Расставаясь с семьями, которым некогда принадлежали, предметы теряли свою особость, свою историю. В обезличенной куче лома исчезали семейные напутствия, передававшиеся с кольцом прабабки от матери дочери или невестке, воспоминания о последних беззаботных довоенных именинах, что навевало подаренное мужем золотое колечко, истории о подвигах прадедов в минувших войнах, рассказанные их орденами. Отторгнутый от своих хозяев, золотой лом был свободен от человеческой памяти.
ГЛАВА 1. БАРАХОЛКА ПО-РУССКИ
Какая устрашающая трагедия лежит за этим!
Блошиный рынок в России: отражение исторических травм
В неоконченном романе Курцио Малапарте «Бал в Кремле» среди впечатлений автора о советской столице и элите, вынесенных из поездки в СССР в мае 1929 года, есть описание Смоленского блошиного рынка в Москве[533]. Созданный в последней четверти XIX столетия, этот рынок, в отличие от знаменитого Сухаревского толкучего рынка, отчасти действовал как антикварный и поэтому привлекал коллекционеров в качестве клиентов. Вспоминая четверть века спустя о посещении Смоленского рынка, итальянский писатель оставил яркую зарисовку, важную для введения в эту главу:
Вдруг на углу, под большим зеленым деревом, я заметил еще молодую, красивую женщину в выцветшей помятой форме Красного Креста. Она стояла, неподвижная и суровая: держа руки перед собой, словно благочестивая Вероника, она показывала женские трусы из белого шелка с кружевной оборкой и пожелтевшими лентами. Увидев ее, я покраснел. Я не мог отвести глаз от этой Вероники, от шелковых трусов, висевших на тощих смуглых руках, как на железных крюках[534].
Советская Вероника, выставляющая напоказ, вместо плата с нерукотворным образом Иисуса Христа, собственные ношеные трусы, может прочитываться как символ толкучки революционной и нэповской России или барахолки сталинского СССР. Советского рынка подержанных вещей как воплощения нищеты, унижения и борьбы за существование.
Немецкий путешественник по Российской империи Иоганн Георг Коль еще в первой половине XIX века отмечал значительно бóльшую роль толкучих рынков в России по сравнению с Европой. Он остроумно объяснял их популярность интенсивной миграцией населения, включая чиновников, и недостаточным качеством вещей. Оба обстоятельства, по мнению автора травелога, выносят на рынок значительную массу ненужных вещей, привлекающих преимущественно неевропеизированные низшие слои населения, «серую длинноволосую породу людей»[535].
Рынок для бедных не отменял интереса к нему коллекционеров – в том числе из представителей привилегированных и финансово состоятельных слоев, заинтересовавшихся во второй половине XIX века русской стариной. В воспоминаниях собирателей рубежа веков встречаются, например, такие восторженные описания толкучек:
Нет ничего пленительнее, как в чужом городе бродить по рынкам, толкучкам, «развалам», заглядывая в лавки и лавчонки местных торговцев «старьем». Чего, чего только не увидишь тут! Здесь и музыкальные инструменты, и иконы, и поломанная старинная мебель, и граммофоны, и игрушки, и оружие, и медь, и стекло, и бисер. И кости мамонта. Кругом галдят, шумят, зазывают, и через час толкотни по такому развалу на каком-нибудь «Магистратском дворе» вы и сами не успели заметить, как стали собственником чудесной старинной иконы новгородских писем, превосходной, украшенной гравюрами какого-нибудь Чесского или Галактионова, редкой книги, увесистого медного шандала с елизаветинским орлом, прелестного, вышитого бисером николаевского альбома или пылающей яркими красками чашки поповского фарфора[536].
Другой немец, историк Карл Шлёгель, превративший опыт своих многолетних путешествий по России в важный инструмент ремесла историка, почти через два века после путешествия Коля по Российской империи пришел к сходному с предшественником выводу, подняв его до уровня обобщения трагических уроков ХХ столетия: «Пожалуй, можно констатировать: каждый большой кризис, переворот, конец эпохи находит отражение на базарах, которые торгуют осколками погибшего мира»[537]. Не случайно автор книги «Советский век: Археология погибшего мира» начинает панораму погибшей советской цивилизации с эссе о блошиных рынках в Москве и Санкт-Петербурге – Петрограде в начальном революционном извержении и на остывающей лаве советской истории.
