Кажется, что здесь проходит не обычная граница между двумя странами, она стремится стать границей между двумя мирами.
Значок
О том, как можно на немецком блошином рынке столкнуться с собственным советским прошлым, хотелось бы рассказать такую историю. Она началась в Челябинске зимой 1975/76 года, приключившись с впечатлительным и обидчивым подростком. Потом она затерялась в закоулках его сознания, вытесненная взрослыми проблемами. И почти 40 лет спустя, в марте 2015 года, в Мюнхене она получила неожиданное продолжение и благополучное завершение.
В феврале 1976 года моя мама, заведующая кафедрой хореографии Челябинского государственного института культуры, должна была везти своих студентов в Инсбрук «обслуживать» культурную программу для гостей зимних Олимпийских игр. Я радовался за маму и за ее предстоящую поездку из подросткового эгоизма: другой возможности раздобыть жевательную резинку и еще какую-нибудь неожиданную «заморскую» диковинку в закрытом для иностранцев Челябинске не было. Мама вовсю готовила со студентами гастрольную программу, и вдруг ее по чьему-то высокому решению от участия в этой поездке отстранили. То ли усмотрели нарушение негласного режима выезда советских граждан за рубеж – она за предыдущие два года дважды (читай: слишком часто, в два раза чаще неофициальной советской нормы середины 1970-х годов) выезжала со студентами в Польшу, то ли антисемитские настроения крепчали, но путь в Инсбрук был ей заказан. Кого-то из поехавших в Инсбрук студентов она, вероятно, попросила что-нибудь мне привезти в утешение: мол, убивается мальчонка, выручайте.
Для меня, изнывавшего в ожидании студентов из Инсбрука, время словно остановилось. Но ожидание окупилось сторицей. Я получил в подарок две рубашки из какой-то невероятной синтетики и столь же невероятного цвета – ярко-малинового и ослепительно-золотого. А кроме того – какой-то огромный, с консервную крышку от трехлитровой банки, зеленый американский значок, множество жвачек и, главное, каучукового ужа, которого можно было, свернув, зажать в кулаке, а затем, поднеся поближе к лицу намеченной жертвы, кулак разжать. Уж, извиваясь, вырывался на свободу, а жертва отпрыгивала, извиваясь от страха и отвращения. Это была рискованная шутка, эффект неожиданности которой многократно усиливался отсутствием подобных игрушек в советском торговом ассортименте. Помню, как жена замечательного историка и писателя Натана Яковлевича Эйдельмана от страха слетела с лестницы и чудом не переломала ноги в подмосковном дачном Кратове, когда ее дочка, поступавшая летом того же года вместе со мной на истфак МГУ, продемонстрировала ей моего ужа…
Моя радость по поводу новых сокровищ длилась недолго. Вернувшиеся из Австрии путешественники пришли к нам в гости рассказать о поездке. Побывать в капстране для советского человека было не меньшей экзотикой, чем для паломника XIX века добраться до Иерусалима или Мекки. Приехавший «оттуда» долго излучал свет сокровенного знания, и рассказы о поездке входили в круг его официальных и неофициальных обязательств перед согражданами. Конечно, все знали, что и как можно и нужно рассказать об «их нравах» на официальном собрании коллектива, а о чем и как – только в дружеском кругу.
Так вот, возбужденные путешественники пришли в гости к моим родителям. К рассказам я не очень прислушивался. Мой взгляд, как магнитом, притягивал лацкан кожаного пиджака ездившего вместо мамы молодого преподавателя Славы, из ее же бывших студентов. На нем красовался невиданный значок: на подбитом пушистой тканью круге с черной патиной серебрился миниатюрный, тщательно выполненный рельеф – танцующая пара в тирольском наряде с какой-то подписью под ней и датой начала ХX века.
У меня, давно приобщившегося к коллекционированию старинных монет и икон, сердце заколотилось, как у охотника, почуявшего добычу. И – упало, когда в ходе разговора выяснилось, что значок – якобы семейная реликвия – был подарен захмелевшим на дружеской попойке австрийским или немецким исполнителем народных танцев не Славе, а студенту из челябинской делегации, который вез его мне. Ушлый Слава выменял у него серебряное сокровище на унылый американский значок – консервную крышку, который мне теперь еще более опостылел.
