майский ветерок у себя на лице и слушая птичьи песни из глубины леса, ощутил блаженство, прилив здоровья и радость, такую, какой не испытывал за всю жизнь. Здоровье того, кто трудится на свежем воздухе, крепко спит и отменно переваривает пищу, и радость от свершений и присутствия очаровательной женщины.
— Полагаю, мы живем очень недурно, — ответила она, окидывая взглядом остатки обеда. — Язык и горох из баночки, жареная белка, куропатка и кофе кого угодно удовлетворят. Но вот только…
— Что?
— Не хватает тостов с маслом и сливок к кофе, ну и сахара.
Стерн от души расхохотался.
— Не многого же ты хочешь! — воскликнул он, порядком развеселившись, и выпустил облако дыма из трубки. — Наберись терпения, всему свой срок. Я отнюдь не волшебник. Вряд ли за четыре дня мне хватило бы времени разыскать отдаленного потомка древних коров, не так ли? Или вырастить тростник и изготовить сахар. Или найти зерно для посева, расчистить участок под пашню, вспахать его, проборонить, засеять, присмотреть за посевами, сжать, развеять, смолоть и преподнести тебе мешок первосортной муки! Вот уж в самом деле задачка!
Беатрис нахмурилась в ответ на его болтовню. На миг воцарилось молчание. Он затянулся своей трубкой. Некоторое время глядел на Беатрис. Затем, отведя взгляд, заметил тоном, которому постарался придать небрежность:
— Кстати, Беатрис, мне пришло в голову, что мы довольно неплохо справляемся для старых людей. Очень старых.
Она непонимающе подняла взгляд.
— Очень? — переспросила она. — Насколько старыми ты нас считаешь?
— Очень, — ответил он. — Да, у меня появилось на этот счет кое-какое представление. Надеюсь, оно тебя не встревожит.
— С чего бы это? Как это оно меня встревожит? — спросила она со странным выражением лица.
— Видишь ли, прошло довольно много времени с тех пор, как мы погрузились в спячку. Именно так. Я проделываю небольшие расчеты снова и снова, когда есть время. Ну, и удалось кое-что сопоставить. Во-первых, существенной отправной точкой оказалась пыль на укрытых участках. Уровень накопления ее в доступных для наблюдения местах не может указывать на что-то меньшее, чем космическую или звездную пыль. Это очевидно. Далее, уровень разрушения камня и стали дает еще один индекс. А минувшей ночью я взглянул на Полярную звезду в свой телескоп, пока ты спала. Добрая старая звезда, разумеется, сместилась. Кроме того, я наблюдал известные эволюционные изменения в растениях и животных вокруг нас. Это мне тоже помогло.
— И… и что же оказалось? — спросила она с любопытством, но не без дрожи в голосе.
— Думаю, я получил более или менее верный ответ. Конечно, результат пока лишь приблизительный, как говорится у инженеров. Но данные по различным пунктам более или менее сходятся. И я не сомневаюсь, что подсчитал дату в пределах ста лет в ту или в эту сторону. Не такая уж большая погрешность, учитывая ограниченность средств для работы.
Глаза Беатрис расширились. Пустая золотая чашка выпала из ее руки и покатилась по дочиста выметенному полу.
— Как? — вскричала она. — В пределах ста лет? Так, значит, вы имеете в виду, что прошло много больше столетия?
Инженер снисходительно улыбнулся.
— Ну-ну, — умоляюще произнес он. — Попробуйте догадайтесь, например, сколько вам в действительности лет, учитывая, что с каждым днем вы становитесь все моложе?
— Двести, может быть? Ой, нет, неужели так много? И подумать страшно.
— Послушайте, — продолжал он. — Если исходить из того, что вам было двадцать четыре, когда вы впали в спячку, то теперь вам…
— Сколько?
— Вам теперь, по самым скромным подсчетам, около тысячи двадцати четырех. Порядочно, не так ли? — И, видя, как она на него таращится, со смехом добавил: — Не стоит оспаривать факт. Или увиливать от него. Он так же верен, как и тот, что вы самая прекрасная женщина на всем белом свете.
Глава 12ВМЕСТЕ
Проходили дни, полные дела, дни тяжкого труда и достижений, богатые опытом и уроками, в счастье, в мечтах о том, что принесет будущее. Беатрис соорудила порядочный гардероб для них обоих. Одежда, после того как мех был коротко сострижен ножницами, не казалась чрезмерно теплой, хотя в некоторые дни не вполне удобной, но мужчина и женщина мирились с этим, ибо ничего другого у них не было. Обильные купания и хорошая пища обеспечили им великолепную физическую форму, этому содействовали и активные физические упражнения. А между тем, отчасти по состоянию листвы, отчасти по высоте солнца, которую Стерн определял с известной точностью, пользуясь простым самодельным квадрантом, они поняли, что май заканчивается и близится июнь.
