Хороший взломщик должен был быть немного полицейским психоаналитиком, немного режиссером, немного нейроинженером. Чем позже происходило пробуждение — тем больше страховщикам приходилось раскошеливаться. Само существование записи сеанса, даже кратковременное, открывало простор для мошенничества тем, кто имел к ней доступ: огласка ее содержания могла разрушить карьеру и личную жизнь, поставить черную метку на кредитном профиле. Цепочка громких скандалов привела, в конечном счете, не только к росту страховых возмещений, но и к монополии «Dreams Hollywood: „Дримс“» вышли на открытый рынок первыми — и, спустя сто двадцать лет, остались единственными. Все пункты раздела «о не злоупотреблении» соблюдались в «Дримс» неукоснительно: руководство рассудило, что выгоднее вложиться в репутацию, чем из-под полы приторговывать информацией с прессой. Клиент в ста случаях из ста получал все положенное по договору — хоть и не всегда то, на что надеялся.
Алекс не без удивления узнал, что в своем прежнем равнодушии к сладким обещаниям счастья был не одинок: далеко не всем «счастливый сон» казался привлекательным, потому, вопреки ожиданиям одних и опасениям других, сверхприбыли в отрасли отмечались только в недолгий период бума. После внедрения дрим-установки стоимость «счастливого сна», и без того немалая, резко возросла, однако первопричина спада доходов крылась не в этом. Клиенты приходили: раз, другой, третий — и больше не возвращались. Как выяснилось, фантазировать тоже надо уметь… В качестве режиссеров своих грез преуспевали немногие: для остальных удовольствие оказывалось не столь велико, чтобы вкладываться в него раз за разом. Они вынуждены были довольствоваться контактным кино — благо, киноиндустрия неутомимо штамповала бессчетное множество фильмов.
Руководство «Дримс» делало ставку на немногочисленных постоянных «сновидцев», однако, новые клиенты, конечно, тоже не переставали приходить. Одним из таких новичков, впервые получившим порцию сыворотки, был так некстати «зависший» в системе Якоб Лехман.
— Семья благополучная, высокого уровня достатка. Нервная система инертная «3f», психотип «50А» по тесту Старнбайка, — зачитывал Марк персональные данные Лехмана. — коэффициент обучаемости колеблется в диапазоне от 105 до 123…
— Понятно, понятно. Дальше, — поторапливал Режнак.
Если судить по голой статистике, Якоб Лехман был молодым человеком средних способностей и примерного поведения. Даже чересчур примерного — в парках развлечений он бывал реже своих сверстников, а в анкетах на месте «хобби» ставил прочерк. Отец, с которым Стейнберг счел возможным побеседовать лично, характеризовал Лехмана как «задумчивого» и «педантичного». Заведующий кафедрой, где Лехман изучал теоретическую психофармакологию, выразился менее доброжелательно — «заторможенный зануда, даже для 3ф-инертного». В «Dreams Hollywood» Якоб Лехман сам никогда не рвался — сеанс был родительским подарком на девятнадцатилетие, в надежде, по словам Лехмана-старшего, «малость расшевелить» и «приободрить» сына.
— Дальше, дальше, — отмахнулся Режнак, когда Марк стал зачитывать результаты высшей аттестации. Взгляд профессора уже который раз скользнул от Марка к экзит-монитору: вид у Режнака был такой, какой бывает у человека, которому не терпится высказаться. — Какая у вас в настоящий момент основная гипотеза, коллеги?
— Гипотеза у нас… — Марк самым дурацким образом растерялся, поскольку все разумные гипотезы закончились с час назад, не выдержав практической проверки. Негативные внушения также не давали результата, что, впрочем, для инертной 3ф системы было предсказуемо. — Мы пляшем от… то есть, мы исходим из того, что юноша склонен к некоторому перфекционизму, но…
— Перфекционизм? Ясно, — снова перебил Режнак. — Разумно, что ж… Неплохо, да, неплохо. А скажите, доктор Марк, господин Лехман не имеет привычки захаживать в ретро-квартал?
— Посещает иногда. Один раз даже был задержан полицией в состоянии опьянения этанолом… Посещает, пан профессор, с частотой примерно… — Марк принялся быстро пролистывать данные. Руки его теперь тряслись от смущения — очевидно, он считал, что обязан помнить даже такие детали.
— Не важно! Из вас, коллеги, кто-нибудь там бывает?
В зале повисла тишина. Марк покачал головой, как и все остальные.
— Я захожу… Иногда, — без особой охоты признался Алекс, спиной чувствуя недовольную гримасу директора. Стейнберг, как бывший полицейский, ретро-кварталов не одобрял, так что по поводу этого безобидного увлечения теперь наверняка предстояла с ним неприятная беседа, чреватая потерей премии. Однако пристальный взгляд Режнака не оставлял возможности отмолчаться.
— И в бары тамошние заглядывали, надо полагать, господин?..
— Алекс Шевер. К вашим услугам, пан профессор. — На миг Алексу стало обидно оттого, что профессор вот-так вот, влет, сразу определил, что никакой он, Алекс Шевер, не «доктор» и вовсе не ученый. — Да, заглядывал… Изредка.
— Но соответствующего воздействия вы проводить не пробовали, — уверенно заключил Режнак.
— Нет. Нет, не пробовал, — пробормотал Алекс, ощущая себя крайне неуютно. Взгляды всех в зале теперь были прикованы к нему — а он словно бы вернулся в киноакадемию и вновь сдает экзамены, притом вытянул единственный билет, который не учил.