Но все проходит. Горечь несостоявшегося маленького счастья тоже улеглась, и вся эта история благополучно забылась. И не вспомнилась бы, если бы спустя четыре десятилетия бывший подросток, а теперь солидный мужчина с безошибочными приметами возраста не встретился вновь с таким же значком – на мюнхенском блошином рынке.
Дело было так. 13 марта 2015 года, в пятницу, поеживаясь от рассветной прохлады и мистически неблагоприятной комбинации цифр и дня недели на календаре, я бродил по блошиному рынку. К тому времени у меня уже было несколько знакомых завсегдатаев-торговцев, у которых я что-то приобретал. И вот у одного из них, Луки, жгучего итальянца с пиратской внешностью, добротным товаром и бесстыдно высокими ценами, я увидел серебряный значок – танцующая пара в тирольском наряде на фоне Альп и с эдельвейсами под ногами, в нижней части значка надпись по-немецки: «С[оюз] по охр[ане] горн[ых] (народных) кост[юмов] Вюрмзейский клан, Димендорф 1910» (см. ил. 93, вкладка). Но итальянец хотел продать мне значок в комбинации с ненужной мне римской легионерской фибулой по чувствительной для моего кошелька цене, и я отказался. У другого профессионального торговца антиквариатом, цены у которого меня не устраивали, я нашел целое собрание подобных значков, среди которых оказался и с точно такой же иконографией. Но значок был медный посеребренный, цена завышенная. Я развернулся и ушел.
На следующий день, в субботу, я опять был на рынке. Подойдя к владельцу медного значка, спросил, не продан ли он, тем самым нарушив важное правило – не демонстрировать заинтересованности в покупке. Тот картинным жестом выложил значок. Но цена была названа вдвое выше пятничной. Я изумился и напомнил вчерашнюю цену. Торговец возмутился и заявил, что должен быть сумасшедшим, чтобы продавать так дешево такую вещь. Говорить больше было не о чем.
Когда я вновь заглянул к итальянцу, оказалось, что он, до того как развернуть собственный прилавок, сделал круг по рынку в поисках интересных вещей и был свидетелем моей несостоявшейся покупки медного значка. Расщедрившись, он предложил мне купить серебряный значок по цене, которую с меня накануне спрашивали за медный. Я обещал подумать. Перед уходом с рынка я вновь зашел к итальянцу. Значок приобрести я был готов, но денег у меня уже не хватало. В результате он взял с меня задатком смешную сумму и вручил значок, полагаясь на мою порядочность. Долг я доплатил через неделю.
Недолго порывшись в интернете, я выяснил, что мое приобретение – членский значок участника одного из многочисленных объединений, создававшихся в альпийской Верхней Баварии с 1880–1890-х годов с целью охраны народных костюмов и, шире, народной культуры, включая песни и танцы. В Димендорфе фольклорная организация была основана в 1910 году и принадлежала к их числу.
«Союз по охране горных народных костюмов» возник на волне формирования национализма XIX века, который проявлялся в растущем интересе к прошлому, к народной культуре, читай – в изобретении традиций[606] и культуры, которой народ следовало обучить. Не случайно в национал-социалистической Германии приветствовались подобные фольклористские объединения, пестовавшие национальную гордость и солидарность.
Владельца серебряного значка и его близких давно нет в живых. На блошиный рынок попадают вещи осиротевшие, у продавцов, как правило, к ним нет эмоциональной привязанности. Кто носил этот значок? Как он жил? Когда умер? Мелькнула ли у него мысль, что благое намерение оберегать «народные истоки» может наделать много бед, когда исчез сосед неарийского происхождения, пришла похоронка с Восточного фронта или на постое оказались солдаты, говорящие на чужом языке?..
Для меня это приобретение – предмет, наполненный многими смыслами. Помимо прочего, он символизирует выполнимость детской мечты и вселяет веру в конечное торжество справедливости. И он учит скромности и упорству: нам неведомо, куда приведут наши шаги. Но это не значит, что шагать не нужно, даже если всегда найдутся те, кто захочет нашими благими целями злоупотребить.
