Так незаметно прошло три часа. Тепло попрощавшись со священником и его спутниками, имам подарил им на память открытки с изображением мечетей и подписями на казахском языке. На выходе к отцу Василию вновь подошел аким и предложил продолжить банкет у него дома:
– Здесь, по известным условностям, нет на столе спиртного. А у меня там стоит отменная водка и столы высокие, не придется сидеть на корточках.
– Спаси Господи вас за приглашение, но у нас скоро поезд. Мы и так сильно задержались.
– Тогда разрешите, я вас на своей «Волге» подвезу к станции.
– Вот это очень кстати.
Когда под ними вновь застучали железные колеса, они уже точно знали, что этот поезд непременно остановится в Берчогуре. В воздухе ни снежинки. В окне вагона было бело и светло. Совсем не видно, где безграничная заснеженная степь сливается с белым небом. В вагоне – на удивление просторно, даже было где сесть. Пассажиры обедали, активно перемещались по вагону. То и дело сновали торговцы, предлагая свой нехитрый товар. После сытного застолья и бессонной ночи всех клонило ко сну. Строго наказав проводнику растолкать их в Берчогуре, отец Василий объявил отбой. Все уснули. Им не мешал ни пчелиный гул переполненного вагона, ни толчки раздутых клетчатых баулов, ни стук колес. Паломники провалились в сон, как в глубокую яму.
Отцу Василию в ярких красках сна явились воспоминания. Сквозь радужную пелену он увидел один из самых светлых моментов своей жизни, далекие дни, когда он познакомился со своей будущей матушкой Ириной. Словно на экране кинотеатра, пред ним проносились фрагменты студенческой юности, когда он, уже оставивший университет, время от времени приезжал к своим однокурсникам и друзьям в общежитие ЯрГУ из деревни, где он жил вместе с батюшкой. Приезжая, он рассказывал всем о романтике деревенской жизни, о глубинах христианского вероучения, о высоте церковного служения. Многие с нескрываемой завистью слушали и сетовали – мол, вот ты, молодец, смог все бросить, начать жизнь сначала, а мы вот всё тянем лямку. Предметом особой гордости Васи Сосновского был старинный молитвослов, подаренный ему отцом Феодоритом на день его крещения. По этой миниатюрной толстенькой книжице с золотым обрезом, изданной еще в начале века, Василий читал утром и перед сном молитвы, что еще более прибавляло ему уважения у сокурсников. Но не у всех. Была среди его знакомых девчонка, которая говорила: «Ну и что ты наделал – бросил науку, ушел в затвор. Живешь-прозябаешь. От жизни отстал. Уход в церковь равноценен самоубийству. Ты на себе поставил крест и доволен». И как ни пытался он объяснить ей, что это не так, что в Церкви, как нигде, раскрывается человеческая личность и любое дарование востребовано, что научное мировоззрение однобоко описывает окружающий мир и не отвечает на главные вопросы жизни, что вера придает осмысленность всему существованию и многое другое, она не разделяла его восторгов и на все его доводы отвечала одним: «Тебя охмурили. Ты должен вернуться. Наука тебя ждет». И вот однажды, чтобы не быть голословным, Вася пригласил ее к себе в деревню на пасхальную службу. Он вообще-то многих приглашал, но приехала она одна.
Это была незабываемая, очень торжественная служба. На праздник с разных деревень стягивались люди. На узлах, прямо в храме прихожане дремали или общались, дожидаясь богослужения. Впервые этот просторный храм не казался таким большим. В нем не хватало места. Он был заполнен до отказа. В предвкушении своего триумфа Василий провел свою гостью по окрестностям, показывал, как закатное солнце отражается в озерах, как рубиновые лучи подсвечивают храм, как мерцают, словно звезды, свечи на погосте. На пасхальную службу отец Феодорит благословил своему келейнику надеть подрясник и облачиться во стихарь. Стихарь был здесь знатный, старинный, из золотой парчи и расшитый. Главной заботой Василия в пасхальную ночь стало серебряное кадило. И когда он впервые вышел из алтаря весь такой сияющий – в стихаре и с кадилом, то изо всей многолюдности его глаза безошибочно, сразу выхватили взгляд той некогда скептически настроенной девицы, что приехала сюда убедиться в своей правоте. Это были уже не те глаза с ехидинкой, а смиренный и немного беспомощный взор. Василий торжествовал. А потом, в конце службы, было кропление святой водой пасхальных даров и людей. По Васиной подсказке батюшка одарил гостью щедрым всплеском кропила. А одна из прихожанок подарила ей крашеное гусиное яйцо. Праздник удался.
После всех торжеств, сидя на лавочке в свете утренней зари, они съели на двоих это большое пасхальное яйцо.
– Ну что, убедилась, что Церковь – это сила?
– Вполне. И еще я поняла, что бессмысленно тебя отсюда вытаскивать. Это твое.
Но что-то уже было не так. Не так спокойно жилось Василию в деревне после той пасхальной ночи. Он понял, что влюблен. И с этой вот бедой пришел он к отцу Феодориту как-то и покаялся: «Не могу больше. Душа разрывается. Отпустите меня со Христом». Батюшке иеромонаху мечталось, конечно же, о том, что его ученик последует по его стопам и примет постриг, но, увы, его чаяниям не суждено было сбыться. Делать нечего, он встал, облачился, взял крест и благословил своего непутевого послушника «с миром изыти». Потом, когда Вася уже стал отцом Василием и приехал навестить своего наставника, тот ему поведал: «Ты уехал, а я проводил автобус, зашел в церковь и перед иконой Богородицы слезно молился, просил, чтоб Она тебя вернула. Но случилось еще лучше, чем я мог ожидать. Ты не вернулся ко мне, но вернулся в Церковь!»
