Улыбка, знание языка, тщательный осмотр предмета вашего желания без выражения восторга на лице – все это будет вам в помощь на блошином рынке.
(Знаменитые) русские на блошином рынке
На немецком блошином рынке часто слышишь русскую речь. Вот две женщины среднего или старшего возраста оживленно обсуждают подарки, которые они ищут перед поездкой к родственникам или накануне возвращения в Россию или Украину. Вот пожилой мужчина торгуется или обменивается новостями с русским продавцом. Там встретившиеся знакомые-эмигрантки возбужденно демонстрируют друг другу только что добытые покупки или обсуждают вчерашнюю передачу «Наличные за раритет». А здесь у пивного киоска спорит о политике группа мужчин. Молодых лиц не видно, преобладают люди в возрасте от сорока до семидесяти. Иногда можно услышать здесь и имена знаменитых соотечественников, когда-то заглядывавших сюда в поисках антиквариата или материалов для театрального реквизита. О нескольких знаменитых «русских» на европейских блошиных рынках и пойдет речь.
Один мой знакомый утверждал, что, когда он в 1990-х годах эмигрировал в Германию, на мюнхенском блошином рынке помнили о кратком и ярком, как хвост кометы, появлении здесь в 1987 году Сергея Параджанова (1924–1990). Гениальный кинорежиссер и сценарист, художник и мыслитель, рассказчик и мистификатор, знаток антиквариата и мастер торга, фантазер и щедрый даритель запомнился острым глазом на раритеты и артистизмом диалога с их владельцами. Впрочем, не исключено, что мой знакомый привнес в рассказ о Параджанове собственные впечатления или свидетельства коллег об экстравагантном любителе блошиных рынков из его киевского периода 1950-х – начала 1970-х годов.
К 90-летию со дня рождения Параджанова российский режиссер и искусствовед Алексей Мунипов составил пространный материал о юбиляре из двадцати трех глав, одна из которых называется «Вещи». Следующий фрагмент из нее как нельзя лучше характеризует отношение Сергея Параджанова к предметам старины:
Параджанов родился в семье тбилисского антиквара – в его рассказах отец представал то мелким старьевщиком, перепродающим никелированные спинки от кроватей, то удачливым авантюристом, тайно сбывающим драгоценные колье. В одной из версий рассказа юный Параджанов вынужден глотать сапфиры и рубины, чтобы их не нашли во время обыска. Но любовь к старым вещам Параджанов явно впитал с детства – и провел жизнь в бесконечном круговороте столиков, ковров, икон и расшитых тканей. Он блестяще разбирался в антиквариате, азартно скупал его и перепродавал, обставлял друзьям квартиры, мог встретить гостя фразой: «Что принес? Что продаешь?» – неслучайно в каждом из его уголовных дел фоном проходило обвинение в спекуляции. По сей день популярны сдавленные разговоры о каких-то несметных параджановских богатствах, унаследованных еще от отца, которые советская милиция хотела, да не смогла найти. Но дело было вовсе не в деньгах: Параджанов мог подарить музейного уровня вещь совершенно незнакомому человеку и притащить домой, нежно обнимая, ржавое велосипедное колесо – он любил, лелеял и обживал мир вещей совершенно бескорыстно. Потом все шло в дело – в коллажи, эскизы костюмов, фильмы. Его приятель-оператор, назвавший «Цвет граната» идеальным комиссионным магазином, шутил лишь отчасти[575].
На европейских блошиных рынках Сергей Параджанов, отбывший в 1970-х годах тюремный срок за гомосексуализм и неугодный властям за критику советских порядков, оказался всего за пару лет до смерти. Первой страной в его зарубежных выездах стала Голландия, где на Роттердамском кинофестивале 1987 года Параджанов получил приз за лучший инновационный фильм. Дружившая с ним актриса Алла Демидова вспоминает, что Параджанов оказался в Роттердаме в конце недели, когда магазины были закрыты:
Но все-таки в Голландии он не удержался, его страсть покупать оказалась сильнее закрытых магазинов. Он пошел на так называемый «блошиный рынок» и скупил его весь, целиком. Когда он вернулся после поездки к Катанянам[576], грузовой лифт не мог вместить всех мешков, которые он привез. Но вот он высыпал покупки: в одной куче оказались серебряные кольца и какие-то дешевые стекляшки. «Зачем Сереже стекляшки?» – «Ну, вы не понимаете, кикелки[577] наши будут думать, что это сапфиры и бриллианты».