Даня, Боря и граница
Однажды со мной приключилась такая история. Ко мне в Челябинск приехал в гости Бернхард – мой старый друг из бывшей ГДР – с женой Идой. Мы дружили уже более 10 лет, с тех пор как я в 1981 году впервые побывал в Восточной Германии, где Бернхард был сопровождающим нашей туристической группы. Мой друг – огромный, ростом выше двух метров и весом более сотни килограммов тюрингец с жутким диалектом из местности на самой границе с Баварией. Он обладает неистребимыми чувством юмора и верой в возможность установления справедливого порядка на Земле. Встреча в Москве и Челябинской области, с которой связана эта история, состоялась в начале 1990-х. Еще года не прошло с распада СССР, в стране царил бардак, на улицах совсем недавно появились киоски с паленым алкоголем и косматые бомжи, которые казались моим гостям исконно русскими мужицкими типами.
В обстановке новой рыночной свободы всем хотелось немного подзаработать, и казалось, что это совсем просто. Бернхард прихватил по моему совету поляроид, чтобы выгодно реализовать его у нас. Но на этой операции разжиться не удалось. А брат Иды оказался более практичным и посоветовал продать в России профессиональную фотокамеру с цейсовской оптикой. Камера продалась хорошо, но что делать с рублями, было неясно. Челябинские магазины стояли пустые. Мы приехали в Москву, где у нас был последний день на экскурсии и покупки. К вечеру накануне отлета у моих друзей оставалась еще довольно крупная сумма в рублях, которая по моему легкомыслию и их неосведомленности была выложена в одном из антикварных магазинов на Старом Арбате за несколько латунных складней и крестов конца XIX века.
Лишь придя домой и увидев, как Бернхард рассовывает антиквариат по чемодану, заворачивая в штанины джинсов, я начал осознавать осложнения, которыми чревата вечерняя покупка. В международном аэропорту Шереметьево-2 при сдаче багажа – тогда таможенный контроль предшествовал регистрации билетов – опасения обернулись неприятностями. Молодой таможенный чиновник, разглядывавший на мониторе просвеченный багаж, остановил ленту багажного транспортера на чемоданах моих друзей, взял в руки их декларации и начал задавать вопросы по поводу незаполненных пунктов.
– Наркотиков нет?
– Нет.
– Пишите «нет».
– Оружия нет?
– Нет.
– Пишите. Антиквариата нет?
– Нет.
– Пишем. А теперь открываем вот этот чемодан.
Сердце у меня упало. Бернхард, кряхтя, стал расстегивать молнию. Таможенник уверенно, словно бы сам запаковывал багаж, ловкими жестами фокусника достал все до последней покупки со Старого Арбата.
Времена были новые, правила – старые, утратившие ореол незыблемого авторитета. Мне без больших уговоров разрешили забрать «контрабанду». Моим друзьям нарушение таможенных правил обошлось посадкой, вопреки их просьбе, в салон для некурящих. Заядлые курильщики и не любители летать самолетом, они провели три с половиной часа без единой сигаретной затяжки. Для меня спасенные артефакты «мелкой церковной пластики» обернулись настоящей головной болью на несколько месяцев.
После неудачных походов по инстанциям – в управление культуры, на таможню, к экспертам по оценке принадлежности моих объектов к предметам старины и искусства стало ясно, что легальных способов для вывоза бернхардовых покупок не существует. А мне через несколько месяцев предстояло отправляться в Германию. Пришлось ехать поездом с надеждой, что мой багаж не подвергнут досмотру. После успешного пересечения польско-германской границы я, чтобы снять накопившееся напряжение, отхлебнул из фляжки с самогоном долгий глоток. На сей раз я, приехав к Бернхарду, с ловкостью фокусника извлек из багажа его покупки.
Все хорошо, что хорошо кончается. Но история стресса при пересечении государственной границы на этом, как оказалось, не закончилась. Страх перед границей остался навсегда. Впрочем, он сидел во мне и раньше. И не только во мне. Граница – особое место. А советская граница – тем более. Трудно не согласиться с мнением знатока советской истории и повседневности Карла Шлёгеля, что
граница между Советским Союзом и Западом долгое время была границей между двумя мирами. Целые поколения тех, кто переходил эту границу, оставили свои наблюдения, поскольку чувствовали, что эта граница отличается от других[607].
