– Батя, ты здесь?
Ему ответствовала тишина. Он прошел в комнату и увидел отца, лежащего на кровати. Странно было видеть этого человека лежащим среди бела дня. Александр обеспокоенно склонился над батей. Тот лежал закрыв глаза, совершенно неподвижно. Глубоко ввалившиеся глаза и заострившийся нос производили впечатление мертвенности.
– Батя! – Сын легко, боясь напугать, коснулся отцовского плеча. – Ты живой?
Веки дрогнули, и глаза деда Авери открылись.
– А, это ты, Саша, – едва проговорил старик хриплым голосом. – Вишь, я тут захворал чуток.
– Напугал ты меня, батя! Что с тобой?
– Да что может быть со старым человеком, помирать пора.
– Ты это серьезно?
– Как не серьезно, износился весь, как тряпок старый, пора на свалку.
– Перестань. Скажи лучше, как ты? Что болит? Чем помочь?
– Да слабость какая-то, ни рукой, ни ногой не пошевелить. Была бы скотина, так через силу бы, но встал, кормить да доить, да на пастбище гнать, а так, коли никто тебя не ждет, вроде и вставать тяжко. Ты не думай, я еще не совсем свалился. Я еще могу за собой поухаживать сам, тебя не обременю.
– Слушай, Санька у тебя?
– А? Санёк был, да. Уехал на лодке кататься. Он меня кормил, пока я тут валяюсь. В аптеку на велосипеде сгонял, лечит меня.
– Молодец пацан. А домой не заехал отметиться, Наташка там на ушах стоит. Думает, куда делся парень?
– Мне сейчас полегше. Я уже встаю тихонько, по дому лазею. Только голова кружится, качает из стороны в сторону.
– Ну, добро. Я сейчас на чердак поднимусь, Наташку успокою, и мы с тобой чаю попьем.
Александр встал с отцовской постели и, выйдя в сени, поднялся на сеновал. Только там под стрехой можно было поймать волну и позвонить по мобильному телефону. Сквозь хрюканье и паузы далекой сети он сумел вызвонить дом и поговорить с женой.
– …Так что, Наталка, я пока Саньку сменю, побуду с батей денек-другой, а коли будет совсем плохо, придется его к нам везти… Сашка на реке, я его пока не видел, рыбачит, наверное. Сегодня не погоню, уже поздно, а завтра с утра на велосипеде прискачет… Он у нас молодец, деда выхаживал…
Связь оборвалась, но главное было уже сказано. Он опустился в сено и, раскинув руки, закрыл глаза. В этом доме он не мог себя чувствовать иначе как маленьким мальчиком. Здесь прошло все его детство. Здесь он знал все уголочки, все сучочки на смолистых досках. Он мог с закрытыми глазами пройти по всему дому. В его жизни столько произошло всего, столь многое изменилось, лишь в родительском доме все было точно так, как в раннем детстве. Для него это было некоей константой, это был пуп земли, такая точка, вокруг которой все на свете вращается, а она лишь поворачивается на месте. И слово «Родина» для него настолько прочно связывалось в сознании с таким созвучным Родино, что если бы он был деревом, то его корни непременно бы впитывали соки земли лишь в этом, таком родном сердцу месте.
На крыльце, куда он вышел покурить, они сидели вдвоем с Верным. На улице уже темнело, но полной темноты не наступало. В эту пору солнце уходит за горизонт недалеко; едва успеет стемнеть, как тут же медленно наступает рассвет. Этот феномен белых ночей, так удивляющий приезжих, был здесь привычной обыденностью. Пользуясь светлой полночью, молодежь гуляла, на деревне не стихала музыка. В воздухе звенели комары, пахло травами. По реке проплывали горящие разноцветными огонечками баржи и теплоходы, после их прохода на берег обрушивалась могучая волна, которая качала лодки и захлестывала причал. Пес щелкал пастью и мотал головой, отгоняя докучавших комаров, среди кустов чивкали птицы. Аккуратно затушив окурок, Александр зашел в дом. Отец его сидел на кровати и попивал из кружки воду.
– Самовар-от ставь, чаю попьем. Сашку выглядывал? Он может поздно прийти, можно его не ждать.
– Самовар уже кипит. Тебе принести или на кухню подтянешься?
– Когда ты успел самовар-то поставить? Принеси, коды не трудно. Чашку там мою увидишь…
«Отец сильно постарел», – вдруг отметил Александр. То ли не приглядывался раньше, но сейчас его лицо, казалось, совсем осунулось, его почти не было видно из бороды. Только глаза, как угольки, горели с прежней силой и проницательностью. Чаевничал он недолго: сделав пару глотков дымящегося крепко заваренного чая вприкуску с кусковым сахаром, снова лег.
– Я, Саша, покемарю. И ты ложись, Санькина комната открыта. А он придет, на бабушкину койку ляжет. Я таблеток напился, тепереча хорошо спать буду. – С этими словами дед отвернулся к стенке, на которой красовался старый гобелен с оленем, и тихонько засопел.
