ИСТОРИЯ КАК КОНЦЕПТУАЛИСТСКИЙ АРТ-ПРОЕКТ? (ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ) (И. Нарский, Н. Нарская)
Есть, мне кажется, смысл в том, чтобы переключаться на предметы, в которых ничего не смыслишь: в этом случае ты получаешь возможность задавать значимые вопросы, на которые эксперты не обращали внимания.
Художественный концептуализм и научное «скитальчество» (И. Нарский)
В 2009 году на русском языке было опубликовано собрание очерков известного голландского философа истории Франклина Анкерсмита, написанных им между 1983 и 1994 годами. В одном из них, посвященном проблемам репрезентации прошлого в трудах историков, Анкерсмит провел тонкое сравнение между современным искусством и новой культурной историей 1980-х годов. Философ сравнил традицию концептуального искусства превращать любой предмет, вплоть до писсуара, в объект искусства, начатую репрезентацией «готовых предметов» (ready-mades) Марселя Дюшана (1887–1968), и книгу об инквизиционном процессе против итальянского мельника XVI века Доменико Сканделло (Меноккио) «Сыр и черви» (1976), вышедшую из-под пера Карло Гинзбурга, одного из родоначальников современной микроистории. В итоге Анкерсмит, признавая «истинно революционный характер этого постмодернистского исследования истории»[613], вскрыл причины беспокойства и неприятия подхода итальянского историка многими коллегами по цеху:
Рассказ Гинзбурга о Меноккио есть… историографическая копия тех мазков кисти в современной живописи, которые так любят привлекать к себе внимание. ‹…› Все, что осталось, – это «куски прошлого», это сырые истории об очевидно весьма иррелевантных исторических происшествиях, от которых отказалось большинство современных историков, столь же обескураженных, как посетители музея шестьдесят лет назад, представшие перед ready-mades Дюшана[614].
Примерно в то же самое время, когда голландский исследователь теорий истории заканчивал предисловие к русскому изданию своего сборника, осенью 2008 года мой школьный одноклассник, друг детства, замечательный художник и оформитель моей недавней автобиографической книги[615] Александр Данилов, никогда не слышавший о Франклине Анкерсмите, интуитивно пришел к сходному мнению в определении жанра моего исследования. По его мнению, оно аналогично произведению концептуального искусства, в котором, как известно, форма и идея важнее содержания и материала. Как и голландский философ истории, челябинский художник использовал это сравнение в поддержку, а не ради критики историка в стиле возмущенных коллег по историческому цеху. Обычная детская фотография, сделанная в 1966 году, накануне поступления в школу, превратилась, как считал Александр, в объект необычного исследования, приведшего ко множеству интересных и неожиданных наблюдений о советской истории, ремесле историка, памяти и фотообразе.
Интуитивное замечание Александра о способности историка, подобно художнику, создавать (прошедшую) реальность вспомнилось мне несколькими месяцами позже. Я сидел с компанией екатеринбургских и пермских коллег и друзей в Нижнем Новгороде, в квартире героев моей книги о детском фото. И неожиданно одна из участниц застолья, известная исследовательница советского искусства Галина Янковская произнесла примерно такой тост:
– Смотрите, друзья, как бывает. Однажды Игорь подошел к книжному шкафу, увидел на полке за стеклом детскую фотографию – и написал о ней целую книгу. И вот теперь мы все вместе сидим здесь, за этим столом. Да здравствует фантазия исследователя!
Видимо, историк не реконструирует, а конструирует и, как любит повторять швейцарский военный историк Стиг Ферстер, исследователь прошлого, в отличие от бога, может изменить былое[616]. И если я правильно понял пафос высказывания Галины, творит он не только прошлое, но и настоящее…
Здесь полезно еще раз коснуться причины вынесения в подзаголовок формулы о недостаточной профессиональной компетенции авторов[617]. Речь идет, конечно, не о признании себя никудышными историком и социологом. Вовсе нет. Два аргумента оправдывают признание себя дилетантами. Во-первых, выбор сюжетов для данного исследования представляет собой вторжение в область, в которой мы оба не являемся специалистами. Во-вторых, в отличие от экспертов, мы не выстраиваем вертикальные иерархические отношения ни с героями книги, ни с ее читателями.