Граница в советской пропаганде, литературе, искусстве и сознании граждан была священной и неприкосновенной. Ее переход ассоциировался с изменой. Советская детская литература, массовые песни, спектакли и кино с сюжетами из будней пограничной заставы заботились о поддержании трепета у советских граждан перед государственной границей.
Даже спустя десятилетия после краха СССР процедура пересечения границы бросает меня в жар. Когда я в 1993 году с удивительной легкостью пересек германско-швейцарскую границу в обоих направлениях – с российским паспортом без специальной швейцарской визы это было запрещено, – это приключение стоило мне многих страхов. Легкость перехода границ в Евросоюзе и сегодня притча во языцех туристов из бывшего СССР.
Парадоксальное несовпадение наших представлений о границе с реалиями европейской жизни вызывало сложные реакции и у нас с Наташей. Живя несколько месяцев в деревушке на швейцарско-германской границе, мы пересекали ее ежедневно во время велосипедных прогулок. Но в первый раз я на ней буквально споткнулся: я грохнулся с велосипеда, да так, что Наташе пришлось в течение пары недель ежедневно обрабатывать мое разбитое колено. Переезжая невидимую границу с Германией, я каждый раз затягивал поставленным голосом: «На границе тучи ходят хмуро…» А на обратном пути, проезжая вдоль местной речушки, ревел: «В эту ночь решили самураи перейти границу у реки».
Как бы то ни было, неприятностей на таможне я никогда не желал – ни в 1990-х, ни сегодня. Пока сохранялась процедура обязательного заполнения таможенных деклараций, я ею не пренебрегал. Помню, с каким задором меня поймал московский таможенник, когда я выложил на транспортерную ленту досмотра подарок Натальи Сергеевны – серебряный портсигар от Овчинникова. И каково было его разочарование, когда я предъявил таможенную декларацию с внесенным туда предметом.
Но с появлением «зеленого коридора» многое изменилось. Теперь решение, заполнять или не заполнять таможенную декларацию, оказалось на совести граждан. Более того: когда пару лет назад я после долгих колебаний согласился отвезти в Мюнхен для ремонта старинные карманные золотые часы моего друга и коллеги и заполнил в Москве декларацию, ее не стали заверять штампом, поскольку часы стоили менее 12 тысяч долларов.
Как же я должен был себя вести на таможнях, вывозя из Германии и ввозя в Российскую Федерацию очевидно старинные – пусть и недорогие – предметы, да еще и без сопроводительных документов о сумме приобретения? Где взять квитанции на блошином рынке?! Я знал, что покупаю там на свой страх и риск. Мне было известно, что не только вывоз, но и ввоз – и больше всего ввоз – чреват изъятием спорных предметов. В Германии у меня ни разу не было проблем с вывозимым багажом, хотя его время от времени досматривали, о чем я уже в Челябинске обнаруживал протокол, вложенный в чемодан без повреждения замков. Я слышал от русских коллег на блошином рынке, что их поездки на бывшую родину могут сопровождаться неприятностями на таможне. Макс рассказывал о друге – водителе автофургона, который для него вывозил в Украину что-то из антиквариата. Нумизмата Витька на таможне спасали офицерские «корочки».
Меня на таможне берег счастливый случай. Почти всегда. В последние годы, правда, границу опять попытались подлатать на предмет непрозрачности для антиквариата. На это – и еще больше на коррупцию на таможне – жалуются российские и украинские антиквары и их немецкие коллеги. По российскому центральному телевидению время от времени показывают какой-нибудь репортаж о пойманном на таможне «контрабандисте», ввезшем в Россию старинную книгу. А однажды остановили в «зеленом коридоре» и меня.