Не исключено, что он мог и продавать эти подделки, и очень дорого продавать. Но в то же время он мог и дарить настоящие бриллианты совершенно бескорыстно. В этом весь Сережа[578].
Параджанов щедро одаривал и незнакомых людей, и близких друзей. Один из самых известных примеров щедрости Сергея Параджанова связан с Владимиром Высоцким:
Сергей Параджанов дружил с Владимиром Высоцким. Как-то певец приехал навестить приятеля, и тот увидел на шее Высоцкого «николаевский» рубль на толстой серебряной цепи. Увидев такое незатейливое украшение, Параджанов развел руками и направился к своему буфету. Оттуда он достал красивую звезду ручной работы, отделанную малахитом и бриллиантами, и повесил драгоценность на шею Высоцкому вместо старого рубля. Оказалось, эта звезда – одна из высших наград Османской империи[579].
На каком блошином рынке нашел эту редкость, у кого купил или выменял сумасбродный художник, остается только гадать.
Осенью 2018 года я оказался в ереванском музее Сергея Параджанова. На одной из стен я увидел явный след его пребывания на мюнхенском блошином рынке: очень похожие настенные часы XIX века я присмотрел там для моего друга. Среди многочисленных коллажей художника в музее меня поразил один. Он был создан Параджановым в 1986 году не из анонимных предметов, найденных на блошином рынке, а из личных вещей, владелец которых был известен. Обрамленная костями домино, игральными картами, сухоцветом, имперскими банкнотами, офицерскими галунами, циферблатами карманных часов без стрелок и кокардой с двуглавым орлом, старая семейная фотография запечатлела царского офицера с женой и дочерью. К центру фотографии прикреплен Георгиевский крест. Лицо офицера выделено с помощью наложенного на него, наподобие рамки, старинного монокля. Коллаж снабжен следующей экспликацией:
Генерал Радко-Дмитриев, герой русско-турецкой войны 1877–78 годов, был расстрелян коммунистами в Пятигорске в 1918 году. К Параджанову в Тбилиси как-то зашел мальчик с полиэтиленовым пакетом старинных мелких вещей. Сказал, что все это осталось от его деда генерала Радко и что эти вещи могут пригодиться для коллажей. В результате возник коллаж «Жизнь и смерть генерала Радко».
Сергей Параджанов был не только мастером купли-продажи старых вещей, считавшим, что «хождение за покупками – это монолог»[580]. Он мог подарить им новую жизнь, сгруппировав их в произведение искусства и место памяти. Он довел до виртуозного совершенства функции любителя старины на блошином рынке.
Российско-французский историк моды, искусствовед, декоратор и телеведущий Александр Васильев (р. 1958) считает лучшими блошиными рынками парижские. О других, за исключением лондонских, он невысокого мнения: «Все остальные могут пойти переодеться и переменить туфли»[581]. Васильев является единственным в своем роде знатоком блошиных рынков, путь на которые был проложен уникальными обстоятельствами. Его родители, именитый художник Александр Павлович Васильев (1911–1990) и театральная актриса и педагог Татьяна Ильинична Гулевич (1924–2003), были опытными коллекционерами и с детства поддерживали в сыне интерес к красоте и старине. К окружению семьи принадлежали маститые собиратели и представители бывших дворянских семей, сохранившие вещественные остатки погибшего мира. Вот как Васильев описал благоприятную среду для своего превращения в коллекционера:
Мое увлечение стариной началось еще в раннем детстве. Первый блошиный рынок, который я увидел, был в Вильнюсе. Там были ряды поношенных вещей, польских мод, но был там и антикварный ряд, где продавались самовары, подсвечники, щипцы для сахара, подносы. На этом Кальварийском рынке я и сделал свои первые покупки. Мне тогда было шесть лет.