Уставший от дорог и волнений, Александр лег на постель в Сашкиной келье, но сон не шел, и он бездумно осматривал развешанные по стенам рисунки, чуть видные в сумеречном свете белой ночи. То, что его сын рисует, он знал, но загруженность на работе и редкие побывки дома не позволяли ему отслеживать развитие Санькиного художественного дарования. Только вот эта вынужденная жизненная пауза позволила приглядеться к его рисункам повнимательнее. Это были неплохие акварели, замечательная графика, выполненная тушью, карандашные наброски. Импровизированный вернисаж увлек его настолько, что он поднялся с кровати и включил свет. Лампочка без абажура ярко зажгла краски. С картинок открывался удивительный, фантастический мир детской души. Сюжетов было несколько, но преобладающими были два, каждый раз по-новому повторяющиеся в разных произведениях: утопающая в водах церковь и лицо миловидной девушки. В плывущей по водам церкви Александр без труда узнал храм Покрова, что стоит на острове посреди Волго-Балта в пяти километрах отсюда, а девичий лик был ему незнаком; это была не девушка вообще, а какая-то знакомая художнику девица, потому как она на всех рисунках была одна и та же, словно она ему позировала. «Да он влюбился!» – подумал Александр, вглядываясь в лицо незнакомки. Оно напоминало ему врубелевскую Царевну-Лебедь с глубокими, бездонными глазами, наполненными непередаваемой грустью.
Тут же вокруг виднелись следы творческой деятельности – пестрые листки с пробными мазками – и инструменты: краски, карандаши, баночки с тушью, кисти разных номеров. Было в этом беспорядке невидимое присутствие самого художника. Вспомнилось о Сашкиной отлучке. Александр бросил взгляд на часы. Ходики с кукушкой показывали половину третьего. Глаза слипались, но чувство беспокойства невольно шевельнулось в душе: «Где его, правда, носит?»
Отец в соседней комнате негромко храпел, закинув за голову руку. На краю постели, чуть прикрыв глаза, нес ночную вахту толстый серый кот. За окнами уже брезжил рассвет. На улице стало тихо. «Может, он домой подался?» Александр присел за Сашкин стол и увидел толстую тетрадь в синих корочках, на которой со всей тщательностью было выведено: «Краеведение». Он взял тетрадку и пролистал. Она, оказалось, была испещрена записями. Размашистым почерком Сашка выводил абзац за абзацем, разными ручками и с разной старательностью. Из прочитанного следовало, что на занятиях школьного краеведческого кружка «Истоки» он выбрал тему для исследования «Покровская церковь. История храма на острове». Листки в клеточку стали исторической летописью храма, а сам летописец оказался столь же одарен умением описывать события словесно, как он это делал и живописно. Время текло медленно, сон куда-то улетучился, и, пристроившись у настольной лампы, Александр с пухлой тетрадкой расположился на кровати.
«Место это было обжито древним человеком в глубокой древности. Археологи, проводившие здесь исследования еще в 20-х годах, предположили, что первые стоянки в районе Покровского погоста появились 9000–9300 лет назад – в период стабилизации климатических условий, последовавший за отступлением ледника и обмелением послеледниковых водоемов. Мезолитические находки обнаружены в раскопах и собраны с размываемых участков правого берега реки Шексны на протяжении более 200 метров.
Это была культура охотников, рыболовов и собирателей. В культурном слое обнаружены сотни костей, преимущественно бобра, а также лося, лисицы, собаки и множество полуистлевших рыбьих костей. Найдены следы кострищ и хозяйственные ямы с охотничьим и бытовым инвентарем – каменными ножами, скребками, проколками, сверлами, наконечниками стрел, изделиями из кости и рога – рыболовными крючками, гарпунами, зубчатыми остриями.
На дореволюционных картах это место называлось Бабьим островом. Это позволяет предположить, что на этом месте существовало древнее святилище и стоял идол – Каменная Баба, сложенная из валунов подобно тому, как сейчас дети лепят снежную бабу. Это было следствием распространенного в эпоху каменного века одного из самых древних религиозных культов – культа Богини-Матери. Баба эта – идол всеобщей прародительницы. Древние верили, что из ее лона вышли растения, животные и люди. Поэтому в мышлении первобытного человека жило чувство родства, которое связывает все живые существа. Для охотников каменного века лоси и медведи, орлы и бобры – это такие же дети природы, как и они сами».
На страницах тетради было множество рисунков древних людей, срисованных и нафантазированных. Они заметно скрашивали скучный академический текст, и история как бы оживала. Иначе невозможно было представить, что здесь, в столь привычных местах, еще в седьмом тысячелетии до нашей эры жили люди.
«В языческой религии древних славян-земледельцев также существовал культ женского божества, Матери-Земли, Мокоши – богини земли, урожая, женской судьбы, Великой Матери всего живого. Мокошь, как богиня плодородия, тесно связана в мировоззрении славянина-язычника с Семарглом (крылатым псом, охранителем посевов, богом корней, семян, ростков) и грифонами, с русалками, орошающими поля, с водой вообще. Ей поклонялись у водных источников (рек, озер, родников). Постепенно Мокошь стала почитаться как подательница дождя. В конце концов в славянском пантеоне она «поднялась» с земли на небо и заняла место главного женского божества. Это отражено в повсеместно распространенном у славян представлении о трех матерях каждого живого существа – родной матери, Матери-Земли и Богоматери».