В тот раз я летел из Мюнхена в Челябинск через Москву, где меня ждал Даниил, о котором читатель узнает чуть позже. У него как раз был день рождения, поэтому в Мюнхене я оформил получение багажа не в Челябинске, а в Москве, чтобы вручить новорожденному подарки. Вот тут-то меня и остановили на таможне, просканировали багаж и попросили открыть одну из сумок. В ней лежали каретные часы – тяжелый старинный дорожный будильник с выгравированным портретом Бетховена на одной боковой стенке и датой «1904» на другой. Будильник играл бетховенскую мелодию «К Элизе». Объяснить происхождение даты я не смог – она не совпадала ни с одним юбилеем года рождения или смерти композитора или создания музыкальной пьесы (год соответствовал, правда, столетию «Героической симфонии» Бетховена). Я стал убеждать таможенника, что эти часы – работа второй половины ХX века и ценности не представляют. Он, в свою очередь, заявил, что если дата на часах соответствует времени их происхождения, то он должен оставить их для экспертизы. Он посоветовал мне распаковать и предъявить другие предметы спорной датировки, забрал мой паспорт и удалился. Я стал обреченно распаковывать чемодан.
Не знаю, что произошло, но минут через двадцать, как только он вернулся с моим паспортом, кто-то из его коллег потребовал, чтобы он вернул мне документы, и куда-то с ним ушел. Я отделался легким испугом. Правда, теперь я предпочитаю не приобретать датированные предметы старины.
В общем, граница была и остается для меня стрессом. В этой связи не могу не упомянуть с благодарностью о двух друзьях, несколько раз разделявших со мной переживания, связанные с транспортировкой моего багажа с «трофеями» с блошиного рынка из Мюнхена и Ольденбурга.
Разрешите представить: Даниил, Даня, мой друг, родившийся в канун распада СССР (см. ил. 94). Его мать – Наташа, моя жена. Мы оба очень благодарны Даниилу за то, что он безоговорочно принял нашу любовь и наш брак. Более того: он испытывает ко мне сыновние чувства – и это при том, что он был почти взрослым, когда мы познакомились.
Он несколько раз приезжал ко мне, когда я жил в Германии, и мы дружно колесили на поездах, автобусах и велосипедах по городам и странам, бродили по блошиным рынкам и музеям, сиживали в пивных и кофейнях, делились сокровенным, сопереживали радостям и печалям друг друга.
Даниил – очень надежный, чуткий и верный человек, он всегда готов прийти на помощь, и он мастер на все руки. Приезжая ко мне, он не только был со мной предельно открыт, но и каждый раз устранял огрехи в моем вынужденно холостяцком хозяйстве: что-то чинил, что-то усовершенствовал, проводил профилактику велосипедов, смазывал дверные замки и петли.
Чудесные Данины умения очень пригодились и ярко проявились во время наших сборов для выезда из Германии и вывоза довольно громоздких предметов, приобретению которых я – сначала по неопытности, затем из-за охотничьей страсти – не смог противостоять. Даня сумел однажды так упаковать бельгийское зеркало в форме веера шириной более метра, что оно доехало до Челябинска в целости и сохранности. Он разобрал и упаковал двое настенных часов, которые теперь уютно тикают и звонят на разные лады в нашей квартире. Зная, как я каждый раз волнуюсь во время сборов, Даня упаковывал все, к моему успокоению, заранее.
Ил. 94. Д. С. Бредихин (р. 1991). Москва, 2021
Мы скрашивали отъезд веселым праздничным застольем и разговорами с Наташей по Skype или WhatsApp, радовались, что скоро соберемся за одним столом всей семьей, а это в последние годы, после отъезда Дани в Москву, случается, увы, не так часто, как хотелось бы. Я надеюсь, что отвечаю добром на добро, и хотел бы быть Даниилу не менее полезным, чем он был необходим мне, когда спасал меня при переходе границы. Надеюсь, такие возможности мне еще представятся.
Мой друг Борис тоже не раз навещал меня в Мюнхене и однажды специально приехал, чтобы помочь мне вернуться на родину после целого года жизни в баварской столице и самозабвенных путешествий по ее блошиным рынкам (см. ил. 95). Эти сборы тоже были веселыми, но совершенно в другом роде.
Ил. 95. Б. И. Ровный (р. 1959). Мюнхен, 2015
Боря – мой ровесник. Мы учились в одном университете и сдружились через пару лет после его окончания. Как сам он однажды выразился, «наша дружба – поздняя и без подробностей пионерского возраста»[608]. Мы сошлись стремительно быстро, как будто давно искали друг друга.
