— Верю, пан Анждей. Но зачем ему?..
— Вот то-то и оно: зачем. Шеф мой предположил, что Саргатский того и добивается, чтоб мы — брейк-сейверы, то есть — запись расшифровали. Взглянули на мир его глазами, на дальние дали — и бросили чепухой своей заниматься. Многие бывшие косморазведчики в контактное кино идут, на спецэффекты, но там и оборудование похуже нашего, и развернуться не дают. Чуть что, сразу прерывают — сами знаете, раз учились у киношников… В одном шеф прав оказался: когда запись расшифровали — а ее расшифровали все-таки через шесть дней, деваться некуда было — там, в самом деле, оказались командировки Саргатского. Районы Андромеды, Веги…. Космос, планетарные станции, дикие миры — чего только не было. Чудеса, красота — страсть! Но дрим-внушение не сработало.
Алекс вытаращился на профессора.
— Вот, как вы сейчас на меня смотрите — так и я на шефа смотрел, когда он мне сказал, — усмехнулся Режнак. — Шеф пробовал, я пробовал, все пробовали — бесполезно! Саргатский как «висел» в системе, так и висел. Шеф мой, светлая ему память, был человеком мудрым. Личную выгоду тоже ценил, не без того. Продвинул идею, что не хватает нам опыта всю прелесть дальних миров передать, выбил деньги, метнулся к Андромеде и обратно. Когда по возвращении вытащить Саргатского все равно не смог, не особо даже расстроился… Саргатский «висел» в системе, мы его тормошили день через два. Тыкали пальцем в небо, командировочных и стажеров с ним работать отправляли — не сообщая, конечно, с кем они имеют дело: выдавали все за тестовую модель симулятора. В общей сложности, больше тысячи человек с ним дело имело. Но никаких подвижек не было. Думали уж, так и помрет наш герой в своей белой комнате.
Режнак помолчал немного.
— И что же в итоге… Как же его вызволили, пан Анджей?
— Он пришел в себя в промежутке между внушениями, безо всяких усилий с нашей стороны. Случайно, вроде как. Заявил, что ничего не понимает, ничего не помнит — и так далее, и тому подобное… Затребовал с «Дримс» средства на реабилитацию, смешные по тем временам деньги, мы, конечно, все без шума оплатили. Он худо-бедно восстановился, но здоровье уже не то было — вышел на пенсию, вернулся в родной Петербург, жил там тихо, работал с инопланетными культурами в институте ксенобиологии, журналистов не привечал… И с «Дримс» больше дел не имел. На том, казалось бы, и конец истории.
Режнак прокашлялся.
— Но я себя с тех самых пор, как все завершилось, не в своей тарелке чувствовал — постоянно свербело что-то… Нюхом чуял — прав был шеф, как есть, прав: сам Саргатский в системе «висел», и сам же и вышел. Но зачем, зачем?! Я ведь знал, что он отдал взамен, видел запись его сеанса: это, Алекс, скажу я вам, лучшее, что я в жизни видел… Такое дело, что слов не подобрать, и ведь настоящее дело, стоящее! Он не мог не знать, на что идет, что в космос ему после такой передряги дорога будет закрыта — а сделал, как сделал. Это меня больше всего поражало. Временами аж спать не мог. И вот как вы за мной сегодня вдогон бросились — так и я… Когда подвернулся повод побывать в России, отменил второй блок лекций, поехал в Петербург и разыскал там Саргатского. Не слишком-то надеялся, думал, откажет он мне, как всем прежде отказывал. Ан нет. Не знаю, что тут роль сыграло: то, что я к тому времени имя себе в науке сделал, и слышал он обо мне — или то, что он уже одной ногой в могиле стоял и стал поэтому охоч до разговоров. Пока самого старость не придавила — возможность такая в голову мне не приходила, а теперь, вот, понял… Не возражайте, Алекс, не надо. — Режнак едва заметно усмехнулся, постучав ладонью по подлокотнику кресла. — Мне лучше знать. И Саргатский знал, и потому — а, может, по какой другой причине — согласился со мной побеседовать. Я его прямо, в лоб спросил, без обиняков — на кой ляд вы, Сергей Владимирович, в дрим-установке столько времени провели, ради чего? Саргатский засмеялся, налил мне выпить. Вы, говорит, пан Анджей, спросили бы лучше — почему я оттуда вышел. А зачем в установку полез, говорит, могли бы и сами догадаться, постольку, поскольку единственное, что я там мог получить и получил — это триста тысяч внушений от брейк-сейверов.
Режнак замолчал, уставившись в окно, и молчал больше минуты.
— Это не так-то просто сходу объяснить, но вы, все же, попробуйте уловить, проникнуться, Алекс, — наконец, продолжил он, тщательно подбирая слова. — Представьте себя на месте Саргатского. Он такое видел, чего мы с вами и вообразить не можем. Вся Вселенная была у него перед глазами, смотри — не хочу, но почти всю жизнь он провел в одиночестве, погруженный сам в себя или в работу, из-за гибернации близких всех пережил на столетье… Бандоханский хвостоцвет был ему яснее и ближе, чем человек. Отвык он от людей, но сам же тяготился этим. По-настоящему отвык, без шуток, совсем чужим себя на Земле, в наших реалиях, чувствовал — и не зря, наверное: вряд ли бы нормативному, адаптивному разуму пришла идея правду в дрим-установке искать. Но Саргатский рассудил, что так вернее будет. Оно ведь как: брейк-сейвер хоть и делает внушение для «зависшего», с опорой на его особенности, но неизбежно вкладывает что-то от себя, и чем дольше работа идет — тем больше вкладывает… Вот Саргатский и решил: лучше дрим-установка и брэйн-контакт, чем разговоры разговаривать. К тому же, тяжело ему разговоры в ту пору давались. Улавливаете, к чему я веду?
