В молодости, конечно же, в молодости. Сейчас, например, не дают уснуть боли в колене. Или в спине, в пояснице. А то вдруг заноет затылок – значит, давление. Возраст, возраст. Фу, гадость! Нет, до старухи ей далеко, но проблемы имеются.
Ладно, хватит ныть, пора приниматься за дела. А дел навалом. У хорошей хозяйки дела не переводятся. Так, мясо для супа – а сегодня будет фасолевый – почти готово. Зажарка, лук плюс морковка, тоже. Картошка нарезана, а фасоль, замоченная на ночь, давно разбухла и вылезает из миски.
Тушеное мясо на второе она приготовила вчера. Осталось доварить суп и испечь что-то к чаю. Какой-нибудь легкий, не слишком трудозатратный пирожок. В морозилке свежее слоеное тесто. Да, готовое, ну и что? Тесто прекрасное, возиться не надо, а надо просто раскатать и положить на него дольки тонко нарезанных яблок, выжать на них немного лимонного сока и посыпать коричневым сахаром. Можно, кстати, залить сметаной. И будет к вечернему чаю замечательный, тонкий, хрустящий пирог. Вечером муж пьет чай с чем-нибудь сладким, избаловала.
Хорошо, что ни у него, ни у нее нет проблем с лишним весом. Она так и осталась худышкой, сорок шестой размер, на зависть знакомым женщинам. Правда, когда-то был сорок второй. Илья с весом когда-то активно боролся: зарядка, гантели, небольшие пробежки, бассейн. Сейчас обленился, больше лежит на диване.
Как продал бизнес, так и залег. Но его можно понять – всю жизнь торопился, бежал, перепрыгивал. А сейчас надоело. Сейчас с удовольствием только в бассейн. И она с ним, если дела позволяют. Домашняя курица, клуша, вот в кого она превратилась. Хотя… И раньше клушей была. Ладно, всё, всё! Хватит себя жалеть. Она живет так, что многие позавидуют. У нее прекрасная дочь, замечательные внуки, хороший зять. Не знает материальных проблем. Объездила полмира или больше. Нарядов у нее – шкаф ломится, ей столько не надо. А обуви, сумок, украшений!
У нее прекрасный дом за городом, где она сажает цветы.
У нее муж, сильный, умный, успешный.
Все у нее хорошо. Даже слишком. Или слишком хорошо не бывает? А что у нее на душе – так это ее личное дело. Ее проблемы, с которыми она прекрасно справляется. Ну или делает вид. Чему-чему, а этому она давно научилась. Хоть курсы открывай – как сделать вид, что у тебя все хорошо. В этом она дока, большой профессионал. Сама от себя не ожидала.
Курсы назывались бы так: «Как убедить близких, а главное, саму себя, в том, что ты счастлива». А внизу мелким шрифтом: «Терпение как основа семейной жизни».
Да уж, ей точно можно присвоить звание «чемпион по терпению».
Люба Макеева родилась в обычной московской семье. Папа электрик, правда с высшим образованием. В научных институтах платили гроши, а хороший электрик в ЖЭКе мог подхалтурить. Летом он уезжал на шабашку, по колхозам и совхозам, тащить – как он говорил – электричество на фермах и прочих объектах. Деньги привозил приличные, и мама с Любой уезжали на море.
Мама была болезненной, слабой, ходить в присутствие ей было тяжело, и она, чтобы работать на дому, овладела профессией швеи. Шила и одежду, и постельное белье, научилась работать даже с мехом.
В общем, доход семьи Макеевых был вполне. К тому же мама обшивала и мужа, и дочку.
Только квартира была тесновата, стандартная однокомнатная. Папа уговаривал маму вступить в кооператив, возможности были, но упрямая мама ждала улучшения, они давно стояли на очереди.
– Наивная! – злился папа. – Чего ты ждешь от этого государства? Увеличения жилплощади? Нам положено? Лучше вспомни, как у твоих предков все отобрали! Забыла?
Папа входил в раж. Маленькая перепуганная Люба убегала на кухню.
– Прекрати, Коля! – умоляла мама. – Девочка дома!
Но папу было уже не остановить:
– Девочка? – почти вопил он. – Да пусть девочка знает! Чего ты стыдишься? Что твоя бабка была купчихой, и прабабка купчихой, а дед успешным фабрикантом? Этим надо гордиться, Наташа! Пред-при-ни-ма-те-ли! Предприниматели с большой буквы! И помнить надо, сколько они пахали и как зарабатывали на свою сытую и красивую жизнь! И как построили школу и больницу, и как жалели своих рабочих! А что в итоге?
– Коля, – твердила мама, – я умоляю тебя!
Но отец не замолкал:
– И что в итоге? – безжалостно продолжал он. – Все отобрали! Никаких заслуг не учли! Ни того, что рабочие с петицией приходили, просили хозяина пощадить, ни того, что у бабки твоей трое детей на руках и один в животе! Ни того, что дед твой был хромой, на протезе! Как же, фабриканты, буржуи! Кровососы рабочего класса! Деда в тюрьму, бабку с ребятами в ссылку! И все стали лучше жить, правда? Все сильно разбогатели!
Отец успокаивался только тогда, когда в комнату заходила зареванная и перепуганная Люба.
Он просил прощения у дочери и жены, но продолжал приговаривать, что власти этой верить нельзя.
– Ты, Любочка, постарайся отсюда уехать, – добавлял он.