С Борисом мне всегда очень интересно. Он много знает, тонко чувствует, бесстрашно размышляет, и его формулировки хочется растаскивать на цитаты. Его фразы вроде «Изя[609], мы в большой опасности», «В этой стране невозможно одновременно зарабатывать деньги и удовлетворять собственное любопытство» или «Идеологией государства не может быть идеология бабла» давно вошли в наш общий обиход. Боря – из тех немногих референтных персон, с которыми я сверяю свои действия.
У Бориса тонкий вкус. Он любит старину, старые добротные вещи и новые машины британского и немецкого происхождения. Он с большой любовью и в едином стиле формирует свое жизненное пространство. Но к блошиному рынку он относится брезгливо и сопровождает меня в поисках сокровищ на барахолке исключительно из уважения к моей слабости.
Мы дружим больше чем полжизни, но встречаемся значительно реже, чем нам обоим хотелось бы. И оба болезненно ощущаем это. Мы много пережили вместе, и нам есть что вспомнить. Среди наших «воспоминаний на двоих» много чего не вошло в опубликованные тексты. В том числе и эта история, которую я кратко изложу.
В моей съемной квартирке в центре Мюнхена царил кавардак: был канун отъезда, в холодильнике стыла водка, а на столе ждала последняя холостяцкая трапеза. Но сборы не ладились: вещи не хотели съеживаться и компактно укладываться, багажных мест становилось все больше, сумок не хватало, определить вес упакованного багажа не получалось – сломались весы. Наконец стало ясно, что все нажитое за год вывезти не удастся. Хорошо, что накануне я договорился с администрацией принимавшей меня Исторической коллегии, что могу оставить что-то из вещей, если не получится их «эвакуировать», в здании коллегии на вилле Каульбаха на одноименной улице позади Людвигштрассе – главной представительской улицы Мюнхена.
Мы отложили то, что пойдет в подвал виллы, – все это едва можно было унести вдвоем за один раз. Апогеем хаоса стали поиски моего паспорта, который затерялся среди всего этого бедлама. Паспорт искали втроем, вместе с Наташей, командовавшей с экрана ноутбука. Наконец паспорт нашли, осталась пара выдвижных ящиков со всяким «хламом».
– Игорь, водка стынет! – взмолился Боря.
Поддавшись нетерпению моего не очень практичного друга и собственной тоске по запотевшей рюмочке, я один за другим вытряхнул ящики в мусорные мешки. (Под утро я решил все же провести ревизию мусора и нашел среди него несколько милых безделушек с блошиного рынка.)
Ранним утром следующего дня, нагруженные «барахлом», торчавшим из многочисленных кульков, которые висели на каждом из наших скрюченных пальцев, мы отправились в Историческую коллегию. Это было совсем недалеко – всего в двух кварталах от моего жилья.
– Главное – не встретить полицию и знакомых, – рассуждали мы, похожие на переезжающих бомжей или мелких квартирных воришек, возвращающихся с дела. И тут же, как назло, столкнулись нос к носу с коллегой.
Но и этот маленький момент неловкости был пережит, и покупка в аэропорту еще одного чемодана, и доплата за багаж. И вывоз барахла из подвала виллы Каульбаха, который растянулся более чем на год и стал притчей во языцех среди моих друзей в Челябинске и Мюнхене.
Спасибо за понимание работникам виллы, спасибо Боре за терпение. Теперь эта история – не более чем веселая байка из нашего совместного прошлого. Прошлого, которое внесло свою незаметную лепту в русский след на блошином рынке. Прошлого, в котором блошиный рынок оставил ощутимый след – настолько существенный, что его захотелось запечатлеть в книге.
Что мы делаем на блошином рынке?[610]
Вопрос, поставленный в заглавие рассказа, завершающего последнюю часть книги, может показаться абсурдным. Ведь авторы на протяжении всей книги постоянно рассказывают о себе на блошином рынке, о том, что их туда привело, как они себя там ведут, какие страсти переживают, чему радуются, о чем горюют, что замечают, чему не доверяют. Для читателя не новость, что мы являемся не коллекционерами, а «безыдейными» любителями-«охотниками», что мы не разыскиваем ничего определенного, а ищем сильных впечатлений, полагаемся на интуицию больше, чем на экспертное знание, надеемся на неожиданную, счастливую находку, приобретаем только то, мимо чего не в силах пройти (если позволяет кошелек). Этим мы неотличимы от многих других завсегдатаев блошиных рынков.
