У автора невероятно насыщенной рецензии на мое автобиографическое исследование[623] Ильи Кукулина в ходе чтения возникло множество ассоциаций с литературными и научными текстами, о существовании многих из которых я, каюсь, в тот момент и не подозревал. Критик справедливо заподозрил, что моя эрудиция весьма ограниченна, что не отменило его высокую оценку книги:
Возможно, Нарский не знал о части перечисленных произведений или даже ни об одном из них, но он отреагировал на нынешнюю социокультурную ситуацию аналогично тому, как это сделали Рубинштейн, Херсонский и Брускин[624].
Я признателен Илье, который поиском достойного места для моего детища попытался, как он остроумно выразился, превратить «Нарского в себе» в «Нарского для себя».
Рецензий на мою книгу о советской танцевальной самодеятельности[625] пока не появилось. Но если они появятся, я должен быть готов к критике за дилетантизм: я ведь не хореограф, не учитель танцев и не балетный критик.
Название книги о блошином рынке подчеркивает дилетантизм авторов, но это любительский подход особого рода. Оставаясь специалистами в сфере наук об обществе и культуре относительно подходов к избранной проблематике, мы обратились к теме, не будучи ни профессиональными торговцами, ни профильными коллекционерами. Правда, и те и другие в свою очередь, как выясняется, в отношении старины и обращения с прошлым на блошином рынке чаще всего сами являются самоучками, что не умаляет значения их деятельности. Остается надеяться, что многолетняя научная работа, неплохо развитая исследовательская фантазия и практический опыт пребывания на блошином рынке компенсируют дефицит основательной эрудиции в теме и что, не будучи специалистами по блошиному рынку, мы все же сможем внести посильный вклад в изучение территории приватного обращения с прошлым, пока еще мало исследованной историками.
Мне жаль, что мое «скитальчество» по «нерелевантным» темам удручает и разочаровывает моих добрых друзей из числа коллег, включая моего научного руководителя, по мнению которого я мог бы успешно решить какую-нибудь важную историческую проблему. Мне кажется, что в науке важно не только закрывать темы, но и открывать их, не только решать, но и находить проблемы, не только отвечать на вопросы, но и задавать их.
Рождение новой культурной истории и нового блошиного рынка
Во введении к этой книге мы говорили о нашей приверженности к «лирической историографии», особенностью которой является активная фигура рассказчика и «экскурсовода» по прошлому. Такой подход предполагает, что автор-историк открыто опирается на собственный субъективный опыт как главный рабочий инструмент и берет на себя всю полноту ответственности за создаваемый им рассказ. Этот подход, по нашему твердому убеждению, является логическим следствием концепта современной культурной истории. В этой связи нужно сказать несколько слов о контексте ее возникновения в 1980-х годах, важного и для появления на свет нового блошиного рынка[626].
Новую культурную историю – историю восприятия и поведения людей прошлого – позволительно рассматривать как одно из детищ нескольких совпавших явлений в самой исторической науке и за ее пределами. Начнем с внешних факторов, которые повлияли и на формирование современного потребительского поведения. В последней трети ХХ столетия в умонастроениях современного человека произошли важные мировоззренческие сдвиги. Потрясения ХX века от Первой мировой войны до краха биполярного мира в 1991 году поставили под сомнение идею универсального, линейного и благого для человечества прогресса, подорвали авторитет больших институтов – партий, профсоюзов, церкви и пр. – и спровоцировали бегство человека в частную сферу. К этому феномену относится и бум нового блошиного рынка. Одно из объяснений Лутцем Нитхаммером рождения своего проекта – устной истории в Западной Германии – может быть распространено за границы ФРГ и за пределы этого, молодого тогда исторического направления:
Люди уже не столь легковерны в отношении божьего ока или мирового духа. Становится труднее почувствовать себя на месте господ и анализировать общественные проблемы сверху, как вопросы порядка, господства и интеграции. Мы в большей степени начинаем интересоваться самими собой, происхождением собственных условий жизни, поведения, образцами толкования и возможностями действий[627].