Первая мировая война, революция, Гражданская война и массовый голод вызвали в 1914–1922 годах небывалые волны миграции, захватившие широкие слои населения. Забурлили потоки беженцев и армий (включая тыловые гарнизоны и контингенты военнопленных). Закипело движение населения между городом и деревней, включая мешочничество и бегство сначала из крупных городов в более сытую сельскую местность, а затем и из деревни в город ради спасения от голодной смерти. Тектонические толчки Гражданской войны и последовавшего голода начала 1920-х годов вызвали перемещения горожан и особенно крестьян в поисках урожайных, «сытых земель». Террор против представителей старого общества породил бегство или изгнание элиты из страны[538]. Все это и выбросило на рынок огромное количество вещей, то и дело менявших владельцев. В годы Гражданской войны Петроград превратился, по мнению Карла Шлёгеля, в самый большой антикварный рынок европейского искусства, произведения которого можно было приобрести за мешок муки[539].
Дефицит продуктов питания и предметов первой необходимости, карточная система и преследование представителей бывших имущих групп, развал денежного хозяйства и бум черного рынка содействовали расцвету толкучки как способа выживания в условиях невиданного цивилизационного хаоса. Государство принимало полумеры против частной торговли – «спекуляции», то совершая облавы на толкучие рынки, то закрывая глаза на их существование. Это содействовало закреплению дореволюционной традиции торговать на толкучем рынке не с прилавков, а с рук или с подвешенного на груди лотка.
Популярность толкучего рынка, какой еще застал Малапарте, не ослабевала на протяжении 1920-х годов, в годы новой экономической политики. Для большинства обедневшего в своей массе населения в условиях легализации мелкой торговли толкучка стала оптимальным местом для приобретения ношеной одежды и обуви. Для лишенных политических прав, отстраненных от государственной службы и системы распределения «бывших» продажа (остатков) имущества на толкучем рынке превратилась зачастую в единственный способ выживания. Толкучки тех лет воспринимались иностранными наблюдателями как следы цивилизационного землетрясения:
Ощущение такое, как если бы дома внезапно обвалились и ушли в матушку-землю, оставив на поверхности груды мебели и домашней утвари. Вы могли бы обставить свой дом подержанным имуществом, просто двигаясь вдоль этой линии оставшихся в живых замерзших представителей старого времени. Двуспальные кровати, односпальные кровати, пианино, гардеробы, умывальники, горшки без ручек лежат на снегу бок о бок с сотнями священных икон, грудами старых одеял и изношенных простыней. Старые жестяные ванны, ножи, вилки, тарелки, стаканы и блюда лежат вперемешку. Здесь же старые одежды всех фасонов и размеров, кочерги и совки, музыкальные инструменты, семейные портреты, картины, фотографии, странные туалетные принадлежности, зеркала, электрическая арматура, коробки гвоздей, бывшие в употреблении кисточки для бритья и зубные щетки, гребни с выпавшими зубьями, наполовину измыленные куски мыла[540].
Так описывает свое впечатление от Смоленского рынка зимой 1930 года британский журналист Эллис Ашмид-Бартлетт и добавляет: «Какая устрашающая трагедия лежит за этим! Я спешу прочь, так как зрелище оставляет болезненное впечатление в моем мозгу»[541]. Встреченная Малапарте на том же рынке полугодом раньше советская Вероника в униформе Красного Креста десяти-пятнадцатилетней давности, продающая дамское нижнее белье, – наверняка представительница старой элиты, репрессированной и вытолкнутой на социальную обочину.
Закрыв в конце 1920-х, вместе с нэпом, толкучие рынки, государство вскоре вынуждено было вновь открыть их, поскольку само оно было не в состоянии решить проблемы обеспечения населения товарами первой необходимости. Возрожденные в 1932 году как «вещевые рынки» в официальной терминологии, или «барахолки» на простонародном жаргоне, они выполняли ту же функцию: компенсировали несовершенство государственной системы снабжения населения продуктами и товарами массового спроса (см. ил. 84). Их народное название, производное от существительного «барахло», свидетельствует о понижении качества предлагаемых товаров[542].
Ил. 84. Барахолка у Симеоновской церкви в Челябинске. Фото Крымского, 1937
В годы хрущевской оттепели барахолка по своим функциям приблизилась к европейскому рынку подержанных вещей. Тогда советские граждане прибегали к ее услугам скорее не из нужды и потребности выжить, а из-за относительного улучшения жизни и оптимистических ожиданий. Люди несли на рынок то, что, по их представлению, морально устарело и не соответствовало моде «космической эпохи». Прежде всего, это была старинная, громоздкая мебель, не вписывавшаяся по габаритам и стилю в малометражные хрущевки, в которые переезжали из коммунальных квартир миллионы советских граждан[543].