Кое о чем, что отличает нас от значительной части посетителей барахолок, мы уже написали в предыдущих главах. Например, о том, что мы много времени проводили на толкучке неразлучно, рука об руку, и безоговорочно поддерживали друг друга в выборе объекта для торга. Или о том, как Наташа из-за нехватки знания немецкого языка мобилизовала все компенсирующие познавательные и коммуникационные ресурсы – зрение и обоняние, жестикуляцию и мимику, улыбку и смех. О том, как ловко мы научились торговаться, через несколько страниц расскажет Наташа. В этом она психологически поднаторела больше меня. Когда же я появлялся на рынке в одиночку, я сливался с массой профессиональных торговцев, отличить от которых меня было практически невозможно.
И все же, что значит заглавный вопрос: что мы, семейная пара российских граждан, часто и подолгу бывавшие за границей, делали на блошиных рынках?
Этот вопрос можно разложить на составляющие. Какой культурный опыт мы принесли с собой из СССР/РФ на немецкие блошиные рынки – опыт, влияющий на наше поведение на европейской барахолке? Почему мы не ограничились посещениями толкучки, а решились написать об этом книгу? В какую долгую культурную традицию эти научно-литературные заметки можно вписать?
Есть несколько очевидных грузов в нашем культурном «багаже», выступающих своеобразными линзами в оптике нашего взгляда на товары немецкой барахолки. Прежде всего, это чувство брезгливости при виде предметов с нацистской символикой. Мне трудно преодолеть себя и взять их в руки. Я вырос в СССР, где советской пропаганде не удалось монополизировать толкование Великой Отечественной войны для укрепления режима. Конечно, советская литература, в том числе детская и школьная, интенсивно занималась темой войны. Бесспорно, война была в центре внимания советского массового искусства. Но главное – в каждой семье культивировалась память о потерях родных и близких. 9 Мая – не только праздник, но и день траура. Мне с детства было известно о погибших на войне еврейских и русских родственниках. На меня сильное впечатление производили волнение и слезы моих самых любимых вожатых по детству в День Победы, да и вообще при каждом рассказе о той войне. Этот след из детских и юношеских переживаний остался со мной. Коллекционирование остатков нацистской предметной среды, за пределами сугубо академического и музейного интереса, кажется мне перверсией. Я не могу избавиться от ощущения мрачной ирреальности и черного юмора, когда на берлинском блошином рынке два выходца из СССР еврейского происхождения – торговец и клиент – ведут торг об эсэсовском золотом перстне.
Из советского прошлого наверняка тянется и определенный фильтр внимания на некоторые предметы. Речь идет не об узнавании советских артефактов, а о менее очевидных особенностях культурно обусловленного взгляда (по Жаку Лакану). Мы выросли в обществе дефицита, и самые вожделенные и наименее доступные предметы, считавшиеся в Советском Союзе признаком женской роскоши – меха и дорогая кожа, – завораживают Наташу, притягивая, как магнитом, на блошином рынке. Оттуда же, из советского быта – наше удивление по поводу многих невиданных в СССР предметов быта и техники, изумление плотности антикварных товаров и оторопь, когда невзрачно одетый человек раскладывает на скромном прилавке аксессуары или украшения XVIII – XIX веков…
Наконец, наше первоначально крайне настороженное отношение к товарам и их продавцам на европейской барахолке является отголоском опыта советской и постсоветской торговли, который сегодня, как это ни прискорбно, вновь становится актуальным. Систематические столкновения с обманом и обвесом, фальсификацией и контрафактом в своем отечестве дают себя знать за его рубежами, когда низкая цена на товар вызывает подозрение, а отсутствие клейма на золотом украшении воспринимается не как свидетельство его почтенного возраста, а как возможное надувательство. В общем, мы чувствовали себя чужаками и ступали по неизведанной почве с большим недоверием и напряженной осторожностью.