В Москве в то время блошиных рынков не было. Самый знаменитый Сухаревский рынок был разрушен большевиками вместе с Сухаревской башней. Теперь это место носит эффектное название Колхозная площадь. Но на московских помойках можно было найти все то, что в нормальных условиях надо было бы купить на блошином рынке: старинные альбомы, шляпы, зонты, шкатулки, угольные утюги, даже иконы. Эти вещи я собирал, будучи учеником 2-го класса школы № 29, расположенной на улице Кропоткинской, теперь Пречистенке, как и раньше. В нашей стране я, конечно, самый редкий старожил этого бизнеса, потому что все антиквары, которых я знаю сейчас в России, пришли к этому в зрелом возрасте. Мне было пятнадцать лет, когда обо мне снимали документальные фильмы для болгарского телевидения о странном мальчике, который собирает старинные вещи в Москве. Когда мне было семнадцать, журнал «Юность» опубликовал очерк обо мне. Все считали удивительным, что я хожу по Москве в цилиндре, перчатках и с тросточкой, собираю старинные фотографии, вышивки, бисерные кошельки, мебель из карельской березы.
Впоследствии мое увлечение развилось в большую страсть. Меня спонсировали родители, которые были очень щедры к моей страсти. В советскую эпоху папа дважды дарил мне по пять тысяч рублей, что составляло сумму двух дач. Я мог покупать все, что хотел, и потратил все деньги на антиквариат. Собрал все чеки и предоставил отцу отчет. Так зародилась моя коллекция[582].
Уникальная конъюнктура для увлечения коллекционированием в случае Васильева сочеталась с мотивом, характерным для многих любителей блошиных рынков и собирателей старины во всем мире, – бегством от действительности. Но в антураже СССР этот мотив приобретал особо пронзительную нотку:
…любовь к старине и вещам из прошлого пришла ко мне сама собой и наверняка была формой эскапизма из той советской действительности – не слишком красивой и не очень радостной – в которую я рос, но лучше которой я ничего не знал[583].
Васильев собирает фонды для будущего музея моды, который будет назван его именем, подобно Третьяковской галерее или Бахрушинскому музею. На этот амбициозный проект он работает неустанно и закупает действительно уникальные предметы и шедевры старины и моды. Сэкономить бюджет ему помогает прекрасное знание блошиных рынков всего мира, на которых он чувствует себя как рыба в воде. Он не скрывает секретов своего успеха на толкучке:
Можно добиться и 35 процентов скидки, особенно если расплачиваться наличными. Улыбка, знание языка, тщательный осмотр предмета вашего желания без выражения восторга на лице – все это будет вам в помощь на блошином рынке[584].
О посещении мюнхенских блошиных рынков Олегом Поповым (1930–2016) я узнал случайно от торговца на антикварном базаре. Эдик, родившийся в середине 1950-х годов под Свердловском в семье изгнанных с российской родины поволжских немцев, мгновенно узнал самого знаменитого советского клоуна, увидев его на большом международном антикварном рынке под Мюнхеном. Еще бы: Попова знали в СССР с 1960-х годов все от мала до велика. Он был частым гостем телевизионных программ. Билеты на цирковые представления с его участием были нарасхват. Он снимался камео во многих советских фильмах. Игрушкой, изображавшей заразительно улыбающегося клоуна с копной рыжих волос под широкой клетчатой кепкой верхом на большом разноцветном мяче, я ребенком играл в доме моих кузин под Горьким.
В год краха СССР, потеряв накопленные средства и поддержку со стороны руководства Московского цирка, Попов решился покинуть страну, не отказываясь от российского гражданства. За границей он продолжал работать в цирке Зарразани, с которым гастролировал по Баварии[585]. Шатер этого цирка ежегодно разбивался в Мюнхене напротив дома, в котором я жил в 2017–2019 годах, когда маэстро уже не было в живых.
В интервью за год до смерти Олег Попов с большим оптимизмом оглядывался на свою жизнь, включая четверть века вынужденной разлуки с родиной:
Когда-то я мечтал дожить до 80 и продолжать выходить на манеж. Эта мечта сбылась. Другая моя мечта – жить в лесу – тоже осуществилась. Я счастлив! Эглофштайн – деревушка под Нюрнбергом на 300 человек, чуть постарше Москвы. Кругом леса – потрясающе! В доме животные – пони, голуби, собачки, кролики… Есть своя маленькая цирковая арена, где я репетирую новые номера. Почти каждый месяц у нас с женой гастроли! Клянусь, никогда в жизни даже представить себе не мог, что более 20 лет из 84 проживу вдалеке от Родины, от своих любимых зрителей, от тех мест, где провел детство, где узнал первый успех…[586]
В Эглофштайне Попов построил напротив дома мастерскую, в которой сам изготавливал реквизит для своих выступлений. А материалы для этого он искал и находил на блошиных рынках, в том числе под Мюнхеном, где охотно останавливался поболтать с бывшим соотечественником Эдиком…
Тектонические толчки «советского века» подняли несколько волн миграции, раскидав русских по всему свету. Бывших соотечественников можно встретить повсюду. В том числе – на блошиных рынках, где они работают, общаются, ищут следы потерянной родины и укрываются от эмигрантских будней среди вещей из «доброго старого времени».
