Не стал я этого делать и пятью днями позже, уехав к своим бохумским друзьям Урзель и Руди. Будучи уверен, что у часов недельный завод, я очень удивился, что по моем возвращении, через восемь суток после полного завода, часы продолжали идти. Еще через четыре дня, улетая в Россию, я вынужден был остановить все еще тикающие часы и снять их со стены. (По договору найма я не мог сверлить стены и что-либо вешать на стены без разрешения хозяев – я воспользовался креплением картины, передислоцированной по этому случаю в дальний угол комнаты.) К тому моменту часы, заведенные за два дня до смерти Манни, шли уже 282 часа.
Вернувшись в Мюнхен через неполные две недели, я вновь повесил часы на стену и качнул маятник. Они пошли – и продолжали идти еще пять дней. Часы остановились через месяц с лишним после смерти Манни. Они шли на одном заводе в общей сложности 407 часов и 40 минут и остановились 10 апреля в 21:42. А почти ровно через час, в 22:40, от Алексея Береловича, мужа нашей замечательной коллеги и друга Марии Ферретти, пришло сообщение о ее кончине утром того же дня. Мистическим образом следующая смерть словно бы приняла эстафету у предыдущей.
На основании тщательной фиксации мной дат и цифр по работе часов, заносившихся в дневник в первые недели после смерти Манни, читатель может представить себе, как тяжело я переживал те времена, как зависел от магии чисел, как болезненно переживал столкновение с внезапной смертью, как трудно прощался с потенциальным другом и соавтором. Это прощание затянулось на годы и воплотилось в книге, которую держит в руках читатель. Но прощание с Манни одновременно оказалось своеобразным прощанием и с блошиным рынком, причем троекратным.
Прежде всего, в ходе исследования выяснилось, что нам с Наташей следует распрощаться с надеждой увидеть процветающий блошиный рынок, о котором мечтательно говорили старожилы, – рынок 1980–1990-х годов. Это был совершенно иной, престижный блошиный рынок для респектабельного буржуазного покупателя дорогих антикварных товаров музейного уровня по солидным ценам.
Старые куклы, которые сейчас едва ли можно продать по 50 евро, на том рынке мгновенно уходили с рук по 600–800 западногерманских марок. Барочная оловянная посуда бойко торговалась в те времена по тысяче марок за предмет, за который сейчас неохотно дают лишь 20 евро[647]. Отзвуки того рынка то и дело звучат в передаче «Наличные за редкость», когда разочарованные владельцы антиквариата, приобретенного лет тридцать назад, узнают, что сегодня они могут, если повезет, вернуть не более четверти потраченных тогда денег.
Искаженное эхо того блошиного рынка, модного у среднего класса, звучит в констатации старожилов, что рынок и товар теперь не тот, клиенты и продавцы – не те. Ностальгическое просветление и растерянность заметны на лице Бенно, когда тот сообщает, что, например, на прошлой неделе рынок был, как когда-то на N.-штрассе (имеется в виду один из самых успешных проектов гениального Джимми в Мюнхене): преобладали посетители состоятельные и знающие толк в старине, покупали много и легко, не скупясь.
На блошином рынке ходят байки не только об удивительных ценностях, уникальных находках и редком везении, но и о прошлом самого рынка. О том, например, как много можно было заработать за «базарный» день. Мюнхенские старожилы помнят, что обладатели нежданно-негаданно свалившихся на них астрономических сумм не знали, что с ними делать. Кто-то начинал ездить в Амстердам, Брюссель или Берлин за «травкой» и баловаться более серьезными наркотиками, кто-то находил развлечения поближе.
О давно закрытом, упомянутом выше блошином рынке на N.-штрассе циркулирует анекдотическая история: одного из рыночных торговцев, заглянувшего после удачного торгового дня в близлежащий бордель, пришлось выкупать оттуда, поскольку за четыре дня он умудрился выложить за «отдых» 30 тысяч немецких марок и еще остался должен заведению. Безумства нуворишей в Мюнхене 1990-х мало чем отличались от поведения их «коллег» в других мегаполисах без традиции «старых денег», накопленных и переданных по наследству несколькими поколениями. Если бы мы услышали такие истории без указания места действия, можно было бы с уверенностью предположить, что речь идет о Москве 1990-х.
Такого блошиного рынка уже не увидеть: уникальная конъюнктура прошла, рынок, как порой кажется, стремительно возвращается к статусу старой барахолки для бедных XIX – первой половины ХX века. Среди продавцов и покупателей заметно прибывает доля малоимущих иностранцев и плохо обеспеченных пенсионеров. Антикварный сектор на рынке бывших в употреблении вещей заметно съеживается. Солидные коллекционеры посещают теперь не блошиный рынок, а именитые аукционы, порой специально летая для этого в Нью-Йорк или Лондон. Молодежь все необходимое находит в интернете, на eBay.