Однако в начале 1960-х годов государство вновь повело наступление на частную торговлю подержанными вещами, решив, что эта серая экономическая зона благоволит спекулянтам. Черный рынок дефицитными товарами был не ликвидирован, но загнан на несколько десятилетий в подполье. На нем по-прежнему встречалась невероятная смесь вещей и людей. Здесь из-под полы торговали, например, товарами из валютного магазина «Березка». А рядом могла стоять старушка с ношеной одеждой. Это могла быть даже моя няня, которая в сентябре, когда мои родители возвращались из отпуска с пустыми кошельками, сносила костюмчики, из которых я за лето вырос, на запрещенную, но все равно стихийно функционировавшую барахолку.
Наконец, перестройка, кризис и развал СССР привели к небывалому расцвету барахолки – блошиного рынка. Новое обнищание населения, утрата былого авторитета прежде престижными предметами, вплоть до советских государственных наград, легализация частной торговли создали конъюнктуру для превращения в гигантский блошиный рынок всего пространства СССР и его бывших союзников в Восточной и Центральной Европе. Блошиные рынки Москвы и Ленинграда – Санкт-Петербурга, Праги и Варшавы, Берлина и Будапешта предлагали офицерские часы и советскую униформу, лаковые ларцы и деревянную посуду, матрешек с изображениями Ленина и Сталина, Хрущева и Брежнева, Горбачева и Ельцина. Новые мелкие предприниматели – «челноки», торгуя, наряду с новыми товарами, остатками уходящего социалистического мира, утоляли новый спрос на ностальгию по советскому прошлому.
Бум антикварных магазинов и блошиных рынков 1990–2000-х годов в провинциальных городах Российской Федерации, по моим ощущениям, ныне отшумел. Очередной виток понижения материального благополучия массы российского населения обеднил спрос и предложение на периферийных блошиных рынках, вымыв почти полностью сектор антикварных товаров. Сократился и круг его клиентов из числа коллекционеров.
Рынки подержанных, старых и старинных вещей в Москве и Санкт-Петербурге отражают социальную и материальную пропасть, зияющую между различными группами российского общества. Престижные антикварные вернисажи, присвоившие себя имена «блошиный рынок» и «блошинка», выставляют предметы музейного уровня с недоступными большинству граждан ценами в шести- и семизначных суммах. Самые крупные барахолки обеих столиц в Измайлове и на Удельной тоже пережили перемены, но другого рода. С одной стороны, значительно выросли их «барахольные» территории с одеждой и обувью разной степени износа. С другой – увеличилось предложение предметов с темным происхождением. Натренированным в детстве и молодости на мелкую церковную пластику глазом примечаю следующее. В 1990-х годах появление на Измайловском вернисаже крестов и складней XV – XVIII веков музейного уровня было редкостью, почти сенсацией. Эти товары часто сопровождались документами – письменными экспертизами из провинциальных музеев. Теперь в удачный торговый день там можно встретить достойные музея экспонаты в большом количестве, в хорошем состоянии и без сопроводительных документов. Их происхождение темно и, возможно, не вполне законно. А на многих старинных нательных крестах – свежая земля с межсельских мест кулачных боев и из безвестных захоронений, указывающая на незаконные раскопки «черных копателей». А на Удельной в избытке военная «копанина» времен блокады Ленинграда – от пулевых и снарядных гильз до касок с пулевыми отверстиями и заржавевших пулеметов.
В отличие от советской эпохи государство сегодня, видимо, не прилагает должного рвения ни к охране музейных запасников, ни к покоящимся в земле археологическим артефактам. Эти сюжеты, связанные с потаенным по причине незаконности интересом к прошлому, достойны специального изучения.
Одно остается на российском блошином рынке неизменным – он отражает новые травматические повороты российской истории: «На барахолке продолжает жить в основном то, что не могут предложить ни шикарные магазины, ни последний крик моды, – осколки империи»[544].
