словен Бог наш, всегда, ныне и присно…», но, подняв глаза к росписям купола, встретился взглядом с Пантократором на куполе, и все великолепие творений великого иконописца словно волна захлестнуло его. Он запнулся на полуфразе, не в силах продолжать, а беспомощно лепетал: «…ныне и присно… ныне и присно…» Странным образом там, в Казахстане, ему мерещилось Ферапонтово, а тут со всей ясностью ему вдруг вспомнился Казахстан, его первый приход.
Маленькая землянка, в которой располагался храм, была построена из самана – глиняных кирпичей с соломой и ишачьим кизяком. Два помещения под одной крышей – молитвенный дом и дом священника – отоплялись печами на каменном угле. Местом молитвы было помещение, первоначально предназначавшееся для скота. Две комнаты, разделенные печью, были общей площадью не более пятнадцати квадратных метров, а высота потолков была такова, что когда на «Херувимской» отец Василий воздевал руки, то упирался в их беленую глиняную штукатурку. Алтаря как такового не было. В дальней комнате, отгороженной шторкой, в углу у оконца стояла небольшая тумбочка, на ней лежал антиминс, Евангелие и крест, стояла дароносица и пузырек с миром. Над этим «вместопрестолием» висела самая дорогая икона в фольговом окладе с восковыми цветочками – святые мученики Гурий, Самон и Авив – и единственная лампада, бывшая некогда фужером. Рядом, в другом углу, стоял большой стол, на котором горой лежали прикрытые скатеркой облачения, располагались небольшая стопка книг и отдельно – святые сосуды. Под столом стоял ящик с кагором. Здесь же, на уголочке, совершалась проскомидия. Пока священник готовился к службе, прихожане набивались в переднюю комнату, тогда как основная молельня была задернута шторкой. Когда же проскомидия была совершена, батюшка выходил из-за шторки и исповедовал. Затем, начиная литургию, он открывал завесу, приглашая всех пройти внутрь. При этом сам стоял в дверях, отгораживая фелонью импровизированный престол от того, чтобы кто-то невзначай не поставил на него свою сумку.
Пятнадцать человек в таком убогом пространстве стояли плечом к плечу. Здесь не было свечей и кадильного дыма, от этого многим становилось дурно, и нередки были обмороки. Здесь не было привычного клироса, священник сам говорил «Паки и паки», сам же и ответствовал себе «Господи помилуй», только «Верую» и «Отче наш» пели всем миром. Молились лицом на север. Обойти престол также не представлялось возможным. Вместо золотого убранства здесь были аккуратность и чистота – словно сахарные, набеленные стены, кипенно-белые рушнички на иконах, нигде не пылинки.
Таким он принял храм. Долго его переоборудовал. Развернул престол на восток, для чего пришлось вынести печку. Изготовил маленький алтарик с царскими вратами и иконостасом. Сделал подсвечники на ножках, вместо табуреток с тазиками песка. Но зимой было холодно без печи, и обогревались электрокалорифером. Обогреватель с открытой спиралью на ночь оставляли включенным после всенощного бдения. И наутро маленькое помещение успевало нагреться до комнатной температуры. Однажды, придя в церковь, отец Василий обнаружил внутри дым, а когда открыли дверь, вспыхнул пожар, который быстро потушили. Ночью, как оказалось, упал потолок как раз над тем местом, где стоял обогреватель. Прибор опрокинулся спиралью на пол, но не отключился от розетки и всю ночь прожигал доски. При этом все убранство храма покрылось черной копотью. Падая, глиняная штукатурка обрушила со стены ту самую икону трех мучеников, которая попала в самое пекло. Каково же было удивление прихожан, когда ее невредимую достали из груды глины и обуглившихся досок, даже стекло киота не разбилось. Вместо литургии тогда служили благодарственный молебен Гурию, Самону и Авиву, после того как ликвидировали последствия возгорания. С поклонением люди проходили под чудесно уцелевшим образом.
Это событие отец Василий расценил как Божий гнев на недостойные условия совершения высочайшего из таинств – Святой Евхаристии – и затеял строительство нового храма.
Сравнивая теперь свой рукотворный храмик с творениями древних зодчих и иконописцев, отец Василий начисто лишался заносчивости жителя XXI века перед «темными» веками средневековья. Такой нелепостью казалось ему все то, что он сотворил, рядом с ансамблем этого по сути маленького, но такого великого монастыря, как в Ферапонтово. Утешало лишь то, что большинство людей, ради которых это делалось, и вовсе не видали «настоящей» старинной церкви вживую, а на картинке в книжке прославленные творения зодчих для них были не доступней египетских пирамид. Батюшка печально констатировал, что в наше время храм не является архитектурной доминантой, красивейшим зданием города или деревни, как это было в старину. Он может быть в какой-то мере необычным, диковинным, но не лучшим. Это отражает мировоззрение современного человека, для которого сам он, со всеми своими материальными потребностями, стоит на первом месте. Раньше люди в деревне жили бедно, но всем миром воздвигали, скажем, в селе храм на зависть соседям, который и архитектурой и убранством превосходил все окружающие его постройки. Этим подчеркивалось, что главная ценность человека – это Царство Божие, олицетворением которого и является храм. Теперь же маленькая церквушка едва видна среди громад городских многоэтажек, а убранство большинства храмов вряд ли может сравниться с роскошью домашнего быта, что тоже показательно. Значит, духовное в людях задвинуто на самую дальнюю и пыльную полку. Дело доходит до того, что кое-кто даже раздраженно кивает в сторону золоченых куполов, настолько отдалив себя от Бога, что золото церковных главок он мнит словно у себя украденное, или будто оно предназначалось ему, но по какой-то нелепой случайности оказалось на кровлях собора.