Но проститься нам пришлось не только с блошиным рынком, навсегда оставшимся в прошлом. С рынком, знакомым нам исключительно по социологическим исследованиям 1980–2000-х годов и байкам с толкучки. Второе расставание состоялось с реальным мюнхенским блошиным рынком, к которому мы за несколько лет так привязались. Целый кусок жизни, наполненный захватывающими приключениями, удивительными историями, встречами и расставаниями с новыми людьми, после моего отъезда из Мюнхена остался позади. Причем не только в пространстве, но и во времени.
Списываясь и созваниваясь с добрыми знакомыми и друзьями, обретенными там, мы узнавали, что организация пространства и правила коммуникации переживали на блошином рынке такие же пертурбации, как и в других сферах реальной или медийной жизни в условиях пандемии коронавируса. Большую часть времени, пока мы писали книгу, мюнхенский рынок вообще был закрыт из-за локдауна. Затем он, судя по рассказам друзей, напоминал скорее не былую, возбужденную базарную толчею, а строго регламентированную санитарную зону, где доминировали обязательные маски и «социальная дистанция», нормы одновременного посещения крытых помещений и сосуды с гигиенической жидкостью на прилавках…
Было и третье прощание с блошиным рынком. В ноябре 2020 года в связи с новой волной пандемии блошиные рынки Германии закрылись. Находясь в это время в Ольденбурге, я попрощался с этим феноменом, который манил нас обоих и структурировал мой быт вдали от дома в последние годы. Прощание состоялось 1 ноября, в день работы последнего на следующие полтора года местного блошиного рынка.
Рынок был большой и оживленный. Но искры непривычного напряжения время от времени пробегали по толпе. Какой-то клиент у прилавка, к которому я, по его представлению, приблизился слишком близко, гаркнул на меня и начал возмущенно качать головой. Его агрессивное поведение спровоцировало меня на вопрос, что он тут вообще делает. Ведь, придя в толчею базарного дня, он сознательно взял на себя связанные с этим риски. Со всех сторон долетали обрывки диалогов между покупателями и продавцами, сетовавшими на то, что неизвестно, когда состоится следующий рынок и состоится ли он вообще.
Тогда-то я и принял решение сделать нам на память прощальный подарок с блошиного рынка. Действительно, кто знает, когда удастся вновь попасть на него?
Объект, подходящий для такой цели, не заставил себя долго ждать (см. ил. 97, вкладка). Французская бронзовая копия статуэтки «Con brio»[648] запечатлела работу известного скульптора и резца по слоновой кости Иоганна Филиппа Фердинанда Прайса (1882–1943)[649]. Оригинал был создан в Париже около 1925 года из бронзы и слоновой кости. Это – фигура танцовщицы в соблазнительном ориентальном наряде, грациозно балансирующей на одной ноге, раскинув, как крылья, тонкие, изящные руки. Мотив скульптуры обязан громкой славе Дягилевских балетных сезонов (1908–1929). Тогда русские балеты с декорациями и костюмами от Леона Бакста и Александра Бенуа произвели на парижанок сокрушительное впечатление. Тюрбаны с перьями из ориентальных балетов русской труппы на какое-то время стали самым модным дамским головным убором. Французскую копию внушительных размеров – высотой 41,5 сантиметра и шириной 29 сантиметров, весом 2,8 килограмма – мне удалось выторговать по весьма умеренной цене. В этой элегантной фигуре эпохи ар-деко как бы сомкнулись два исследовательских проекта – о любительской хореографии в СССР и о блошиных рынках.
Конечно, в прощании с Манни и с блошиным рынком есть некоторая доля искусственности. В отличие от настроения разрыва, которым было отмечено сновидение о расставании на железнодорожном разъезде, мы сохраняем добрую память об одном из главных героев этой книги. Амбивалентным является наше отношение к блошиному рынку. Рассудок подсказывает, что с рынком подержанных вещей происходят перемены. Пусть не столь драматичные, как утверждают пессимисты, но, скорее всего, необратимого характера. Однако эмоционально наша страсть к приключениям на барахолке еще вовсе не остыла. Понимая, что пути в прошлое нет, мы тем не менее стремимся к чуду повторения. Переживая по поводу вынужденного расставания, мы не теряем подспудно тлеющую надежду на счастливую встречу в будущем и на новые путешествия по блошиному рынку в поисках старых вещей, сильных эмоций, свежих идей и замечательных людей.
БИБЛИОГРАФИЯ
Ф. 1: Каслинский завод. Оп. 21.
Д. 1. Прейскурант чугунным вограночным кабинетным вещам и изделиям Каслинского завода Кыштымского горного округа. 1887.
Д. 4. Список моделей художественных вещей, имеющихся на каслинском заводе. 1950.