Мы оказались на блошином рынке по воле случая, влекомые опасливым любопытством к старинным предметам. Проведение исследования и создание научного или литературного труда первоначально в наши планы не входили. Но по мере роста внимания к рынку подержанных вещей, по мере накопления опыта поведения и коммуникации на нем обнаружилось, что с нами обоими происходят очевидные перемены. Выяснилось, что некоторые стереотипы – например, брезгливое отношение Наташи к блошиному рынку как месту вопиющей бедности – можно демонтировать. Что при соблюдении определенных правил безопасности можно чувствовать себя на блошином рынке в своей тарелке. Что можно без горьких уроков и даже без основательного знания языка довольно быстро выяснить, доверять ли незнакомому продавцу, и тем самым ослабить судорогу тотального недоверия. Что со временем нарабатывается такая «насмотренность», благодаря которой в хорошо знакомых городах и фильмах начинаешь замечать детали, которых раньше не видел. Наконец, что сам блошиный рынок представляет собой чрезвычайно сложный и невероятно интересный феномен.
В какой-то момент возникла мысль когда-нибудь написать книгу, без запроса гранта на исследование, без договоренностей с издательством, без спешки. С этого момента наши путешествия по блошиным рынкам стали сочетать приятное с полезным, а удовольствие и работа взаимно укрепляли и поддерживали друг друга. Любовь к блошиному рынку превратила его в объект включенного наблюдения. Завсегдатаи толкучки и ее исследователи слились в нас. Мы почувствовали себя не чужаками на неизвестной территории, а следопытами на заманчивой местности.
Но что значит задумать книгу? В конечном счете это есть проявление жгучего желания поделиться собственным опытом, выступить посредником между каким-то материалом и читателем. В нашем случае этим материалом стали наблюдения за жизнедеятельностью нескольких блошиных рынков, в которой, как нам виделось все более отчетливо, проявлялись сложная конфигурация жизни и актуальные проблемы повседневности в Германии и, шире, на «Западе». А наша потенциальная публика (за пределами международного профессионального сообщества) виделась нам в России, среди тех, кто интересуется прошлым и, возможно, даже бывал на европейских барахолках, но хотел бы узнать о них больше, а может быть, никогда не был ни на зарубежных толкучках, ни вообще в Европе. Другими словами, мы решили взять на себя просветительскую миссию российских путешественников по Европе, объясняющих сложности ее устройства и «странности» зарубежной жизни отечественному читателю.
Этой миссии посвящена долгая традиция российской литературы, основателем которой более двух веков назад стал русский писатель, а затем и историк Николай Михайлович Карамзин. Его «Письма русского путешественника», опубликованные в 1791–1792 годах, положили основание жанру российских травелогов, а возможно, и всей современной русской литературе[611].
Перечень знаменитых преемников Карамзина – авторов зарубежных заметок для русского читателя бесконечен. И мы вовсе не претендуем на то, чтобы оказаться в их числе. Мы с некоторой растерянностью обнаруживаем себя в этой традиции. И нам приходится с некоторым сожалением констатировать, что знакомство россиян с «нравами заграницы» по-прежнему в значительной степени остается делом и уделом посредников. А попытки показать, насколько сложно организована жизнь за рубежами нашей страны, – тем паче. Для большинства наших сограждан «Запад» остается неизвестной территорией, незнание которой компенсируется плоскими предрассудками и враждебными образами чужаков. Снова и снова антизападные (и антирусские) стереотипы приобретают качество «самоисполняющихся пророчеств» (Р. Мертон), и нет конца этому порочному кругу, этой бесконечной «западно-восточной» истории взаимного непонимания и попыток его преодоления. Вот и мы оказались ее участниками…
Читатель наверняка заметил, что наш личный опыт, наши собственные поступки, эмоции и воспоминания – словом, наша субъективность играет в этом исследовательском проекте роль важного, если не основополагающего инструмента. Эта позиция была заявлена в качестве программы в начале книги. Она требует дополнительного разъяснения в ее конце. Определению места нашего подхода и этой книги в современном исследовательском ландшафте и посвящено заключение.