Впрочем, в моей практике это давно наработанный опыт: я в течение довольно долгого времени занимался «не своим делом» – историей фотографии, детства, слухов, запахов, эмоций, хореографии и пр. Для объяснения природы практикуемого мной ранее и вновь заявленного нами в этой книге дилетантизма необходим небольшой исторический экскурс.
Советская система благоволила организации научной карьеры, которой западные коллеги могли только позавидовать. Она позволяла стабильно и упорно, на протяжении многих лет заниматься обозримым кругом тем, не изменяя избранной проблематике и не утрачивая к ней живого интереса[618]. Такой подход ориентировал на то, чтобы копать вглубь, а не вширь, уточнять, взвешивать и перепроверять, терпеливо вплетать все новые аргументы в свое видение сюжетов, избранных в качестве исследовательской ниши, вводить в нее учеников, формировать круг единомышленников и научную школу. Я и сам шел таким путем в 1980-х – первой половине 1990-х годов, полагая, что стезя моя определена раз и навсегда, как у большинства известных мне тогда отечественных историков-современников. Верность теме отличала и моего научного руководителя Валентина Валентиновича Шелохаева, приобщившего меня к истории российского либерализма и многопартийности в поздней Российской империи и остающегося для меня непререкаемым примером и авторитетом. Этим сюжетам были посвящены мои кандидатская и докторская диссертации и полсотни первых публикаций, включая три книги.
Но когда докторская диссертация защищена через 12 лет после окончания университета, волей-неволей растеряешься. И что же дальше? С квалификационными работами было покончено, впереди предстояли самостоятельный выбор исследовательской проблематики и личная ответственность за ее реализацию. Преодолеть растерянность позволили работа и общение с немецкими коллегами и будущими друзьями в Тюбингенском университете в течение года. Я оказался среди историков, жизнь которых организована совершенно иначе. Там необходимо работать над исследовательскими проектами, под которые надо где-то добывать деньги, и не навсегда, а всего на пару лет, писать заявки для получения грантов, участвовать в конкурсах на замещение университетских должностей на ограниченное время, если ты не добился профессорского кресла.
В результате я разделил судьбу коллег с «несоветской» жизненной траекторией, которые с 1990-х годов стали все чаще встречаться среди молодых, преимущественно столичных российских историков. Выбор между уходом из профессии ради бегства от нищеты и зарабатыванием денег с помощью перехода на грантово-проектную работу в пользу профессии давался непросто и не всем оказался по зубам. Но мне известны десятки коллег, таким способом очень успешно стартовавших в России 1990-х годов[619].
Обнаружилось, что я хорошо чувствую себя в «кочевом» состоянии. Я поменял множество тем, довольно далеких друг от друга, как правило региональных, локальных или микроисторических, и опробовал различные методологические подходы, тратя на каждый проект в среднем по пять – семь лет. У такого стиля работы есть, конечно, свои бесспорные минусы. Погружение в тему, основательность знаний за три – пять лет, конечно, не идет ни в какое сравнение со знанием специалиста, который может воспользоваться привилегией разрабатывать тематическую «жилу» в течение десятилетий. Побочным негативным эффектом проектной работы является и ограниченность возможностей формировать собственную научную школу.
Другими словами, один из главных рисков, которые поджидают историка, регулярно меняющего темы исследования, – обвинение в недостаточной компетентности в той проблемной области, в которой он оказывается временным «попутчиком», то есть в дилетантизме. Я сознательно шел на такой риск в предыдущих проектах. А в этой книге дилетантизм сделан ее программой и включен в название.
Когда я написал книгу о повседневности в Гражданской войне на Урале[620], я получил много похвальных отзывов, но и был подвергнут критике за недостаточное знание литературы по теме, в частности за игнорирование американской исторической литературы[621]. Я ее действительно проигнорировал, поскольку в те годы даже не читал по-английски и мог воспользоваться только переводами на русский и немецкий языки. Тем не менее признаюсь, я тогда с непривычки обиделся – и совершенно напрасно. Критика была справедливой и предсказуемой. Да и книга в конце концов оказалась громкой и была позитивно воспринята в международном сообществе специалистов по русской революции.
Конечно, российская революция – ключевое событие в советской истории ХХ столетия, достойное изучения на протяжении целой жизни. Многие полагали, что я на этой теме и остановлюсь, и до сих пор считают меня специалистом по ней[622]. Но мне захотелось двигаться дальше. В конце концов, рассудил я, мной сделано достаточно, чтобы теперь самостоятельно решать, о чем писать книги.