Детский коврик
Под русским следом на блошином рынке, которому посвящена эта глава, имеется в виду, разумеется, отнюдь не только специфика рынка подержанных вещей и, шире, состояние мира старых предметов и отношение к нему в России. Речь пойдет и о рядовых и знаменитых российских покупателях и продавцах на немецком блошином рынке, и о русских вещах на немецких барахолках. В этой главе читатель найдет и неизбежно ностальгически окрашенные рассказы о старых предметах из моего детства. Ведь одна из функций блошиных рынков – удовлетворение ностальгии, тоски по невозвратному прошлому с помощью найденных на толкучке вещей из былого[545],[546]. Кое-что из наполнявших мое детство предметов встретилось мне спустя десятилетия на блошиных рынках.
Вот одна из историй о встрече с собственным детством на блошином рынке. Это случилось в Москве, у Измайловского парка, на одном из крупнейших туристических рынков страны. На нем преобладают изделия народных промыслов и кича «на память» для российских и зарубежных «гостей столицы». Но имеется и полноценный сектор антикварных предметов.
Кажется, это было зимой 2011/12 года. Мы с Наташей участвовали тогда в очередном симпозиуме «Пути России», ежегодно проводимом в Шанинке[547]. И в свободный воскресный день мы, начинающие любители блошиных рынков, отправились в Измайлово.
Был сумрачный, промозглый февральский день. По сравнению с летними визитами в Измайлово в начале 1990-х годов, когда я последний раз бывал там в поисках медных иконок и крестиков, рынок показался мне унылым и безжизненным. Антикварных вещей почти не было, а то, что попадалось, стоило неоправданно дорого. Продрогшие под свинцовым московским небом, мы нырнули в крытый павильон в надежде согреться. Но там было так же неуютно и очень холодно.
И вдруг я увидел нечто, что заставило сердце бешено заколотиться. На стене павильона, за спиной торговки, висел детский коврик, какие часто вешали в советское время над детскими кроватками. Но у этого был редкий мотив (см. ил. 85, вкладка). Во всяком случае, мне был известен только один такой коврик – в спальне над моей тахтой, на которой я спал во время летних каникул в Горьком.
Об этом коврике я упоминал в книге о советском детстве, пытаясь по памяти воссоздать интерьер квартиры моих горьковских бабушки и дедушки[548]. В описании спальни фигурировали две «взрослые» металлические кровати с фигурными шишечками-набалдашниками и детская тахта. Упомянуты парадный портрет дедушки маслом и вышивки бабушки на стенах. Не забыт и темный старинный платяной шкаф с крупными резными цветами на стеблях, изгибающимися мягкими волнами в стиле модерн. В качестве важного предмета интерьера в описании был зафиксирован и детский коврик, купленный в 1948 году в качестве «обновки» при переезде на новую квартиру на улице Минина.
На набивном, с кистями, коврике фабричной работы были изображены два танцующих друг перед другом павлина на лугу, окаймленном пальмами, кипарисами, секвойями, гигантскими папоротниками и цветами, за ними – река, за рекой – горы со снежными вершинами и городом у подножия. Во время дневного отдыха, когда положено спать, в детстве я разглядывал ковер, а из пришитых снизу кистей, маясь от скуки обязательного послеобеденного «тихого часа», заплетал косички, как учили меня кузины.
Вышивки перешли к моей маме и другим родственникам после смерти бабушки. Дедушкин портрет не пропал, как я полагал, а хранился на антресолях у родственников и был, к моей великой радости, вручен мне после того, как я издал книгу. Теперь он украшает мой рабочий кабинет. От большинства из остальных описанных предметов обстановки спальни родители матери избавились при переезде из Горького в Дзержинск в 1976 году. С тех пор я этих вещей и не видел, включая детский коврик. И вот теперь точно такой же (а может быть, даже именно он, как утверждает моя старшая двоюродная сестра Таня, в детстве и молодости проведшая рядом с ним гораздо больше времени, чем я сам) нашелся на московском блошином рынке! Я взволнован, горло зашнуровано спазмом, я молчу, чтобы не разреветься. Наташа с пониманием молчит, заботливо поглядывая на меня.
Вот он передо мной, размером 150 × 65 сантиметров, с пятью петельками под маленькие гвоздики (именно по петелькам Таня опознала «наш» коврик). Этот коврик, который я разглядывал, засыпая после обеда и вечером, теперь превратился для меня в реликвию, хранящую память о времени, в которое обратной дороги нет. Он висел, когда бабушка вечерами пела мне, еще малышу, колыбельные песни на неизвестном мне языке, над моей коротенькой тахтой, из которой я вырос к 10 годам. Он висел за моей спиной, когда я июньскими вечерами с тоской прислушивался к детскому гомону во дворе: бабушка, заботившаяся о моем здравии, загоняла меня в постель довольно рано, когда другим детям еще разрешалось резвиться во дворе. И он был свидетелем моего первого признания в любви.
