[637]. Концепт «приватной общественности» недооценивает частную составляющую в поведении акторов на блошином рынке и специфику недоступного в музее тактильного и эмоционально выраженного обращения с прошлым. Особость этого прошлого в том, что оно может взволновать, к нему можно прикоснуться, его можно присвоить в буквальном, рыночном смысле слова.
Действительно, само публичное пространство блошиного рынка является лишь видимой «сценой» большого и сложно организованного «театра». На этой «сцене» разворачивается лишь краткая, сиюминутная фаза активности человека на толкучке. Товары прибывают на барахолку из приватных, закрытых для публики пространств – частных интерьеров, подвалов и чердаков. А покупатели, будь то профессиональные коллекционеры или любители, желающие украсить домашний интерьер, чаще всего посещают блошиный рынок, чтобы приобретенное вновь приватизировать и прекратить краткосрочное выставление вещи на всеобщее обозрение.
Даже тогда, когда коллекционер с гордостью показывает свою находку членам клубного сообщества, а домохозяйка, сияя, демонстрирует гостям получивший вторую жизнь предмет интерьера, речь идет о допущении избранных в приватную сферу. Публичная сцена блошиного рынка начинается и заканчивается приватно. Она хронологически и пространственно обрамлена частными кулисами.
Блошиный рынок кажется публичным феноменом до тех пор, пока он рассматривается как территория, или нейтральный «контейнер», в котором свободно перемещаются люди, вещи, деньги. Если же посмотреть на него сквозь оптику «пространственного поворота» и анализировать не как топографически ограниченную территорию, а как конструируемое пространство, то картина принципиально изменится. В таком случае, если использовать конструктивистский подход к пространству экономиста Дитера Лэппле, блошиный рынок охватит не только социальные объекты, материальные артефакты и самих людей. Пространство рынка подержанных вещей обнимет все, что его создает, поддерживает и трансформирует: властные отношения, правила и нормы, человеческую практику, символическое кодирование пространства, его репрезентацию и восприятие[638]. В таком случае очень многое в феномене блошиного рынка окажется в «серой», потаенной, приватной сфере.
В этой связи напрашивается дополнение Public History программой, рабочим названием которой пока пусть будет Private History. Ее разработка еще предстоит, и мы даже не уверены, что будем в числе ее авторов. Но некоторые ее пункты лежат на поверхности и просятся для импрессионистского изображения. «Приватная история» как способ расширения «публичной истории» или, возможно, даже как ее альтернатива при изучении некоторых феноменов обращения с прошлым может оказаться полезной не только для корректного изучения рынка бывших в употреблении вещей. Действительно, этот концепт может оказать пользу тому, кто захочет обратить больше внимания на работу с прошлым в частной, прежде всего семейной сфере, за закрытыми дверями семейного праздника, рассказа внукам на сон грядущий, комментария к семейному альбому.
Особенно важно внимательно присмотреться к трансформации картины приватной коммуникации с прошлым при ее выводе в публичный дискурс. Что меняется в практикуемом в частной сфере дискурсе о прошлом при его выставлении напоказ? Рассказывают ли, например, участники немецкой передачи «Наличные за раритет» о выставленных на продажу предметах из семейного наследия так же и то же, что во время доверительной беседы в кругу близких, без посторонних глаз и ушей? Эту проблему много лет назад сформулировала исследовательница семейной памяти Марианна Хирш:
Одной из основных характеристик семейного взгляда является то, что он осуществляется внутри закрытого круга. Что произойдет, если этот круг расширится, вобрав в себя других зрителей и читателей? ‹…› Какое отношение мои читатели имеют к образам моей семьи? Как найти тот взгляд, который будет посредником между оберегаемым кругом семьи и публичностью научного анализа? Какова этика и политика такого «выставления напоказ», такого публичного чтения образов, которые обрели свой смысл в сфере частного и личного?[639]
Но приватное обращение к прошлому не ограничивается семейным интерьером. Оно может скрываться от посторонних глаз по причине незаконности. Приведу лишь один пример. Историки отдали на откуп авторам детективных романов и фильмов, вплоть до детских комиксов (вспомним истории Эрже про Тинтина), историю преступлений вокруг произведений искусства и музейных ценностей[640]. Покушения на государственные и частные коллекции и исчезновение украденного в тайниках частных заказчиков имеют прямое отношение не только к крупным коммерческим проектам, но и к нелегальным формам работы с прошлым. Блошиный рынок представляет собой лишь одно из средоточий полулегальных и нелегальных практик, к которым относятся и места встреч коллекционеров, и антикварный бизнес, и операции по международному трансферу антиквариата, и активность поисковиков и «черных копателей», и другие пространства и институции.