«Русская» береза на немецком блошином рынке
Одно из самых сильных впечатлений, которое шокирует моих соотечественников за пределами России (или бывшего СССР), – наличие там берез. Представление о том, что береза – «русское дерево» и за границей не растет, настолько популярно, так прочно укоренено в сознании россиян, что столкновение с растущей там березкой вызывает недоумение.
Это дерево в России – повсюду. В российской природе и русской культуре оно, кажется, существует вечно. Береза была важным строительным материалом и топливом в крестьянском быту, лекарственным растением, средством гигиены и орудием стимулирования в народной педагогике, участницей обрядов свадьбы, новоселья, церковных праздников. Береза присутствует в русской народной песне, в классической поэзии, в ландшафтной живописи XIX века, в советских производственных романах и картинах соцреализма. В СССР «Березкой» назывались знаменитый женский ансамбль народного танца и валютные магазины для иностранных туристов. В советском художественном фильме «Поэма о крыльях» Даниила Храбровского (1979) умирающий в эмиграции Сергей Рахманинов (Олег Ефремов) жалуется, что посаженная перед домом березка засохла. И зритель действительно видит высокую погибшую березу перед виллой в Беверли-Хиллз, символизирующую бесплодие и гибель великого русского композитора в изгнании[587]. Шансонье Михаил Гулько поет о «березке пленной», которая в Америке может произрастать только искусственно, и о том, что «жить на чужбине не сладко / И нету печальней судьбы, / Чем видеть березы в кадках, / Вдали от родной стороны»[588].
Поэтому так странно видеть березы, которые спокойно растут себе в Европе, особо заметные на севере. Еще большее недоумение у почитателей «русской березки» вызывает то обстоятельство, что береза является органичной частью европейской культуры и повседневности. Березовые стволы и ветки украшают, например, немецкие и австрийские магазины, кафе и рестораны. Береза играет в католическом праздновании Троицы не меньшую роль, чем в православном. В живописи Вильгельма Трюбнера, Генриха Фогелера и Макса Либермана береза встречается не реже, чем в пейзажах Исаака Левитана, Архипа Куинджи и Игоря Грабаря.
Так что нет ничего удивительного, что изделия из березы и бересты, а также изображения березы довольно часто встречаются на блошином рынке. Среди традиционных немецких раскрашенных оловянных фигурок есть и береза. Такой предмет, который входил в комплект фигур, изображающих немецкую ярмарку, я приобрел как-то на мюнхенском блошином рынке, и она украшала мой преподавательский стол в Университете имени Людвига и Максимилиана на открытии семинара по истории превращения березы в «русское дерево». Неоднократно я видел на немецких блошиных рынках пивные кружки с крышкой, выточенные из березового ствола с сохранением бересты на ней, так называемые «березовые маевики» (Birkenmaier). Раньше они были популярны в немецких студенческих братствах.
Коллекционная настенная тарелка «Весна», изготовленная немецкой фарфоровой мануфактурой «Генрих» для одного из самых известных современных производителей керамики, транснациональной компании «Виллерой и Бох» в пользу общества «Немецкая помощь против рака», также содержит березовый мотив. На картине диаметром 24,7 сантиметра в стиле ар-нуво в обрамлении двух цветущих деревьев, среди цветов на холме в профиль к зрителю сидит девушка в легком светлом сарафане. Она играет на флейте, а у ее ног простирается ландшафт с лесами, лугами и речкой, которая струится меж берез, изображенных в центре. Здесь березы ассоциируются с весенним возрождением природы и девичьей красотой.