Дело было так. В августе 1966 года, незадолго до отъезда в Челябинск, где мне предстояло идти в первый класс, из Москвы в Горький приехала Ирина, двоюродная сестра моего горьковского друга Володи – подвижная и уверенная в себе девочка. Белокурая, востроносая, с большими зелеными глазами миндалевидной формы, она была старше меня на год. Мне она понравилась.
Мой первый опыт объяснения в любви был странным, смешным и довольно нелепым. В одну из первых же встреч с Ириной я загадал ей загадку собственного изготовления. Она должна была расшифровать предложение из четырех слов, первыми буквами которого были: «Я в т. в.». Загадку сопровождала подсказка: первые две буквы – целые слова. Наивная головоломка заинтересовала Ирину, а может, она была близка к разгадке, которая ей импонировала.
Как бы то ни было, мы договорились, что Ирина придет ко мне домой после обеда. Не помню, каким чудом мне удалось выпросить на это разрешение бабушки, которая никого не подпускала ко мне во время обязательного послеобеденного отдыха. Ирина пришла, как приходят навестить больного, и присела на край тахты-топчанчика, на котором я лежал под простыней. Она заявила, что сдается, и потребовала назвать третье слово. После тягостных приступов малодушия я наконец выдавил из себя: «Я в тебя…» – и, резко отвернувшись, в смущении уткнулся лицом в ковер с павлинами и спрятался с головой под простыню.
Больше гадать было не о чем. Ирина была смущена. А я потребовал, чтобы она доказала свою догадливость и сама назвала четвертое слово. Тем временем «тихий час» незаметно пролетел, и развязка этого эпизода произошла на северной, тенистой стороне двора, у одной из двух заброшенных клумб в зарослях давно отцветшей сирени с темно-зелеными, пыльными августовскими листьями. Я с неприличным упорством продолжал настаивать на расшифровке последнего слова предметом моей малолетней страсти. «Влюблен?» – спросила Ирина, краснея и прищуривая глаза. Я смущенно кивнул. Странное объяснение в любви, которое я из болезненной робости переложил на плечи девочки[549].
С Ириной мы встретились в Москве в 2009-м, более чем через 40 лет после этого эпизода. Она совсем не помнила ни меня, ни этой истории. Но я легко узнал ее на станции метро, где мы договорились встретиться. Она как раз приехала к отцу в гости из Англии, а я привез ему экземпляр книги, герои которой – его близкие родственники из Горького и его собственная дочь. Когда я позвонил ему, чтобы договориться о встрече, я услышал в трубке, как кто-то пояснил: «Это звонит Игорь Хазанов». Это фамилия родителей моей мамы, в квартире которых, на фоне коврика с павлинами, произошло мое первое объяснение в любви.
Почему нет русского аналога Bares für Rares?
Вы сможете в течение 15 минут на сумму в 6 тысяч рублей скупиться на блошином рынке таким образом, чтобы купить не только что-нибудь полезное и красивое, но и представляющее собой историческую ценность? Естественно, это под силу только настоящим знатокам-антикварам. И вот эту непростую задачу поставили перед участниками реалити-шоу «Барахолка»: популярные артисты, писатели и художники вместе со специалистами-антикварами будут рыскать по блошиному рынку в поисках вещей, представляющих собой какую-либо историческую ценность. Кто найдет самый дорогой и ценный предмет искусства, становится победителем шоу. Причем именно победитель шоу поедет вместе с ведущими на знаменитый блошиный рынок в ПАРИЖ! Ведущие шоу – Андрей Малахов и Регина Мянник[550].
Несмотря на привлекательный анонс, передача «Барахолка», премьера которой состоялась на Первом канале российского телевидения 4 апреля 2015 года, закрылась через десять месяцев, родив всего шестнадцать выпусков. Малозначительный на первый взгляд факт при более внимательном рассмотрении может немало рассказать об особенностях рынка старых вещей, предметной среды и семейной памяти в современной России по сравнению с этими же феноменами в Германии. Как помнит читатель, самая популярная из немецких передач про старинные вещи «Наличные за раритет», построенная по принципу блошиного рынка, выдержала за девять лет, к концу 2022 года, около полутора тысяч выпусков и продолжает собирать многомиллионную аудиторию[551],[552].
