рдая позиция приходской общины – с другой, не позволили это сделать. Сторож церковный, имя которого только и смогли вспомнить – Стефан, караулил, сидя на колокольне. Едва завидев „начальство“, уходил с ключом в болото. Его искали, но бесполезно. Без ключа же в храм проникнуть не могли, двери были сделаны на совесть, а на окнах железные ставни и кованые решетки. В один из таких рейдов местные активисты забрались на звонницу и сбросили колокола. Пытались уронить купольный крест, но во время верхолазных работ двое хульников упали с купола, один расшибся насмерть, а другой сломал позвоночник и стал калекой на всю жизнь. Крест же лишь едва заметно наклонился. После этого случая нападения на церковь прекратились. Но прекратились и службы церковные. Стефан еще долго оберегал храм от посягательств. Его подкармливали посещавшие кладбище прихожане. Однажды он ушел на болото и не вернулся. Церковный погост стал зарастать, пока не превратился в непроходимый лес».
– Здорово, Санёк! – С Александром поздоровался проходящий мимо старик.
– Здравствуйте, Кирилл Яковлевич! – ответствовал он своему старому учителю.
– Дома ли Аверьян Петрович? У меня к нему дело есть.
– Дома, да только заболел что-то батя. Лежит, не встает.
– Вот как. Гм. А давеча, третьего дня, приглашал меня за корзиной. Скоро грибы пойдут, а у моей ручка оторвалась… Так, ничего был, вроде не выглядел больным. А что с ним?
– Да слабость какая-то, утомился, старость ведь не радость. Но я спрошу его, может, он сплел уже, так я вынесу.
Но отец спал. Александр пробежался по дому, заглядывая по углам. В отцовской мастерской на столе действительно стояла корзина, но недоделанная. Взгляд упал на дверь за шкафом. Она была закрыта на огромный амбарный замок и, судя по скопившейся в углах пыли, не открывалась многие годы. Когда-то давно, трудно припомнить точно, но еще когда Александр был совсем маленьким, батя затеялся к дому прирубить еще одну комнату, но так как сразу за домом шел уклон к реке, то этот прирубок пришлось делать на сваях. Небольшая комната, три на четыре метра, была тогда домашней ударной стройкой. Когда же все было готово, то, к удивлению домочадцев, батя не стал в ней прорубать окна, а на двери повесил этот вот громадный замок. И превратилась эта комната в какое-то хранилище. Что у него там было, никто не знал, потому как строгость Аверьяна Петровича не позволяла даже домашним совать нос в его дела. Теперь, когда он уже состарился и бревенчатые стены пристройки давно потемнели и заросли лишайником, можно было полюбопытствовать, что там за склад, но, по давно заведенному обычаю, эту дверь так никто и не открывал.
– Вы знаете, Кирилл Яковлевич, а корзину-то он не доделал. Простите. Может, я вам деньги верну, и вы ее у другого кого купите.
– Нет, я деньги вперед не платил. Да и что толку? Так, как ваш отец, все равно никто не сделает.
– Я думаю, денек-другой, и он подымется. Сделает вам, что обещал.
– Ладно-ладно, пусть поправляется. А вы тут один или с семьей?
– Один. Да Санька тут где-то лазит…
– Хороший паренек ваш Саша – уважительный. Его тут все любят. Он старикам помогает. Историей интересуется. У меня вот недавно сидел, про церковь на Покровском погосте спрашивал. Сказал, что доклад в школу готовит.
– Да, вот тетрадка его. Читаю тут на досуге. Интересно… А что, ее и вправду взрывали?
– Хотели взорвать, да не стали. А дело было так. Я еще пацаном был, мы туда на лодке часто плавали. Жили мы тогда аккурат напротив церкви, на Звозе. Теперь-то этой деревни нет, она под воду ушла, когда Волго-Балт строили. Однажды видели, как там работали взрывники. Это были женщины, причем молодые, бойкие. Кирками и ломами долбили в стенах дыры и закладывали взрывчатку. Работали целую неделю. Говорили, что скоро будет разлив воды и все здесь затопит. Дома возле церкви разобрали и перевезли выше по Шексне в Ратибор, правда, они не долгонько стояли – сгорели на третий год. Некоторые покойников своих увозили, перехоранивали. А когда должны были взрывать, нас оповестили, приказали заклеить окна бумажными полосками крест-накрест. Но что-то у них не вышло – то ли взрывчатка негодная оказалась, то ли что-то не рассчитали. А может, установка другая поступила, взрывчатки не хватало, а объектов по берегам нужно было ликвидировать много. В основном сносилось то, что может помешать судоходству, а церковь-то на усторонке, как знаете, фарватер-то ближе к нашему берегу. Так вот потыркались и отстали. Все заряды повыняли и уехали.
Наши-то в колхозе думали на печи кирпича с нее добыть. Да только толку с этих взрывов не было никакого. Вон в Старом Селе взорвали церковь уже при Хрущеве, а потом принимали у населения очищенный кирпич. Сначала наши дурачки бросились кирпичи церковные от раствора очищать, денег хотели легко заработать. Да не тут-то было. Связка между кирпичами на яичных желтках замешана, помучались да и плюнули. Так и пошло все на свалку.
– А что там за взрывы были, мне в детстве рассказывала мать?