Алекс неуверенно кивнул.
— Мало ему было дальних планет: он хотел понять людей. — Режнак рассмеялся тихим, горьким смехом. — Разглядеть, разобраться, понять — отчаянно хотел. Возвращаться в мир он не собирался, думал всю оставшуюся жизнь провести в установке. Но не смог. Вышел сам. Мне сказал — дескать, не выдержал: бедна, бледна слишком брейк-сейверская фантазия. Пресное все, плоское, неживое, ненастоящее — слишком уж скучно, муторно стало… Но мне показалось, он лукавит. Плоское и муторно ему было с самого начала, все то время, которое провел в системе — а вышел он, когда сообразил, почему так, в какой себя завел тупик.
— В тупик… То есть, к цели своей он, вы думаете, не приблизился? — решился спросить Алекс, так как Режнак снова замолчал.
— И да, и нет, Алекс. — Режнак окинул задумчивым взглядом бар. — И да, и нет. Разговор у нас с ним вышел не слишком веселый. Он не жалел о том, что сделал, но и доволен не был. Призом считал свои последние годы, которые обычной жизнью, среди людей прожил — сказал, без лет в установке вряд ли так смог бы. По-вашему, чем различаются фантазия и реальность?
— Тем, что…
— Не торопитесь отвечать: лучше подумайте при случае, обстоятельно подумайте, по-хорошему. Я же скажу — тут почти та же история, что и у Саргатского с Землей и космосом, с хвостоцветами и людьми… Дома нам велико и чуждо небо, а от дальних звезд — слишком мала и незначительна кажется Земля. Не забыли еще, с чего мы начали, Алекс? Я вашими устами избавил господина Лехмана от переставшего быть счастливым сна, а вам не терпелось узнать — как я это сделал. Смотрите внимательно.
Режнак поднял бокал, но не стал пить, а так и замер с ним в руке.
— Ваше здоровье, пан Анджей. — Алекс взял свой, ничего еще не понимая — и вдруг увидел. Сперва — круглый влажный след на досках стола, разомкнутый там, где пальцы профессора не касались стекла, затем — смутное отражение в бокале.
— Будем здравы! — Режнак, улыбнувшись, пригубил пиво. — Вы видели эту картину тысячу раз, Алекс, видели — но сразу же забывали, не придавая ей никакого значения. И делая дрим-внушение, непременно упустили бы: поэтому я попросил вас проводить внушение голосом.
— Вы сразу все поняли, едва только увидели на экзите «крючок»…
— Может статься, только потому, что мне с самого утра сегодня хотелось чем-нибудь эдаким промочить глотку. — Режнак картинным жестом отхлебнул пива. — Не сокрушайтесь так: господин Лехман — действительно непростой случай. Не удивлюсь, если из всех, кто заглядывал в минувший месяц в этот славный бар, только он да я, и еще два-три чудака замечают такие мелочи. — Режнак усмехнулся в усы. — Я смотрел статистику по брейк-сэйв отделу: у вас весьма впечатляющие результаты, Алекс. Вы молоды, любознательны: будет желание — еще всему научитесь. А когда научитесь и сколотите какой-никакой капитал — возвращайтесь обратно в режиссуру, — вдруг категорично заключил он. — Не дело это — потратить всю жизнь на то, чтоб зашибать монету в «Дримс», уж поверьте. Я бы позвал вас к себе, но наука — не ваше.
— Я подумаю, — выдавил из себя ошарашенный Алекс. — Обязательно. Спасибо, пан Анджей.
— Подумайте еще вот над чем. В старину говорили — «дьявол в деталях». Фантазия может вывести нас за грань Вселенной, однако неспособна подменить реальность, потому как невнимательна к мелочам… В том ее слабость, и в том же — ее сила: будь иначе, будь она дотошна, скрупулезна до зубовного скрежета и пятен на столешнице, застревай она на каждой безделушке — шиш бы нам, а не грани Вселенной!
Режнак в три глотка опустошил бокал до дна, утер усы.
— Сергей Саргатский был удивительным человеком, прожил удивительную жизнь… Он непременно сказал бы, что мы имеем дело с замкнутым кругом. Но тут я, при всем моем к нему уважении, с Сергеем Владимировичем не вполне согласен. Как, к слову, и с тем, что нас с вами именуют «взломщиками», Алекс… Каждый человек — не только зависший в дрим-установке, любой, всякий человек — порой представляется самому себе бесконечно одиноким, запертым в ящике индивидуальности, но так ли это? Будь это так — разве могли бы найти общий язык, нащупать точку понимания такие разные люди, к примеру, как Саргатский и я, как я и вы? Круг, контур — незамкнут. — Режнак опустил ладонь на след от бокала на столе: тот уже почти высох. — Замыкает его человек. А человек, все же — не только семьдесят процентов воды, но и нечто совершенно иное… Помните ведь? Дьявол в деталях. Я бы добавил — и бог рядом с ним.
Режнак продолжал говорить, но Алекс его едва слышал. В «Погребок» подтягивались завсегдатаи, двигали стулья, гремели бокалами и кружками, и почему-то было невероятно досадно от того, что Марк утром не поленился навести порядок. Профессор был бы рад знакомству с Добрым Джеком, непременно был бы рад.