– Ага, – покивала матушка. – В каске будешь служить вместо скуфьи.
– Да ладно ты ёрничать. Вспомни лучше, что за икону благословил мне старец – Покров. Эта икона не случайно мне была завещана: храм этот затопленный – Покровский. Ира, это – определенно благословение Божие!
– Ясно, – грустно согласилась матушка. – Что ж, я тебе доверяю. Ты, верно, знаешь, о чем говоришь. Только одного я в толк не возьму. Ну, послужишь ты там, а дальше-то что? В чем смысл этой службы?
– Да как же ты не поймешь?! Разве не в том мы видим смысл молитвы, да и всей жизни нашей, чтобы Господь услышал наши молитвы и коснулся нас своею благодатию и исправил житие наше ко спасению. А тут я призываюсь на богослужение, которое ждет от меня Бог, на которое Он меня подвигает, – неужто не внемлет Он в день тот и час моей мольбе и не устроит все во благо?
– И когда ты туда едешь?
– Они просили меня как можно быстрее.
– Прям сейчас, что ли?
– Да нет. Ну, завтра утром.
– Ну, утром – так ничто.
– Да вот и что! Отец Сергий попросил меня отслужить завтра литургию вместо него, а то он уезжает в епархию. У него назначен прием у владыки.
– Поезжай после обедни.
– После они не могут. Я не пойму никак их срочности, но думаю, что так и получится, а иначе хоть службу отменяй. Не знаю прямо, что и делать.
– Что завтра делать – решишь завтра. Утро вечера мудренее. А сейчас давай поужинаем, дети еще не ели, тебя ждем. А ты такой взъерошенный, что и я, глядя на тебя, разволновалась. А когда я волнуюсь, то много ем. А если я буду много есть, особенно вечером, – растолстею. А если я растолстею, ты меня разлюбишь, скажешь: «Зачем мне эта тумбочка сдалась?»
Батюшка отвлекся от своих дум и впервые за вечер улыбнулся:
– Хорошо! Конечно, если это Божие дело, то Господь все и управит. Что я, правда, дергаюсь? Будь что будет. Зови детей, будем кушать.
На мамин зов в комнату вбежали дети – две девочки и мальчик, – вспотевшие и раскрасневшиеся от беготни. Они по очереди подбежали к папе: «Привет, па! Благослови!» – и, взяв благословение, встали на молитву. «Отче наш» они пропели нескладно, оттого что запыхались, но затем, уже вполне угомонившись, сели ужинать. Мама вынесла дымящийся плов в большом казане и разложила по тарелкам.
– Я только пить. Я есть не хочу, – поторопился отказаться шестилетний Леша.
– А мне мяса не клади, только кашки, – попросила средняя дочь Лиза.
– Тогда мне Лизкино мясо отдай, – протягивала свою тарелку старшая Соня.
Наблюдать эту возню за столом было так уморительно, что отец Василий окончательно разулыбался. Леха торговался с Лизой: «Съешь мою кашку» – и протягивал пустой стакан, не в силах утолить жажду. Лиза выковыривала из своей порции случайно попавшие кусочки мяса и складывала в Сонину тарелку. Соня охотно принимала в дар самое вкусное в плове и неторопливо и уверенно уплетала ужин за обе щеки. Это представление продолжалось недолго. Прочитав благодарственные молитвы привычной скороговоркой, дети чмокнули маму в щеку и умчались в свою комнату. Батюшка с матушкой опять остались одни.
– Скажи мне, Ира, если нет высшего смысла в нашем перемещении по «лицу всея земли», то не является ли это погоней за призраками? Получается какая-то гонка за несбыточной мечтой, откладывание жизни на потом. Ведь дело нашего спасения свершается внутри нас, внешние обстоятельства вторичны, они могут лишь содействовать либо препятствовать нашему совершенствованию в Боге, но не определять и не иметь решающего значения. Мне кажется, если бы меня отправили открывать приход на Луну, то и там бы я жил вполне гармонично, потому как надежду всю возлагаю на Бога, и дотоле у меня не было повода разочароваться в своем уповании.
– А чем бы ты детей кормил на Луне, лунатик? Не забывай, что ты несешь ответственность еще и за нас. Коли уж так случилось, что мы у тебя есть, – изволь спуститься с высот своего парения и подумай и о нас тоже.
– Да нас и так Господь милует. Где б мы ни были. Дело в другом. Я пока не вижу смысла. Для чего мы сюда приехали? Нас ведь не гнал никто. Там, в Казахстане, я родился как священник, возрастал и научался всему. Тому, чему я не вижу применения здесь.
– Гнать не гнали, а неудобства все же были. Школу одну вспомни: история – только Казахстана, литература – только казахская, география, музыка, язык, да что ни возьми. А то, что все делопроизводство на казахский язык переводили, тебе, по-моему, тоже не понравилось, когда тебя в юридических документах обозвали «орыс мешети ага попы» – «русской мечети главный поп».
– Опять ты не о том говоришь. Я толкую тебе, что я сформировался как священник-миссионер, а тут мне приходится исполнять безрадостную обязанность требоисполнителя. Мне даже литургию совершить порой не доверяют, только в сослужении с настоятелем. Или вот как нынче – во время отлучки настоятеля. Ну это же не дело! Так всякая радость пропадает.