– Это было уже позже. Тогда, когда уже вовсю Волго-Балт действовал. Церковь оказалась как на острове. Ну, кто-то пытался пробраться внутрь церкви, заложил взрывчатку и рванул. Да, это было. Но это уже бандиты. Лет тридцать назад. Только к тому времени церковь уже изрядно подмыло водой, и она от этого взрыва вся развалилась. Колокольня высоченная была – упала. Только летний свод стоит еще, но тоже опасно, не сей год, дак на будущий точно падет. Я Саше говорил, что там не один уже краевед шею сломал. А он все одно намерялся туда сплавать пофотографировать…
– Что? Он туда собирался?!
– Ну да. Показывал мне давеча фотоаппарат свой новый – цифровой, без пленки. Съезжу, говорит, поснимаю. А я ему…
– Ё-о!!! – Александр вскочил, напугав пса, и кинулся к реке.
Сашка лежал в лодке, которая тихо покачивала его на волнах Шексны. Теперь название этой реки, как успокоительное лекарство, очень было ему нужно. Два славянских слова «шествовати» и «костно», слитые в одно – Шексна, как нельзя лучше описывали ее мирный, спокойный и неторопливый характер. Он неподвижно лежал, глядя в небо. Пронзительная голубизна летнего неба, расходящаяся местами молочными разводами облаков, тоже успокаивала. Сердце его продолжало учащенно биться при воспоминании о пережитом, но тот страх, который он испытал, не был разрушительным для его психики, а скорее поставил в его душе все на свои места. Ему даже показалось, что до сего дня он еще мог называться ребенком, даже в свои четырнадцать лет, но теперь как-то вдруг повзрослел. В небе пели птицы, теплый ветер приносил запахи цветущего луга, гудели назойливые пауты – все вокруг было вроде бы как обычно и между тем приобрело новый, дотоле неведомый смысл.
Санька с широко распахнутыми карими глазами выглядел растерянным. Длинные ресницы, доставшиеся ему от матери, делали его взгляд очень выразительным. Его открытое, чуть продолговатое лицо с яркими, запоминающимися чертами освещало солнце. В тревожной задумчивости он закусил нижнюю губу. Ветер шевелил его непослушные темно-русые волосы. Он лежал в лодке, как фараон в саркофаге, так же сложив руки на груди, так же, как скипетр, сжимая в кулаке огромный ржавый ключ.
О смысле своего бытия Саша задумывался частенько, наверное, как и всякий его сверстник. Так уж устроена душа подростка, что на пороге зрелости она как бы заново открывает себя, знакомится с собой заново. Ему казалось, что он знает о себе все, но от этого знания ему не становилось легче. Предсказуемость жизни, лишенной сказочной интриги, без волшебства, каких-то превращений и невероятных приключений, делала его бытие серым и скучным. Оттого он в этой обыкновенной жизни всюду искал чуда. Ему казалось, что он сам способен сотворить чудо, но для этого нужны были какие-то сокровенные знания. А в школе его учили математике и русскому языку, биологии и физике, химии и истории и еще много чему, что он без труда мог прочитать в простой библиотечной книжке. Но никто не научил его управлять погодой или предсказывать стихийные бедствия, его учителя не могли рассказать, как без помощи технических средств человек может оторваться от земли и полететь или как стать невидимым и проходить сквозь стены. Он чувствовал в себе силы, каких не было в других, но проявить их он не мог и оттого не то чтобы страдал, но легко досадовал, как, должно быть, неуютно чувствовал бы себя скрипач, потерявший скрипку и не имеющий возможности восстановить свою потерю. Как музыкант мог бы показать свой талант, если у него нет скрипки, будь он хоть трижды Паганини?
Его страдания утихли, когда он впервые увидел Свету. В школе с девчонками он дружбу не водил, а после солидного стажа в качестве старшего брата младшей сестренки и вообще имел полное право их ненавидеть, но был к ним снисходительно-равнодушен. Одноклассницы его, которых в классе было большинство, считали Сашку тихоней и игнорировали, а в соседях и знакомых были все такие, что и поговорить-то с ними было не о чем – вертихвостки и модницы. Они для него просто не существовали. А после появления в его жизни Светы ему и вовсе не хотелось больше ни на кого смотреть. Она стала для него идеалом. Ее красота затмевала все вокруг, а взгляд глубоких, темных, бездонных глаз хоть и был всегда с легкой грустинкой, но неизменно светился добротой и приветливостью.
Впервые он увидел ее на берегу реки, когда сидел в очередной раз с удочкой. Рыба не клевала, и он после бесполезно проведенного часа собирался было уходить, как вдруг заметил, что по кромке берега босиком в его сторону идет девушка. Она двигалась какой-то невесомой походкой, едва касаясь влажного песка. Светлое платье сияло чистейшей белизной, множеством складок спускалось почти до пят. Широкие рукава трепетали на ветру; полностью закрывая руки, они замыкались широкими манжетами на запястьях, видны были лишь узкие кисти рук с тонкими «музыкальными» пальцами. На ветру развевались вьющиеся локоны темных каштановых волос, перевязанные лентой в виде венчика. Вся фигура ее была грациозна и гармонична. Она, словно воплощенная мечта, приближалась к нему. А он от растерянности даже не смог отвести взгляда и, скорее всего, встретил ее с открытым ртом. Подойдя, она улыбнулась и приветливо на него посмотрела. Саша растерянно кивнул и отошел в сторонку, полагая, что он загораживает ей дорогу. Но девушка осталась стоять возле него и, глядя на то, как он сматывает удочку, кивнула на реку.