– Куда? – спрашивала мама. – Ты совсем спятил?
– А что? – возражал отец. – Выйдет за иностранца, и тю-тю советская власть!
– Да где же она возьмет иностранца? Нет, Коля, ты сумасшедший!
– Тогда за еврея, – не сдавался отец. – Выходи за еврея, дочка. Сейчас они пачками уезжают. И за семью они горой, с евреем не пропадешь. На что тебе русский Иван? Горе мыкать? То запьет, то пропьет. Ищи еврея, Любашка! И будешь в порядке.
– Не слушай папу, – шептала мама Любе. – Он, кажется, выпил!
Ничего папа не выпил. Пил он редко, пару раз в год, да и то на чьих-то днях рождения, никогда не буянил, а наоборот, веселился и дома тут же ложился спать.
Любе было тринадцать, когда мама показала старый красивый дом на Садовнической улице.
– Нравится? – спросила мама.
Люба кивнула – еще бы.
– Если бы… – мама запнулась, – если бы не свергли царя ну и вообще, если бы все осталось по-прежнему, мы бы, Любаша, жили в этом самом доме!
– В этом самом? – Люба остановилась и замерла. – В этом, желтом, с колоннами?
Мама кивнула и потянула дочь за рукав:
– Ну что ты встала? Пойдем, Любаша.
Но Люба не могла сдвинуться с места.
Дом был двухэтажным, с красивым широким крыльцом, с колоннами и медальонами с ангелами. На втором этаже, над парадным входом, висел небольшой балкончик с белыми круглыми балясинами. Сбоку, справа и слева, разбегались широкие одноэтажные пристройки.
– Квартиры для прислуги, – объяснила мама.
Люба зашла во двор. Мама нехотя пошла за ней. Обошли дом со всех сторон, позади, на заднем дворе, располагались еще несколько помещений. Мама объяснила, что справа конюшня, слева – хозяйственный блок, а посредине – гараж для коляски.
– Да, – вздохнула мама, – у них был свой выезд.
Во дворе росли огромные, как деревья, кусты сирени, белой, красной, сиреневой, фиолетовой. Сирень сохранилась, а розовый сад нет. И чайная беседка не сохранилась, во время войны ее разобрали на дрова.
– После революции здесь были коммуналки, а в шестидесятых их расселили, – рассказывала мама. – Сделали ремонт, и в дом заехало какое-то научное издательство. Вот и все. Вот и весь экскурс в прежнюю жизнь. Мне еще бабуля все это рассказывала. Приводила сюда и рассказывала. Представляешь, как ей было горько?
Оказалось, что бабушка выжила. Выжили и трое детей, а вот последний, маленький, умер при родах. Дед тюрьму пережил, вернулся, прожил два года и тоже умер. Бабуля говорила – от ненависти. Ненавидел красных и советскую власть.
Мама тревожно посмотрела на Любу:
– Любаша, ты уже взрослая! Ты понимаешь, что это семейная тайна? И еще, доченька! Папу тоже можно понять. У него деда и двух дядьев в тридцать восьмом увели, никто не вернулся.
Люба все понимала, она давно стала взрослой.
Только с того дня, когда ложилась спать, все время фантазировала, представляла. Если бы не революция и советская власть… Если бы желтый, похожий на кремовый торт особняк остался у них… И конюшня с лошадьми, и карета для выезда… Люба бы точно жила на втором этаже, в мансарде. И маленький овальный балкончик с круглыми белыми балясинами принадлежал бы ей.
Вот она открывает утром глаза, в прозрачные стекла заглядывает ранее солнце. Люба накидывает капот – кажется, так назывался халат – и выходит на балкон.
Под балконом пышно цветет сирень и источают нежные запахи розовые, всех расцветок, кусты.
Поют птицы, шуршит метлой старый дворник в картузе, по брусчатке проезжают экипажи, а снизу, из столовой, доносятся вкуснейшие запахи – свежих, только вынутых из печи булочек, кофе, острого французского сыра.
А вечером они с мамой собираются на бал. Горничная подносит новое платье – шелковое, отделанное тончайшим брюссельским кружевом, зашнуровывает корсет на Любиной и без того тонкой талии, а она, Люба, пищит, что ей неудобно.
Потом горничная принимается за прическу. Дело это совсем непростое: горячие щипцы, запах жженных волос, ужасные металлические бигуди и шпильки, шпильки, которые больно врезаются в кожу. Потом нежнейшая, сладко пахнущая пудра, розовые румяна, пара капель французских духов. Всего по чуть-чуть, негоже девушке поливаться духами.
Ну и последнее – обувь. Башмачки из тончайшей кожи, украшенные серебряными пряжками, серебристые шнурки, которые горничная затягивает с усилием, – надо потуже, чтобы во время танцев не развязались.
Все, Любаша готова. У ворот поджидает экипаж, в нем сидит папа и корчит смешные недовольные гримасы. «Почему так долго? А, потому что вы дамы! Простите, запамятовал!» Папа шутник, с ним всегда весело.
На балу Любе жарко и очень тревожно: вдруг никто не заметит, не ангажирует? Она чувствует, как по спине льется холодная струйка пота. Ой, не дай бог кто-то заметит!
Мама украдкой промокает ей кончик носа. Значит, и нос тоже вспотел.
Она чуть не плачет, но тут подлетает молодой человек в уланской форме. Он строен, высок и невозможно красив. Тонкие черные усики блестят над ярко-красными губами. Люба чуть не теряет сознание.