— Попробуйте. Прямо сейчас. Нет-нет, только голосом! — протестующе вскинул руку Режнак, когда Алекс потянулся к инпат-шлему. — Обычное вербальное внушение. Иначе, неровен час, все испортите!
— Как скажете, пан профессор. — Алекс взял микрофон, чувствуя себя совсем уж глупо. «Все испортит» — с чего бы это?!
— Якоб. — Алекс прочистил горло, спешно соображая, что бы эдакое выбрать из вереницы связанных с барами венского ретро-квартала воспоминаний. — Якоб! Представь, заходим мы в «Погребок». В малой комнате старики в нарды режутся: смех, брань, кости стучат! В большом зале тихо, только у дальней стены парочка шепчется… Мы с тобой, Якоб, садимся за угловой столик. К нам подходит Роза. Ставит перед тобой бокал темного «Домашнего» и гренок с ним. Ты берешь бокал, смакуешь пену. Роза спрашивает, что тебе еще угодно. Она наклоняется к тебе. Близко наклоняется, и ее…
Алекс не смотрел на внешний монитор, вообще никуда не смотрел — по привычке, прикрыл глаза и погрузился в образ — потому сперва принял невнятное бормотание директора на свой счет. И лишь когда послышался изумленный возглас Марка, открыл глаза. Экзит-монитор погас; внешний монитор вернулся в исходный режим. В палате Якоб Лехман сидел на койке, озираясь по сторонам и открепляя от груди датчики. Кнопку уничтожения записи он уже нажал.
— Кто бы мог подумать… такое примитивное эпикурейство… — пробормотал Стейнберг.
Режнак заразительно рассмеялся.
— «Примитивное эпикурейство»? Скажете тоже! Что ж, удачи в работе, уважаемые коллеги. Что у нас дальше, господин Стейнберг — отдел статистики?
Прежде, чем кто-нибудь опомнился, Режнак развернул коляску и покатил к выходу. Стейнберг бросился следом.
— Ох ты ж да… — Марк осекся на полуслове и уставился на закрывшуюся за ними дверь. На лице его недоумение смешивалось с восхищением и досадой.
— Кто-нибудь что-нибудь понимает? — нервным тоном спросил второй оператор.
— Режнак, надо полагать, понимает. — Алекс, силясь сдержать раздражение, вернул микрофон на стойку. — Я — нет.
Он самолично устраивал Лехману банкет на трехмачтовой яхте, винную дегустацию в Бордо, вечеринку в данс-хаусе с девицами, до которых Розе, при всех ее прелестях, было далеко! Но проклятая зеркальная комната с разомкнутыми кругами на полу только мигала две-три секунды, и вновь обретала четкость, запирая Лехмана внутри. А тут — оп! — и все. Измотанный, но довольный клиент уже покидает палату, еще не подозревая о том, что провел в системе намного больше положенных трех часов. Алекс даже сказать толком ничего не успел: такое простое и неказистое вербальное внушение никак не могло, не должно было сработать!
Однако — сработало. К лучшему, что сработало — меньше поводов для недовольства Стейнбергу, и Лехману меньше проблем: тридцать шесть часов в системе большого вреда не наносили, но и полезны, конечно, не были. А брейк-сейверам теперь не было нужды до конца смены, пытаясь наугад вытащить «зависшего», любоваться зеркальной комнатой с кругами на полу. Последнее, безусловно, радовало…
… но того воодушевления, какое обыкновенно охватывало группу после решения задачи, не было. Они оказались будто бы ни при чем: взлом, по сути, провел Режнак, и не удосужился объяснить — как.
Сперва рассуждали о том, как, но ни к чему так и не пришли. Затем стали спорить, почему: считал ли Режнак объяснение очевидным, или же решил, что «уважаемым коллегам» стоит самим поломать головы? Марк заказал с кухни кофе и вызволил из шкафа Доброго Джека.
Добрый Джек — маленький, сплошь покрытый ядовитыми колючками кактус — появился у Марка три года назад и стал всеобщим любимцем: проникся даже Стейнберг, и, нервно косясь на служебную инструкцию, разрешил оставить в отделе — с условием, что тот не будет попадаться на глаза посторонним. Джека, вместе с повесткой в суд, прислала на адрес филиала одна вздорная, преклонных лет, клиентка, чью запись брейк-сейверам пришлось-таки использовать: Стейнберг считал ядовитый кактус подарком поучительным и потому полезным. Алекс, вероятно, тоже бы так считал, если б сам не участвовал в расшифровке той записи. Старуха — никогда в жизни не интересовавшаяся цветоводством — все три часа сеанса наблюдала за цветением этих самых кактусов в марсианской пустыне: вычитала где-то, что зрелище это невероятно полезно для здоровья… Тогда как «зависла» она в образе огромной кучи шуршащей фольги, ассоциированной для нее, по-видимому, с лекарственными упаковками. Поди взломай такое без расшифровки!
Хотя каждый случай, когда приходилось вскрывать запись, оборачивался неприятностями, Алекс такие случаи любил: «любопытство — не порок, а свойство организма», как часто говорил в интервью кто-то из светил нейронауки. Возможно, все тот же Анджей Режнак. Записью Лехмана, если бы профессор не вмешался, занималась бы следующая смена, так что тут Алекс ничего не терял — но случившееся не давало покоя. Словно без причины и повода ткнули носом в воду, а затем усадили в лодку без весел: плыви, мол! А куда, зачем, как — да как хочешь…