Однажды я не смог устоять от приобретения небольшой прямоугольной (13,5 × 10 и высотой 3,7 сантиметра) табакерки середины XIX века, изготовленной по принципу папье-маше из многослойной прессованной бересты (см. ил. 92, вкладка). Рельеф на откидной крышке изображает застолье в сельской пивной. А на рынке в Базеле мне попалась открытка 1920-х годов, на которой запечатлена пара взявшихся за руки влюбленных на фоне холмистого ландшафта с готической кирхой и рекой на заднем плане. Девушка в белом платье, ладони которой держит в своих руках сидящий перед ней молодой человек в выходном костюме, белой рубашке и галстуке, спиной прислонилась к березе, которая как бы является ее продолжением и усиливает коннотацию чистоты и невинности. Лицевая сторона открытки содержит также четверостишие «Весна любви», комментирующее любовную сцену, а на обороте открытки некто Сецилия Бруннер написала карандашом короткое послание с вопросом: «Ты забыл меня, любимый?» Свое послание она отправила в Цюрих из одного из бернских отелей.
Итак, блошиный рынок дает дополнительные аргументы в пользу предположения, что в качестве материала и символа береза активно использовалась (и используется) и за пределами России, в Европе. Следовательно, представление о березе как о «русском дереве» доминирует среди российского, но не европейского населения и, возможно, имеет не столь долгую историю, как представляют дело патриотически настроенные сторонники интерпретации березы как архетипического русского образа.
Моя гипотеза состоит в том, что победе образа березы как «русского дерева» в немалой степени содействовали культивирование национальных русских ценностей в эпоху сталинизма, начиная с 1930-х годов[589], а также победоносное участие СССР в Великой Отечественной войне. Ведь русская природа даже в большей степени, чем русская история, годилась на роль предмета национальной гордости. В отличие от героев прошлого или современности березу нельзя было обвинить как «врага народа», ее не нужно было вымарывать из школьных учебников.
Национализация дерева не была советской или русской особенностью. По справедливому наблюдению британского историка Саймона Шамы, образы коллективной общности охотно пользуются топографическими объектами – лесами, горами, реками, – чтобы наделить идеологию видимостью естественности[590]. Особенностью России оказалось другое. Береза в последней трети XIX века вследствие хищнической вырубки ценных пород деревьев стала более заметной (в том числе и для художников), поскольку заполняла пустоши. Но в отличие, например, от Германии в царской империи береза не была признана лесоводами сорным деревом и не искоренялась во имя оздоровления лесов[591]. Это заложило еще в поздней Российской империи основы для романтизации березки как специфически русского компонента ландшафта и культуры. В Европе береза встречается реже, потому что считается сорняком и вырубается. В России изъян лесоводства был возведен в достоинство: признак бесхозяйственности в лесном деле обернулся источником национальной гордости.
В условиях Великой Отечественной войны приобрел актуальность поиск новой, более эффективной национальной идентичности за счет образов «малой родины», которые с 1941 года вбрасывались советской литературой в патриотическую пропаганду. Один из самых известных образов березы на войне – стихотворение Константина Симонова «Родина». Березы в нем – символ Родины:
Да, можно выжить в зной, в грозу, в морозы,
Да, можно голодать и холодать,
Идти на смерть… Но эти три березы
При жизни никому нельзя отдать[592].
Удостоенный Сталинской премии роман Михаила Бубеннова «Белая береза» (1947) – одна из первых развернутых конструкций образа «фронтовой березы» как символа стойкости и героизма российского народа на войне. В одном из центральных эпизодов романа береза на поле боя превращается для главного героя в образ непобедимой Родины:
…среди этого страшного поля, где целый день с неистовой силой бушевали огонь и железо, где все было попрано смертью, на небольшом голом пригорке, как и утром, стояла и тихо светилась в сумерках одинокая белая береза.
– Стоит? – изумленно прошептал Андрей.
И Андрею показалось необычайно значительным, полным глубокого смысла, что вот здесь, на открытом месте, в таком жестоком бою, выжила эта береза – красивое, песенное дерево, самое любимое в нашей стране. Сама природа поставила ее здесь для украшения бедного в убранстве поля, и, значит, сама природа даровала ей бессмертие. В необычайном восторге, охватившем душу, Андрей несколько секунд не отрывал своего взгляда от березы.