Попрощавшись с батюшкой, Василий приехал «на Улейму», в лагерь, где его факультет проходил биопрактику. Там он нашел свою любимую девушку и сделал ей предложение. Это была Ира, она и стала впоследствии его матушкой.
Свадьбу сыграли в Ярославле, на «нейтральной территории». Все родственники съехались в этот город, который соединил два любящих сердца. Венчание состоялось в Феодоровском кафедральном соборе. На столь диковинное по тем временам зрелище собрался весь курс. Этому предшествовало восстановление Василия в университете, крещение Ирины и загсовская регистрация в Кадниковском сельсовете. Их медовый месяц прошел на берегу Плещеева озера, вблизи города Переяславля-Залесского, где они работали экологами в международном детском компьютерном лагере. Их первым семейным гнездом стала маленькая комната в университетском общежитии, где всегда было весело и было много гостей.
Эти воспоминания ожили во всей реальности в глубоком забвении сна. Вспоминались даже запахи: вот пахнуло радостным запахом свежесделанного ремонта, вот – аромат букета черемухи, вот – благоухание росного ладана. Из этого забвения его вывело прикосновение к плечу. Его толкал проводник.
– Просыпайтесь! К Бершугиру подъезжаем! Приехали!
Мало что соображая, в легком тумане сна наши богомольцы покинули вагон. Они ежились, выходя из тепла на холодный ветреный полустанок, на котором и вовсе не было никакого вокзала, а какая-то невыразительная будка с названием станции.
– Куда дальше? – спросила матушка.
– Вон там, за этим зданием дорога. Идем голосовать, – отозвался батюшка.
– А далеко ли ехать? – осведомился Вадим.
– Мы почти у цели. Каких-нибудь тридцать километров – и мы на месте.
– А может, пешком – марш-бросок? К утру дойдем!
– Кто и дойдет, – матушка поглубже закуталась в платок, – а кто и замерзнет по дороге.
– Нет, пешком никто не пойдет. Дождемся попутки. В ту сторону много машин идет. Дорога, вон видите, расчищена. Уедем, Бог даст.
Они встали на перекрестке. Сквозь белую дымку едва пробивалось солнце. Вечерело. Ветер, который встретил их на станции, здесь мало ощущался, лишь иногда обдавая их порывами холода. Голая снежная равнина позволяла им видеть на десятки километров вокруг. Справа на горизонте возвышались два равновеликих холма, напоминавшие очертаниями верблюжьи горбы. Здесь их называли Два Брата. Поезд подал гудок и поехал дальше. Путники провожали его взглядом, пока он тонкой змейкой не скрылся за поворотом.
– Батюшка, – обратился Вадим. – А вы ведь так и не дорассказали, как стали священником.
– Мои рассказы тебя не утомили?
– Никак нет. Даже наоборот, очень интересно.
– Я тоже с удовольствием послушаю, – присоединилась матушка. – Я хоть и слышала это многократно, но всякий раз узнаю что-то новенькое.
– Ну хорошо! Слушайте.
Жил Вася Сосновский при церкви без малого год. С отцом Феодоритом они ладили. Тот брал его с собой на требы в разные уголки прихода, наставлял его в истинах веры, учил христианской догматике, молитве, канону иконного письма и символике, уставу богослужения. Глядя на своего батюшку, Вася невольно вопрошал себя: «А мог бы я стать священником?» И отвечал себе: «Недостоин». Но однажды этот вопрос он задал своему духовнику, на что тот ответил: «Ты еще молод. Стань сначала христианином хорошим, а там глядишь, годика через три, может, и можно будет тебе об этом думать». В то время для Васи три года были равноценны вечности, и этот ответ он расценил как: «Нет, и не мечтай». Но как тут не прославить Духа Святаго, устами отца Феодорита «глаголавшаго пророки». Так все устроил Господь, что именно спустя три года после этого разговора уже священнику Василию пропели «Аксиос».
Иногда юный келейник ездил в Ярославль к друзьям в увольнительные. Там он, как уже было сказано, повстречал девушку Иру и незаметно для себя влюбился в нее. Да так, что и жить без нее не мог. Помучался, пострадал, да и уехал из деревни. Женился, вернулся в университет, где его охотно приняли, и стал жить опять мирской жизнью.
Долго он не мог примирить себя с тем, что ради любви пришлось покинуть Церковь, чувствовал, что это похоже на предательство. Ходил к воскресной литургии в городские храмы, но нерегулярно и как бы извиняясь. Постился, молился, но уже не так рьяно, как в келье отца Феодорита. Потихоньку приучал к вере свою молодую жену. Рассказывал о Христе своим друзьям и знакомым. С родителями об этом лучше было не заговаривать. Отец Василия был крайне возмущен венчанием в церкви, говорил: «Ты меня опозорил» – и даже не поехал на свадьбу. Мать, правда, хоть и была на венчании, но скорее из любопытства.