Сюжетная линия российской «Барахолки» выглядела так. В шатре на одном из подмосковных блошиных рынков сидят пять экспертов – специалистов по старине из числа опытных коллекционеров и директоров музеев. Участники программы, в качестве которых выступают медийные «звезды», представляются в качестве любителей и собирателей старины. В течение 15 минут каждая из двух команд по два участника должна совершить покупки на блошином рынке на сумму 6 тысяч рублей. Купленные предметы оценивают эксперты. Выигравшей считается та команда, сумма покупок которой по оценке экспертов будет выше.
С точки зрения коллекционера, российская передача выглядит довольно дилетантской. На ней представлены предметы, большинство которых в немецкой передаче были бы выбракованы на стадии отбора. По-настоящему ценные предметы на блошином рынке подбрасываются организаторами шоу в надежде, что конкурсанты их опознают. Эксперты и участники выступают скорее в качестве статистов, чем компетентных специалистов. Свои оценки «найденных» на рынке предметов они дают бегло и почти не обосновывают. В целом передача мало чему учит тех, кто любит блошиные рынки или интересуется стариной.
Реакции на нее телезрителей были преимущественно негативными[553]. Представление о критических замечаниях на передачу дает следующий развернутый перечень недостатков реалити-шоу:
1. Это очередной проект, цель которого – пиар «сбитых летчиков» и «недозвезд». Участники передачи сразу после первых пяти минут отходят на десятый план. Мне было бы интереснее смотреть на обычных людей.
2. Необъективная оценка экспертов. Во время процесса оценки участники перед экспертами озвучивают цену, которую они заплатили за вещи, и потом эксперты просто повторяют примерно эти же суммы. Было бы лучше, если бы эксперты сидели в отдельной комнате и не имели возможности узнать уплаченную сумму.
3. Прикид ведущей Регины Мянник. Утро. Грязный рынок. И она вся в просвечивающем мини-платье со стразами и в розовых туфлях на огромном каблуке. В 43 года надо одеваться как-то немного иначе. Элегантнее, что ли… И вообще – почему ведущие называют друг друга по имени-отчеству, а пытаются выглядеть на 20 лет?
4. Непонятно, когда это снимали. Скорее всего, год назад. Не люблю передачи, которые где-то валялись за ненадобностью, а потом их сняли с полочки, протерли пыль и втюхали зрителю. Умерла так умерла. Зачем тащить заранее провальный проект в эфир?
5. Хотелось бы видеть в качестве участников профессиональных барахольщиков, которые знают толк как в процессе, так и в вещах. Пока что участники – типа коллекционеры.
Еще мне кажется, что было бы гораздо интереснее, если бы каждый выпуск был в разных городах или даже странах. Пока что «Барахолка» выглядит дешевой поделкой, не представляющей никакой ценности – ни информативности в ней нет, ни куража. Отстой, короче. Хотелось бы увидеть в качестве звездной половинки Александра Васильева или его же в качестве ведущего. Вот он-то знает толк в таких вещах, и он бы мог дать кучу полезных советов и рекомендаций.
Ставлю передаче «Барахолка» две звезды и не рекомендую к просмотру. Скучно, неинформативно, пресно[554].
На этой скептической ноте можно было бы и поставить точку в истории о провале российской телепередачи о любви к старым вещам. Однако стоит заглянуть за кулисы плохо организованного реалити-шоу и задаться риторическим вопросом: а может быть, дело все же не только в топорной организации показа старинных и редких вещей?
«Эпоха тотальных войн», или «31-летняя война» 1914–1945 годов (Эрик Хобсбаум), нанесла предметной среде Российской империи серию ударов, которые уничтожили материально наиболее ценные вещи, превратив их немногие сохранившиеся остатки в антиквариат и ограничив редкими, крошечными островками музейных экспозиций. За три десятилетия случились две мировых войны и две революции, Гражданская война, массовый голод в среднем каждые 10 лет, волны массового террора, нормированное снабжение по карточкам. Все это осиротило, обесценило, разметало, вымыло из страны, уничтожило множество ценных предметов, превратило их в разменную монету крупных и мелких, легальных и преступных, добровольных и принудительных обменных и торговых операций. «Новая 30-летняя война» (Ганс Ульрих Велер) уничтожила массу ценностей, включая шедевры ювелирного, изобразительного и печатного искусства. За событиями «большой истории», разрушительными для предметной среды в СССР, стоят конкретные организации – исполнители конфискаций, реквизиций, продажи за границу, трофейного вывоза, уничтожения. Среди них ЧК, ОГПУ, НКВД, Гохран, «Антиквариат», Амторг, торгсин, СС, гестапо, Культурная палата Рейха и многие другие[555].