– И будет стоять! – сказал он тихо[593].
Образ фронтовой березки силами поэтов и композиторов-фронтовиков и детей войны вошел в 1940–1970-х в советский культурный канон и в проект русской национальной идентичности. Пожалуй, наиболее популярным стало соединение березы с войной в песне Эдуарда Колмановского на слова Евгения Евтушенко «Хотят ли русские войны» (1962):
Хотят ли русские войны?
Спросите вы у тишины
над ширью пашен и полей
и у берез и тополей.
Спросите вы у тех солдат,
что под березами лежат,
и пусть вам скажут их сыны,
хотят ли русские войны[594].
В советском киноискусстве наиболее впечатляющие примеры соединения березы с войной – художественные фильмы Михаила Калатозова «Летят журавли» (1957) и Андрея Тарковского «Иваново детство» (1962)[595]. Одновременно произошло принятие в советский литературный канон главного «певца берез» Сергея Есенина. Именно этот факт обыгрывает, например, стихотворение Михаила Светлова «Россия», которое поэт завершает желанием «где-нибудь на перелеске / Рязанской березою встать»[596].
Параллельно с патриотической мобилизацией формировался иронически-снисходительный дискурс в отношении ура-патриотической манипуляции «русским деревом» и превращения его в туристический кич. Безобидные пародии на песню «Во поле береза стояла» из-под пера Дмитрия Минаева (1883) и Самуила Маршака (1952)[597] теснились более злыми высказываниями. Среди наиболее известных – эпиграмма Эммануила Казакевича и Александра Твардовского на «певца „Березы“» Бубеннова (1954)[598], высказывания Сергея Довлатова о том, что «любовь к березе торжествует за счет любви к человеку»[599], рок-песня Александра Башлачева «Некому березу заломати»[600] и стихотворение Виктора Шендеровича о стране, которая «березовыми ситцами заколебала всю Евразию»[601].
В повседневном обиходе столичных жителей был стеб по поводу магазина «Березка»: так, березками в позднем СССР называли валютных проституток. Устойчивость ироничного дискурса в отношении березы как «русского дерева» в позднем СССР не опровергает, а скорее подтверждает важность этого символа.
К самым скандально известным визуальным воплощениям ироничного дискурса о березе в постсоветский период можно отнести проект новосибирской арт-группы «Синие носы» 2004 года. В нем березы как символ «исконно русских» консервативных ценностей совмещаются со сценами гомосексуальной любви целующихся милиционеров, балерин из «Лебединого озера», дорожных работниц и т. д.[602] В мае 2020 года Леонид Парфенов, возмущенный поправками к российской Конституции, предложил вписать в нее заодно и березу как «русское дерево»[603].
Зачастую различные дискурсы о березе совмещались или комбинировались. Так, в фильме Василия Шукшина «Калина красная» (1973) соединяются образы березы как символа женской красоты и чистоты с безвкусной мазней на заднике тюремного клуба в начале фильма и образом фронтовой березы в заключительной сцене смерти главного героя, с пятнами алой крови на белоснежном стволе.
Во вступительном эссе «Времена года» к своему роману-дневнику Лев Рубинштейн плавно переходит от иронии по поводу «русского дерева» к образу малой родины и места памяти:
…мы все еще помним мелочи нашей жизни, мы все еще не разучились благодарно хранить их бесхитростное тепло. Смотрите: вот велосипед без руля и без колес, это мой велосипед, я нашел его в сарае. Посмотрите, какой красавец. Ой, надо же! Я ведь в этой школе учился. На этой лестнице, помню, не было одной ступеньки, здесь все спотыкались и падали. А ее так до сих пор и нет. Красота-то какая! А вот тут была детская площадка, я тут дочку учил ходить. А вот и ржавые качели, скрипят все так же противно. Просто прелесть, как они противно скрипят!
А вот и они – никуда не делись: и поваленный забор, и заледеневшее крыльцо, и хромая ворона на грязном снегу, и засохший воробьиный помет на черенке лопаты, и пионерский горн, погнутый оттого, что когда-то кто-то кого-то треснул им по башке, и пыльное чучело белки, и стеклянный шарик, и разбитые им очки учителя черчения и рисования, и гонимая ветром скомканная бумага. По-видимому, именно это все и есть наша родина. А что же еще, не березка же? Хотя почему? Вот и она, нормальная дачная береза с давным-давно вбитым в нее гвоздем для гамака.