Дорога, по которой ехал отец Василий, тем временем становилась все хуже. Из-под грунтовки то там, то сям выныривали участки старого тракта, выложенного булыжником. Темный лес обступил со всех сторон. Да и небо стало затягиваться дождевыми тучами. До парома оставалось каких-то пятнадцать километров, но это уже была не дорога, а испытание. Машина, раскачиваясь, терпеливо преодолевала неровности пути. Батюшка напряженно вглядывался в повороты. Песчаное дорожное полотно, пыля, струилось под колесами. Встречных машин не было, да и быть не могло, потому как они дожидались парома на той стороне Волго-Балта. Отец Василий смело ехал посередине, когда вдруг заметил… силуэт лося, преградившего ему путь. Мгновенно сбросив скорость, машина на тормозах плавно подъехала к животному, остановившись метрах в пяти. Ни один обитатель здешних лесов не выглядел столь грациозно, как лось. Внушительных размеров, на высоких ногах, он был поистине королем этих мест. Отец Василий помигал фарами, пожужжал педалью газа, лось даже не повернул головы в его сторону. Батюшка не без опаски разглядывал зверя, который, казалось, совсем не видел автомобиля. По отсутствию привычных рогов стало ясно, что это самка. Она, отвернувшись от машины, наблюдала за кустами у обочины. Проследив за ее взглядом, священник увидел, как сквозь заросли пробирается молодой лосенок. Весь такой нескладный, он путался в своих угловатых ногах, словно шел на ходулях. После преодоления придорожного «чапарыжника» он нерешительно выбрался на дорогу и привычно ткнулся матери в пах. Лосиха увернулась и подтолкнула его к противоположной обочине, все время прикрывая своим могучим телом. Когда они уже преодолели канаву и затрещали ветками перелеска, королева леса искоса бросила опасливый взгляд на замерший на дороге автомобиль.
Отец Василий был поражен поступком животного. Мать, защищая свое дитя, не убоялась быть сбитой машиной. Пока ее детеныш не преодолел опасный участок пути, она не тронулась с места. В этом было много назидательного – подвиг любви и сущность откровения. Жертвенность, которую мы привыкли считать лишь человеческим качеством, оказалось, свойственна и бессловесным. Кроме того, сам факт увиденного говорил о том, что не всегда то, что мы хотим узнать, поддается нашему познанию. Иногда только встречное движение объекта познания делает возможным наше постижение, только откровение позволяет сделать открытие. За этими размышлениями батюшка доехал до паромной переправы. Заглушив двигатель, он вышел на берег.
Широкий разлив Шексны открывал зеленую панораму противоположного берега. Паром уже урчал моторами на том берегу, и машины заезжали на его платформу. Мимо важно проплывала баржа с надписью «Волгонефть». Когда-то, еще совсем недавно, батюшка стоял так вот у воды, на самарской набережной Волги, и думал о том, что когда-нибудь, во что бы то ни стало, он вновь вернется в Россию. Это казалось чем-то невероятным. Было очень больно от осознания собственного бессилия. Словно невидимая преграда стояла на пути его возвращения на родину. Помнится, подошла к нему кошка и стала ласкаться у ног, а он еще подумал: «Вот кошка эта может жить, где хочет, а я вынужден быть там, вдали от родной земли! Нешто я хуже этой твари бессловесной?» И вместе с тем была твердая вера в то, что все свершается по Промыслу Божию, что надо побороться за это право быть россиянином, потому как то, что легко дается, мало и ценится.
Вот как сейчас он глядел через голубую гладь Волго-Балта на деревню на том берегу, так некогда он в своих грезах видел милый сердцу край, такой же близкий и недосягаемый.
Многое в его судьбе решила поездка к старцу. Это был особенный момент, когда он реально почувствовал Божие участие в своей жизни. Ни до, ни после этой встречи отец Василий не приходил в такой благоговейный трепет от простых человеческих слов, за которыми звучал в его сердце голос Божий. Батюшка Георгий не пожалел для гостей тогда ни времени, ни сил, и за вечерним чаем они засиделись далеко за полночь. Он обращался ко всем, хотя чаще смотрел в глаза отцу Василию. Говорил в основном хозяин, говорил неспешно, ласково и с первых же минут обаял путников своей доброй улыбкой:
– Я ведь тоже с тех мест, отче, как и ты. Там был мой первый приход – храм Покрова Пречистой Божией Матери на берегу реки Шексны. Не бывали? Это Гледенский район, от города недалеко, только на другом берегу. Мне сказывали, там уже все обрушилось. Сама церковь затоплена, храм разграблен. Впрочем… как и везде. Только мне этот храм покоя не дает, часто вижу во сне, как совершаю в нем богослужение. Особый это был храм: светлый, высокий, пелось в нем легко, своды словно пели вместе с тобой.