Так, состояние созданного в 1920 году Государственного хранилища ценностей Наркомфина (Гохран), аккумулировавшего драгоценности, изъятые ЧК и другими органами советской власти у государственных, церковных и частных собственников начиная с 1917 года, свидетельствует как о размахе реквизиций, так и о просторе для повреждения, уничтожения и расхищения произведений ювелирного искусства. Советский внешнеторговый деятель Георгий Соломон был поражен богатством и неразберихой в только что созданной организации:
Мы остановились у большого пятиэтажного дома. Я вошел в него и… действительность сразу куда-то ушла и ее место заступила сказка. Я вдруг перенесся в детство, в то счастливое время, когда няня рассказывала мне своим мерным, спокойным голосом сказки о разбойниках, хранивших награбленные ими сокровища в глубоких подвалах… И вот сказка встала передо мной… Я бродил по громадным комнатам, заваленным сундуками, корзинами, ящиками, просто узлами в старых рваных простынях, скатертях… Все это было полно драгоценностей, кое-как сваленных в этих помещениях… Кое-где драгоценности лежали кучами на полу, на подоконниках. Старинная серебряная посуда валялась вместе с артистически сработанными диадемами, колье, портсигарами, серьгами, серебряными и золотыми табакерками… Все было свалено кое-как вместе… Попадались корзины, сплошь наполненные драгоценными камнями без оправы… Были тут и царские драгоценности… Валялись предметы чисто музейные… и все это без всякого учета. Правда, и снаружи и внутри были часовые. Был и заведующий, который не имел ни малейшего представления ни о количестве, ни о стоимости находившихся в его заведовании драгоценностей…[556]
Несмотря на принудительное изъятие ювелирных украшений у «эксплуататорских классов» в революционной России, советские граждане и в 1920-х годах в приватном быту могли иметь значительные ценности дореволюционного происхождения. Об этом косвенно свидетельствуют советские декреты 1920-х годов о порядке реквизиций и конфискаций, которые определяли неотчуждаемую норму владения драгоценностями на одно лицо. Эти нормы могут и сегодня показаться сказочным сюжетом а-ля «Сим-Сим, откройся!» большинству граждан Российской Федерации. Каждому гражданину Советской России было позволено иметь почти 80 граммов изделий из золота и платины, немногим более 20 граммов жемчуга, 1,2 килограмма серебра и не более 3 каратов бриллиантов и других драгоценных камней[557]. Другими словами, с основной частью своих ценностей многие граждане СССР были вынуждены расстаться позже, а именно в 1930-х годах.
Специалист по истории торгсина Елена Осокина отводит этой организации не главную, но все же одну из ведущих ролей в радикальной деформации предметной среды в СССР. Скупая по заниженным расценкам у населения ценные предметы, обращая их в лом и валюту, продавая за границу, торгсин заработал на голоде в первой половине 1930-х годов без малого 300 миллионов золотых рублей, которые превышали стоимость импортного оборудования десяти индустриальных гигантов: Горьковского автозавода, Сталинградского тракторного завода, автозавода имени Сталина, Днепростроя, «Господшипника», Челябинского тракторного, Харьковского тракторного, Магнитостроя, Кузнецкстроя и Уралмаша[558]. «Звездные годы торгсина, 1933-й и 1934-й, покрыли около трети импорта этих лет»[559].
Последствия деятельности торгсина для предметной среды обитания советских граждан, по мнению Осокиной, были необратимы: «Образцы прежнего богатства и достатка отныне можно было увидеть в музеях, в семьях же остались лишь единичные, разрозненные, уцелевшие реликвии»[560]. Не менее сокрушительными были последствия исчезновения вещей-реликвий для функционирования семейной памяти – вместе с памятными предметами из семей исчезали и связанные с ними истории[561].
Неудивительно, что не только в позднем СССР, но и в десятилетия после его распада на постсоветском пространстве столкнулись две тенденции. С одной стороны, повышенный интерес к собственному семейному прошлому, поиск корней и изобретение генеалогий. С другой – краткость семейной памяти, которая редко простирается дальше поколения бабушек и дедушек и рубежа XIX – ХХ столетий[562]. Не исключено, что краткость семейной памяти, помимо прочего, объясняется дефицитом семейных реликвий досоветского происхождения.