Вот она, стоит себе как ни в чем не бывало, то покрываясь снегом в ноябре, то зеленью к середине мая, то осыпаясь, причем всякий раз навсегда, то есть до следующей, совершенно несбыточной весны[604].
Удивительно, как быстро береза превратилась в «русское дерево» и насколько убедительным оказался для российского населения этот советский проект национальной идентичности. И наличие на немецком блошином рынке некоторых нерусских предметов из березы или о березе подтверждает молодость и стремительность карьеры «русского дерева».
Макс, Витек и Михаил
Дело было так. Пузатый добродушный торговец с блошиного рынка кивнул мне на стоящего перед ним клиента:
– Знакомьтесь, это ваш соотечественник.
Передо мной был пожилой беззубый еврей с маленькими внимательными глазками. Это Макс, который однажды, в июле 2015 года, вместе с этим торговцем идентифицирует купленную мной у Манни русскую серебряную стопку как еврейскую ритуальную рюмку киддуш.
Мы познакомились. Я давно, еще осенью 2014 года, обратил внимание на этого посетителя блошиного рынка. Его часто можно было заметить в компании других русских торговцев и покупателей, когда он громко обсуждал российско-украинские новости и почем зря ругал украинскую сторону конфликта.
В прошлом Макс – киевский театральный режиссер. Его отец дружил с писателем Виктором Некрасовым (1911–1987), который, в свою очередь, по словам Макса, опекал его самого в молодости. В 1990-х Макс эмигрировал в Германию, возмущенный ростом антисемитизма в украинской столице. Он много и интересно рассказывал о соотечественниках на блошиных рынках, в том числе о Параджанове, который якобы был здесь желанным гостем еще до переезда Макса в Баварию. Он охотно делился впечатлениями о своих знакомствах с представителями здешней элиты, поддержавшими в 1990-х несколько его постановок в Мюнхене. Как он общался с ними, было для меня загадкой – его немецкий оставлял желать лучшего.
Блошиный рынок был для Макса родной стихией. Он интересовался стариной еще до приезда в Мюнхен, и в Киеве у него была разветвленная сеть деловых знакомств в мире антикваров. Макс регулярно, несколько раз в год, ездил на родину повидаться с сыном, пообщаться с коллегами по театральной работе, в том числе по поводу возможностей собственной постановочной деятельности в Украине, и, как я понимаю, для купли-продажи антиквариата. У него были, видимо, свои каналы на таможне и среди водителей-дальнобойщиков, благодаря чему ему удалось вывезти из Киева многое из собранной им старины.
Макс приезжал на блошиный рынок затемно, часа за два до официального открытия. Цепким глазом, с точностью профессионала, он обнаруживал среди еще только раскладываемого «мусора» на прилавках разовых торговцев ценные предметы и умудрялся скупать их за бесценок. Он делился со мной опытом и познакомил с «русскими» на блошином рынке. Мы много общались, и я бывал у него дома. В ответ я свел его с некоторыми из своих новых мюнхенских знакомых, которые нашли Макса остроумным.
Рассказы Макса были насыщены байками о жизни блошиного рынка. С одной из них, по-видимому любимой в репертуаре Макса, и началось наше знакомство. Увидев, что я с интересом рассматриваю старинные часы, он высказал предположение, что я понимаю толк в часах, и, не дожидаясь моей реакции на его комплимент, рассказал такую историю.
Как-то ранним утром он углядел в сумерках на прилавке старушки редкую вазу. По привычке, не желая обнаруживать свой интерес, он стал спрашивать цены на другие предметы, в том числе на милые дамские нагрудные часики. Часики стоили пару евро, и Макс, сбив цену еще на полтинник, приобрел их, присовокупив к ним в довесок и желанную вазочку. Лишь в автобусе по дороге домой он обнаружил на циферблате «какую-то марку» «Тиссот» (Марк так и произносил – «Тиссот»), а на внутренней стороне крышки – 585-ю пробу золота. Звонок другу-часовщику в Киев прояснил ситуацию: Макс оказался владельцем редкого экземпляра часов эпохи югендстиля от лидера швейцарского часового дела, стоивших в несколько тысяч раз дороже суммы, всученной темной старушке. В автобусе по пути с блошиного рынка его попутчик Витек восхищенно протянул:
– Ну и повезло тебе, Макс!