В интеллектуальной и художественной сфере эти сомнения вызвали к жизни критику современного общества и постмодернизм. В социальных и гуманитарных науках они разрядились фейерверком многочисленных «поворотов» – «лингвистического», «нарратологического», «культурного», «когнитивного», «эпистемологического», «онтологического», «антропологического», «визуального», «эмоционального», «детского» и др.[628]
К внутрицеховым факторам рождения новой культурной истории следует в первую очередь отнести растущую неудовлетворенность историков познавательным потенциалом классических политической и социальной истории XIX – ХX веков, не уделявших внимания так называемым «маленьким людям», которые фигурировали в историописании исключительно в качестве немых статистов «великой» истории или безымянных членов абстрактных коллективов. В центре усилий многочисленных направлений историографии – микроистории, истории повседневности, опыта, памяти, эмоций, новой персональной, интеллектуальной, визуальной истории и ряда других – оказалась историзация ранее неинтересных для историков тем. В начале 1990-х годов один из основателей культурной истории в Великобритании Питер Берк, оглядываясь на пройденный путь, констатировал:
В последние тридцать лет мы получили множество замечательных исторических исследований по темам, о которых прежде даже и не думали как об исторических, – детство, смерть, безумие, климат, запахи, грязь и чистота, жесты, тело, чтение, речь и молчание. То, что прежде считалось неизменным, теперь рассматривается как культурная конструкция, подверженная вариациям во времени и пространстве[629].
Интерес к жизни и опыту «обычных людей» невозможно было реализовать без предоставления права голоса историческим персонажам, ранее анонимным и бессловесным. К историкам эта установка предъявила два требования. Первое из них – «уважительное отношение к своим героям из прошлого, с которыми историк ведет равноправный диалог без примесей патерналистской назидательности»[630]. Второе – ураганное расширение привлекаемых к исследованию источников из числа письменных, устных и невербальных свидетельств, которые могли бы позволить «разговорить» молчаливое большинство «простых людей». Именно в этой связи среди источников, привлекших интенсивный интерес историков, наряду с письменными «эго-документами», оказались интервью, изображения и вещи в качестве следов не только деятельности, но и чувственного восприятия, визуальных и телесных привычек, эмоционального режима, памяти и опыта людей из прошлого.
Культурная история оказалась отмеченной рядом характерных признаков. Среди них интерес к ранее маргинальным социальным группам (женщинам, детям, национальным и сексуальным меньшинствам и др.). К особенностям культурной истории относят также обращение к невостребованным ранее темам и постановку проблем, лежащих вне фарватера великих исторических событий и процессов. Для нее типично превращение ненадежных с точки зрения классической исторической науки источников вроде высказываний итальянского мельника-самоучки в протоколе инквизиторского допроса, слухов, частного фото, нижнего белья или унитаза в серьезные свидетельства. Кроме того, культурная история, как отмечено выше, заявила о новой этике отношения к своим героям (и читателям). Все это делает занятие культурной историей похожим на концептуальное искусство и для философа науки, и для современного художника, да и для самих историков, практикующих культурную историю сегодня.
С этой точки зрения предложенная читателю книга очень напоминает концептуалистский арт-проект. В центре рассмотрения в ней – блошиный рынок, место, вызывающее у многих понятное чувство брезгливости как место нечистое. Ведь на нем циркулируют вышедшие из употребления вещи, которые зачастую принадлежали умершим людям. А сама деятельность блошиного рынка лежит в «серой зоне» не вполне прозрачных торговых операций. Вопросы о происхождении товаров, о наличии лицензий на торговую деятельность и об аккуратности в уплате торговцами налогов посетитель рынка оставляет за его территорией, на совести его обитателей и полицейских и налоговых чиновников, появление которых вызывает у продавцов нездоровую суету.
Среди героев книги – совершенно обычные люди. Это наши родные и близкие, люди, не совершившие никаких великих поступков, кроме одного – из перспективы каждого из обоих соавторов, самого главного: они стали референтными фигурами, на которых мы ориентируемся и по которым сверяем свои действия. Это, далее, друзья и коллеги; некоторых из них, к сожалению, больше нет в живых. С ними нас связывают общее прошлое и настоящее, теплые воспоминания и сильные переживания. Важную группу героев книги образуют новые знакомые и друзья, приобретенные на блошином рынке. Зачастую эти люди пришли на барахолку в середине жизни, под давлением неблагоприятных обстоятельств. Они симпатичны нам здоровым отношением к жизни и чувством юмора, интересом к старым вещам и знаниями в области антиквариата и жизнедеятельности блошиного рынка. У них мы многому научились. Наше доброе отношение к ним не отменяет даже разность в политических взглядах.