Помнишь, как я в шахту спускался в Хромтау? Так вот там на километровой глубине, когда я назвал своих собеседников шахтерами, мне объяснили, что никакие они не шахтеры. Оказалось, что эти люди только строят шахту и называются шахтостроителями. Их задача – пробить ствол и тоннели, оборудовать все это подъемными механизмами, рельсами и вагонетками, водоотводной системой, вентиляцией, освещением и прочим. После всего монтажа они сдают шахту так называемым эксплуатационникам, а те уже непосредственно добывают руду. Вот они – шахтеры. Казалось бы, в чем разница? Одеты они в одинаковые каски с фонарями на лбу, одинаково вгрызаются в земные недра на невероятной глубине. Оказывается, существует принципиальная разница. Они даже свой отраслевой праздник в разные дни отмечают. Шахтеры гуляют в День шахтера, а мои спутники – в День строителя.
Вот как раз таким вот эксплуатационником чувствую я себя здесь. А ведь я способен на большее. Я чувствую, что способен. Привык, как Апостол говорит, «строить не на чужом основании», проповедовать там, где проповеди не слыхали, служить там, куда еще не ступала нога православного священника. И с Фоминым-то я согласился ехать отчасти потому, чтобы сбежать от этой рутины, с робкой надеждой, что после этой поездки что-то переменится.
– Не боишься разочароваться?
– Нет уж, матушка. Больно много всяческих знамений, да и как-то сердцем чую – надо мне там побывать.
Тут распахнулась дверь и в комнату вбежала Лиза с телефонной трубкой в руке:
– Папочка, это тебя! Батюшка Сергий!
Отец Василий взял трубку:
– Да, я слушаю, отче! А?.. Ну да… Так завтра?.. Вот оно что! Ладно. Я понял. Хорошо. Спаси Господи! До свидания.
Лиза стояла рядом, тяжело дыша, ожидая конца разговора, чтобы отнести трубку на телефон. Батюшка кивком поблагодарил ее и отдал трубку. Дочка убежала. Отец Василий потер ладонью лоб, что говорило о его растерянности, а потом на вопрошающий взгляд жены ответил:
– Ира, ты представляешь, владыка наш срочно уехал в Москву, отменил все приемы, и отец Сергий завтра никуда не едет. Это означает только то, что я завтра совершенно свободен ехать, куда мне надо. Ты понимаешь! Это знак!!
– Ну и славно. Поезжай со Христом.
Когда отец Василий в сопровождении Фоминых вышел из церкви и направился к машине, что была припаркована с другой стороны улицы, дорогу им преградил нескончаемый поток машин. Для тихого Гледенска подобное оживление на проезжей части было чрезвычайной редкостью. Батюшка спокойно провожал взглядом вереницу автомобилей. Александр нажал на брелок, и его «ауди» откликнулась и мигнула фарами. Сашка не мог сдержать ликования, отчего не стоял на месте, а что-то напевал себе под нос и, улыбаясь, покачивался в такт своему пению. Наконец среди движущегося транспорта наметился разрыв. Отец Василий, а за ним и Фомины пересекли улицу, подошли к автомобилю и стали складывать в багажник поклажу. И в тот момент, когда крышка багажника захлопнулась и можно было садиться и ехать, вдруг послышался резкий окрик:
– Батюшка-а! Эй, погоди, батюшка!!
Отец Василий обернулся. Кричащим оказался изрядно потрепанный, судя по всему подвыпивший мужичок. Одет он был в мятый пиджак, под которым виднелась черная футболка с физиономией какого-то рок-музыканта, и заляпанные грязью трико с отвисшими коленками. Взлохмаченная голова его была прикрыта линялой ситцевой кепкой. Он стоял шагах в двадцати на подгибающихся ногах, прижав ладонь к сердцу.
– Ты ведь батюшка-отец? Да? Ну, поп, короче… – обратился он, увидев, что его заметили.
– Да, я – священник.
– А это что, не одно и то же?
– О! Да ты пьян, браток.
– Я… да! Чуть-чуть… но я все понимаю. – Человек, переведя дух, двинулся на неслушающихся ногах навстречу батюшке и постепенно подошел совсем близко.
При ближайшем рассмотрении вид его оказался совершенно гадок. На опухшем лице блуждали воспаленные выцветшие глаза, под которыми набрякли, словно нарисованные, темные мешки. Ухмыляясь, пьяница показывал гнилые редкие зубы. Слипшиеся волосы, как птичьи перья, приклеились ко лбу. Он с трудом контролировал мимику на своем отвисшем лице и еще хуже держал равновесие, что, однако, не мешало ему быть словоохотливым.
– Что вы хотели? – спросил его отец Василий.
– Ты из этой церкви? Я что-то раньше тебя тут не видел.
– Да, я служу в этой церкви. Чем могу быть полезен?
– Слушай, батюшка… или как там тебя… ты можешь с меня грех снять?
– Ты хотел бы исповедоваться?
– Точно! Вот это я и хотел… грехи сдать, короче.
– Пожалуйста! Приходите в храм в воскресенье, только в трезвом виде и прилично одетым.
– А что, тебе моя одёжа не нравится?
– До свидания!
– Нет, погоди! Ты куда?
– Я тороплюсь…
– Стой, не спеши! Я ведь еще не споведался! Чё мы будем тянуть кота за… Пошли щас, сымешь мне грех.
– Сейчас я не могу, я занят. Да и ты, друг, не в том виде, в каком исповедуются.
– Чё не в том виде-то? Какой еще тебе вид нужен, блин? Занят он… Знаю я твою занятость. Вон иномарка тебя ждет. Небось с крутыми ты куда хошь, а простой человек тебе пустое место…