Домоводство никоим образом не отнимало у Беатрис все время. Она часто выходила с ним в походы, которые он называл пиратскими вылазками. Порой они заходили довольно далеко, до развалин верфей и пирсов или до ввергнутого в плачевное состояние Нижнего Бродвея и некогда оживленных ульев городка газетчиков, а то и до Центрального парка или того, что осталось от двух больших железнодорожных терминалов. Эти два места, некогда главные ворота города, произвели на Стерна особенно мучительное впечатление. Развалившиеся рельсы, крошево из останков локомотивов и роскошных пульманов, поросших буйными травами, солнечные лучи, бьющие через провалы в крышах вокзала «Пенсильвания», где когда-то миллионы людей спешили и суетились, поглощенные своими мелкими и тщетными заботами. Все это ввергло его в скорбь, и он с радостью покинул это место, ныне занятое джунглями, птицами и зверями. «Sic transit gloria mundi, — пробормотал он, в печали оглядывая опрокинутые колонны у фасада, заросший вход, потрескавшиеся и упавшие арки. — Так проходит мирская слава. А болтали, что это возведено на века». Именно во время одной из таких экспедиций инженер нашел и припрятал незаметно для Беатрис еще один тревожный артефакт. То была кость, разбитая и расколотая, не такая уж и старая, обглоданная, с отчетливыми следами зубов. Он подобрал ее случайно у западной стороны развалин Городской ратуши. Стерн распознал манеру, в которой кость раскололи камнем, чтобы добраться до мозга. Вид этой мрачной находки оживил его страхи, удесятерив их против прежнего, и наполнил его ощущением некоего затаившегося поблизости зла, гибельной опасности для них обоих. Хуже того, инженер с первого взгляда распознал верхнюю часть бедренной кости человека, или, по меньшей мере, некоего высокоразвитого антропоида. А следа каких-либо обезьян, не говоря уже о человекообразных, он пока не находил в лесах Манхэттена. Он долго размышлял о находке. Но не сказал Беатрис ни слова ни о ней, ни о кремневом наконечнике. Только старался держать глаза и уши открытыми на случай каких-то новых свидетельств. И никогда не решался покинуть здание без ружья и револьвера с магазинами, полными лучших патронов. Беатрис ходила тоже хорошо вооруженная и вскоре стала таким ловким стрелком, что могла сбить белку с вершины ели или попасть в цаплю на лету. Как-то ее зоркий глаз усмотрел оленя в зарослях бывшего Грэмерси-парка, давно утратившего аккуратную железную ограду и свободно разросшегося во все стороны, буйно и неистово. Беатрис мгновенно выстрелила и ранила зверя. Стерн выстрелил следом за ней и промахнулся. Олень умчался прочь по лесу и вскоре был за пределами досягаемости. Они не без труда поспешили похожим на узкую долину участком леса, когда-то бывшим Ирвинг-плейс[13]. В двухстах ярдах к югу от парка они опять заметили зверя. И от одного-единственного выстрела Беатрис он с шумом рухнул наземь.
— Браво, Диана! — возликовал Стерн и с воодушевлением побежал вперед. Охотничий азарт охватил его не меньше, чем в былые дни у Гудзонова залива. Каким жарким было удовольствие убивать, если это означало пищу. На бегу он извлек свой нож из кожаных ножен, которые изготовила для него Беатрис. Теперь у них было свежей оленины сколько душе угодно. Они жарили ее на раскаленных добела угольях своего очага, такую сочную и ароматную, что словами не описать. Немало мяса они закоптили и засолили на будущее. Шкуру Стерн решил выдубить, используя кору ивы и яму с водой, вырытую близ родника. Он также добавил туда коры дуба, чернильных орешков и побегов сумака.
— Полагаю, эксперимент удастся, — заметил он, погружая в яму шкуру и придавливая ее камнями. — Это как общие предписания давным-давно сгинувших докторов: всего понемногу, и так или иначе совершится желаемое действие.
Огромное многообразие задач, возложенных на него ныне, начало уже не на шутку испытывать его изобретательность. Несмотря на богатство своих практических знаний и отработанные умения, он поразился, какие огромные требования предъявляет самая простая человеческая жизнь. Теперь им с Беатрис приходилось обходиться без общественного сотрудничества, которое прежде казалось само собой разумеющимся. Изменение условий начало менять представления Стерна почти обо всем. До него теперь полностью дошел смысл пословицы «Один в поле не воин». Он на своей шкуре ощутил, что мир был таким, каким был, вследствие сложной системы взаимных отношений и взаимной зависимости огромных количеств людей. Он стал видеть исчезнувшие социальные проблемы в их истинном свете теперь, когда все, чему требовалось противостоять, было неразумным и всепоглощающим доминированием природы. И это принесло гигантскую пользу инженеру. Твердый индивидуализм, в основе своей анархический, которому он с гордостью следовал тысячу лет назад, стал мишенью для сокрушительных ударов с самых первых дней их новой жизни вне общества. Но ни у него, ни у его спутницы не было особенно времени для отрешенных размышлений. Каждый миг требовалось срочно решить какую-то задачу, и каждый день казался насыщенней делами, чем предыдущий. Однако за едой или вечерами, когда они сидели рядышком при свете лампы в обжитой ими конторе, оба находили удовольствие в сумбурных гаданиях о том да о сем. Они часто обсуждали катастрофу и свое спасение. Стерну пришли на ум кое-какие опыты профессора Рауля Пикте с животными, француз на долгие периоды погружал их в анабиоз внезапным замораживанием. Кажется, здесь угадывался ответ на вопрос, как они избежали смерти в ходе столь многих зим, с тех пор как их охватила спячка. Они пытались вообразить себе и картины, последовавшие за катастрофой, ужас давно миновавшего дня и медленное необратимое разрушение памятников рода людского. Часто разговоры при сиянии каменного очага затягивались за полночь, и они касались великого множества сторон предмета. Стерну эти часы представлялись счастливейшими в жизни. Ибо он и эта прекрасная женщина в такие часы становились близки как никогда, это волновало, завораживало, и Стерн мало-помалу стал чувствовать, что любовь, зародившаяся в глубине его сердца, не осталась без взаимности. Но пока Стерн сдерживался и не заговаривал в открытую о своих чувствах. Он понимал, что это немедленно все изменит, а их постоянно ждала срочная работа.