Конечно, возможности изучения таких кейсов часто ограничены непростым доступом к необходимым источникам. Но их исследование историками, как и специалистами в сфере критических исследований наследия, может расширить и обогатить многообразную картину обращения непрофессионалов с прошлым[641]. Да и сама устойчивость сюжета о незаконных операциях с предметами старины в художественной литературе и кинофильмах заслуживает внимания исследователя незаметных, незамеченных, приватных историй.
Концепт Private History мог бы предложить заглянуть за авансцену публичной истории и обратить более пристальное внимание на потаенное, по разным соображениям, приватное измерение прошлого, памяти о нем и обращения с ним. Потенциал «приватной истории» пока сложно оценить. Возможно, он окажется мизерным. Но не исключено, что он таит возможности, пока недооцененные.
Помимо (пере)открытия новых тематических полей историческое исследование блошиного рынка может стать полигоном для (пере)проверки инструментария современной историографии, ставшего темой дискуссий в последние десятилетия. В первую очередь напрашивается вопрос о различиях в сходной, казалось бы, работе с предметами из прошлого музейных работников, коллекционеров или антикваров, с одной стороны, и историков-исследователей – с другой. Ведь и для тех и для других главной исследовательской добродетелью является выяснение исторического контекста – в данном случае места, времени создания, заказчика, производителя, потребителя предмета.
Кажется, здесь вполне уместно сравнение деятельности коллекционеров и историков с целеполаганием, соответственно, искусствоведов и историков искусства, предложенное историком визуальности Берндом Рёком. Проблема социального окружения искусства, впервые поставленная искусствоведами, является центральной и для историков. Но если искусствоведы пытались выяснить, что же социальные условия создания художественного произведения могут рассказать о нем, то историки культуры подошли к проблеме с прямо противоположной стороны: «Историческое исследование развернет такие подходы и спросит, что можно узнать из произведения искусства о его мире»[642]. Атрибуция предмета в руках историка перестает быть самоцелью и превращается в инструмент исследования эпохи.
Есть немало и других вопросов на стыке теории и практики обращения с вещами из перспективы историка. Как меняется соотношение понятий «описание», «интерпретация», «репрезентация», когда предметом анализа является не текст о прошлом, а рассказ о конкретной вещи, которую можно потрогать и повертеть в руках? Как старинная вещь становится репрезентацией прошлого не в музее, а на прилавке старьевщика и антиквара, в витрине коллекционера, в интерьере любителя? Как формируется и обретает статус традиции рассказ о предмете из прошлого, превращающегося в семейном антураже из тривиальной безделушки в место памяти? Как старые и старинные вещи задают правила обращения с ними и сопротивляются интерпретации их владельцем? Эти и многие другие вопросы могут апробироваться историком на основе полевого исследования на блошином рынке.
В завершение мы должны подчеркнуть: эта книга призвана лишь приоткрыть для историков возможности изучения блошиного рынка как исследовательского «Клондайка» (Елена Осокина). Она является скорее заявкой на исследование, чем завершенным исследованием – не случайно в тексте часто встречаются оговорки, что тот или иной материал пока не найден, тот или иной вопрос пока остается без ответа.
Эта работа писалась не для того, чтобы «застолбить» за собой исследовательский «участок» и не пускать на него «непрошеных гостей». Напротив, мы будем рады, если эскизы сюжетов, представленные здесь, вдохновят читателя из числа начинающих или опытных ученых на самостоятельный дальнейший поиск. Им мы желаем успехов в этом путешествии, которое обещает быть увлекательным.
Однако сверхзадача книги состоит в том, чтобы в ходе ее чтения читатель осознал, что он в повседневной жизни окружен прошлым, в любой момент – без надобности в машине времени – открытым для путешествия. Потому что каждый из нас, чаще всего сам того не подозревая, погружен в историю и сам является ее продуктом. Нам, авторам, хотелось бы, чтобы книга помогла читателю задуматься о том, что прошлое видно только из сегодняшнего дня. Более того, оно возникает исключительно благодаря нынешнему интересу к нему и, следовательно, меняется вместе с нами и зависит от нас с вами. Не следует отдавать его в монопольное владение политикам для решения их актуальных задач, направленных в конечном счете на оправдание и укрепление своей власти.