь не потому, что мне интересно, а из вежливости или даже внутренне посмеиваясь над ней. Это было не так, мне действительно было интересно. Тем более что она много рассказывала о блошином рынке, об одиночестве и старости в Германии, об ощущении новых иерархий, социальных пропастей в обществе и, после массовой миграции из Африки, о чувстве опасности, с каким она в последний раз сталкивалась в первые годы послевоенной разрухи.
Магда оказалась страстной франкофилкой. До пандемии коронавируса она часто ездила на юг Франции, где предпочитала отдыхать и посещать блошиные рынки. Она много и интересно фотографирует, обладая внимательным глазом, чутьем художника и безупречным вкусом. Время от времени она присылает мне цифровые фотоальбомы собственного изготовления, которые я с благодарностью принимаю, отвечая фотографиями Наташи – тоже страстной фотолюбительницы.
Магда не скрывала сожаления по поводу моего отъезда из Мюнхена. Не зная строгих правил по замещению должностей в университетской среде, она до конца надеялась, что я найду возможность задержаться в Мюнхене. Она считала, что преподаванием истории я делаю большое и важное дело. На блошином рынке, перед моими поездками в Россию, она то и дело уговаривала меня взять что-нибудь от нее в подарок моим близким или на память. Когда я собирался окончательно покинуть Мюнхен, она помогла мне со сборами и сделала памятный подарок.
Незадолго до моего отъезда из Мюнхена Магда начала планировать первую в своей жизни поездку в Россию, которую ей пришлось отложить до лучших времен из-за пандемии ковида. Надеюсь, эта поездка когда-нибудь состоится и я смогу ответить на благодарность благодарностью, показать Магде мои любимые уголки на ее маршрутах и – кто знает – вместе прогуляться по российским блошиным рынкам.