Как уже отмечалось выше, такая ситуация получила отражение в состоянии современных российских блошиных рынков. За редкими (столичными) исключениями они являются характерными для конца XIX – первой половины ХX века традиционными рядовыми барахолками «для бедных» с предметами, неинтересными для любителей антиквариата и собирателей профильных коллекций. Старинные предметы если и появляются на блошиных рынках, даже в столицах находятся в состоянии, которое на обыденном языке европейских любителей барахолок позволительно оценить как «хлам». Такие вещи нельзя ни выставить в домашней витрине, ни выгодно продать, ни подарить без дополнительных вложений в реставрацию и компенсацию утраченных деталей. Так, например, на российских блошиных рынках (и даже в антикварных магазинах) почти невозможно найти подстаканники с «родными» стаканами. Не сыскать металлические скульптурные композиции для сервировки аперитива с оригинальными графином и рюмками. Не найти изысканную подставку для десертных ножей с «родными» ножами. Исключительно редки полные комплекты столового серебра и фарфоровых сервизов. Слишком много драматичных событий, переездов и владельцев пережили эти предметы, чтобы остаться в целости и сохранности. Это отличает предметы антиквариата в России от европейских аналогов, часто оказывающихся на блошином рынке прямиком из семейных интерьеров, в которых их бережно хранили несколько поколений владельцев.
Российские интернет-проекты с ценными предметами старины, позиционирующие себя как аналог блошиных рынков и даже пользующиеся этим самоназванием, представляют собой светскую тусовку с ценами порою выше цен столичных антикварных салонов. Таковы, например, доступные в социальных сетях «Художественный проект „Блошиный рынок“», «Лулулэнд Винтаж Декор», «Блошиный рынок Cat & Fox. Виртуальная площадка», «Блошка», «На блошином рынке».
Сходны с ними и обычно ежемесячные столичные антикварные рынки и галереи в крытых помещениях и с платным входом, такие как созданные в начале XXI века «Блошиный рынок на Тишинке», или «Блошинка». По ассортименту они порой приближаются к достойным европейским аналогам, например к антикварным ярмаркам в Регенсбурге. Этому способствует преобладание на них европейского антиквариата. Торговцы на них – профессиональные антиквары с видом на жительство в одной из европейских стран или со стабильными родственными или дружескими связями в Европе. Эти рынки посещает чистая публика, которую в «обычной» жизни не встретишь. Среди клиентов этих элитарных мероприятий – и медийные звезды, и крупные чиновники, и состоятельные бизнесмены. Цены на этих «барахолках» кусаются. Но и эти рынки в связи с пандемией и сокращением международного сообщения со странами Евросоюза в последнее время испытывают сложности с обновлением ассортимента.
Блошиные рынки в современной Российской Федерации, за исключением пары столичных, не имеют устойчивого антикварного сегмента, а цены на антиквариат ориентированы на наиболее богатых иностранцев, российских нуворишей, представителей отечественной медийной, художественной и чиновной элиты.
Плачевное состояние предметной среды, замещенной в советское время преимущественно унылой и низкокачественной ювелирной и художественно-прикладной продукцией, во многом объясняет провал телепередачи «Барахолка». Его обусловило отсутствие предметов старины как на реальном блошином рынке, так и в большинстве современных российских семей. Действительно, для того чтобы сопереживать передаче о поисках и находках ценных старинных предметов, чтобы примерять драйв участников передачи на себя, нужно иметь опыт посещения интересных блошиных рынков и обладать какими-то аналогичными вещами в семейном интерьере. Телепередачи о старине нуждаются в своей массовой аудитории, которой в современной России, увы, видимо, нет.
В свете вышесказанного приходится с горечью констатировать: ссылки на мировые войны как на главного разрушителя российской предметной среды представляются излишне абстрактными и недостаточно обоснованными. Ведь и Германия пережила обе войны, и разрушения на ее территории были велики. Скудость российского рынка старины и, шире, унылость предметной среды в целом связаны, скорее всего, с беспрецедентным выкачиванием из населения ценных предметов «родной» властью в межвоенный период и с перманентной бедностью, в которой, не без ее же участия, оказалась значительная часть российского населения в последние десятилетия.