Я внимательно слушал Макса, но его рассказы воспринимал с долей скепсиса, понимая, что театральное прошлое не могло не сказаться на содержании, форме и эффектах реальности его нарративов. С 2017 года Макс почему-то исчез с блошиного рынка, на котором мы обычно еженедельно встречались в 2014–2015 и 2016 годах. Последний раз я встретил его на другом, менее интересном рынке через неделю после смерти Манни. Макс посочувствовал и посоветовал заместить в будущей книге Манни другим покойником – Параджановым. Больше я Макса не видел и не смог до него дозвониться. О его судьбе русские коллеги не смогли мне ничего поведать.
Автобусного попутчика, восхитившегося удачной покупкой золотых швейцарских часов, Макс снисходительно звал Витьком. Витек был отставным офицером, приехавшим в Германию в 1990-х ради будущего детей. Он ежегодно ездил в Россию «снять пенсию». Пересечение границы с ценными монетами в ручной клади ему облегчало офицерское удостоверение.
Говорил он по-немецки бойко, но с открытым славянским акцентом, используя для связности речи легкоузнаваемые ударные слоги русских матерных слов. Приехав в Германию, он не знал, чем заняться. Скука привела его на блошиный рынок, и он от нечего делать решил коллекционировать русские старинные монеты. За десятилетия жизни в Баварии Витек стал опытным нумизматом, профессиональным торговцем и обладателем крупной коллекции русских монет, начиная с эпохи Петра I.
Витек общался со мной предельно осторожно, но очень охотно болтал с Наташей. Его настораживал мой интерес к смерти Манни. Он удивлялся, зачем я покупаю отдельные предметы, а не целые коробки с вещами, приобретение которых в итоге, как правило, оказывается более выгодным. В нумизматике этот принцип, во всяком случае, работает. Он с ностальгией вспоминал былые, «тучные» времена блошиного рынка и всегда жаловался, что теперь там выставлен «один мусор». Но всегда покидал его с находками в карманах. Последний раз мы с Наташей видели его на блошином рынке летом 2019 года, остановившись в Мюнхене на пару дней проездом. Витек с радостью похвастался, что дочь блестяще окончила университет и получила место по специальности с приличным жалованьем. Кажется, его планы счастливо реализовались не только в отношении нумизматики, но и в отношении будущего детей.
О третьей фигуре клиента блошиного рынка мне мало что известно. Любитель-часовщик Михаил был участником компании, с которой меня познакомил Макс. Лишь один раз мы долго вместе сидели в кафе на блошином. Позже, если наши с Михаилом маршруты на рынке случайно пересекались, мы коротко перекидывались новостями или ограничивались приветствиями. После того как я во время одной из таких беглых встреч сообщил Михаилу о смерти Манни, тот стал, как мне показалось, меня избегать. Видимо, мой интерес к жизни и смерти на блошином рынке показался ему подозрительным покушением на правила анонимного общения, которые время от времени нарушают только налоговые и полицейские чиновники.
Из той единственной долгой встречи за длинным столом рыночного пивного сада меня сильно впечатлили два факта, услышанные от Михаила. Во-первых, он обладает нюхом, позволяющим ему буквально по запаху, потерев пальцами и поднеся к носу, выискивать золотые и серебряные украшения без пробы в коробках с дешевой бижутерией или ювелирным ломом. Старинные геммы из камня и ракушки он отличает от современных пластиковых, пробуя их на зуб. Во-вторых, он признался, что блошиный рынок стал спасением в обретении смысла жизни для многих соотечественников, оказавшихся за границей. По его наблюдению, из круга людей, эмигрировавших одновременно с ним, все выжившие были здесь, на барахолке. Остальные спились или умерли.
Этот тезис Михаила показался мне весьма симптоматичным. Блошиный рынок выполняет важные социальные функции и компенсирует дефицит социальной укорененности, коммуникации и материальных средств. В жизни эмигранта, оторванного от привычной среды и культуры, барахолка может обрести экзистенциальное значение. Блошиный рынок превращается для части русских за границей в своеобразный клуб, где удовлетворяется ностальгия по безвозвратно утраченным местам и временам.