– Вот оно что! – сказал себе отец Василий. – Так я должен потребить эти Дары, как делаю это обычно после всякой литургии!
– Внемли, о Иерее! – услышал он голос Ангела с клироса. – Доверши настоящую Святую Божественную Литургию! Яко же некогда литургисал во граде Хромтау!
В памяти батюшки вмиг ожило воспоминание о той незабываемой службе. Когда он еще служил в воинской части, в соседнем городе, Хромтау, умер пожилой священник – именитый митрофорный протоиерей Николай. Ему было далеко за восемьдесят, но он не сдавался, служил всякую седмицу, несмотря на немощи и болезни. И вот однажды его сердце остановилось, не вынеся нагрузки. И случилось это прямо на воскресной литургии. Даже клирос не сразу понял, что случилось с их пастырем. Только в церкви повисло неуместное молчание. А он тихо сполз по стенке иконостасной преграды, сжав в руке наперсный крест, и затих на ковре в предстоянии. Когда уставщица, выдержав долгую паузу, робко заглянула в алтарь, только тогда они поняли, что их любимый батюшка представился ко Господу. Тогда отец благочинный вызвонил отца Василия с тем, чтобы тот приехал пораньше, чем мог вырваться он сам, и дослужил, если это возможно, литургию, а также свершил все необходимое, что приличествует усопшему священнослужителю.
Молодой и неопытный в таких тонкостях отец Василий по дороге в Хромтау проштудировал тогда «Настольную книгу священно-церковнослужителя» Булгакова и нашел в ней такое место: «Если священник перед освящением Даров тяжко разболится, так, что не в состоянии будет докончить службу, или скоропостижно умрет, – служба оставляется. Если же случится это после освящения Даров и если найдется в церкви другой священник, готовый к причащению Святых Тайн, в таком случае он должен докончить литургию, начав с того места, на котором остановился первый, и потребить Святые Дары». Так он и сделал; благоразумно не запив потребленную Чашу у себя на службе, он отправился за двести километров в другой город. Для него было обычным делом сразу после литургии служить водосвятие, затем петь панихиды и погребения, а за ними и крестить. От этого потреблять Дары он мог лишь после того, как полностью отпустит весь народ, собиравшийся в храм на богослужение за многие, иногда сотни километров. Звонок Благочинного застал его как раз на молебне. Попросив прощения у прихожан, батюшка потребил Святые Дары и отправился в путь.
Приехав в хромтаускую церковь, он увидел, что священника прихожане уже вынесли из алтаря и положили посредине храма на сдвинутые лавки. А зайдя в алтарь, увидел ту же картину, что и сейчас, – покрытые покровцами Сосуды с уже Пресуществленными Дарами. Тогда он спросил уставщицу, на чем они остановились, и выяснил, что Господь сподобил своего раба, протоиерея Николая, причаститься Святаго Тела и Крови Христовой, а вот прихожанам своим он Чашу так и не вынес, лишь только успел открыть завесу царских врат. Отец Василий облачился во все одежды и вынес Причастие. Со слезами скорби и утешения принимали тогда хромтауские прихожане Святые Дары. Никто из них не покинул храма, доколе не дождались приезда священника. А все то время, что отец Василий мчался в Хромтау, над телом горячо любимого батюшки Николая клирошане, сменяя друг друга, читали Евангелие. Это была очень трогательная и запоминающаяся служба. А потом, спустя месяц после этого, воинскую часть расформировывают, и отец Василий становится настоятелем церкви в Хромтау.
Только теперь иерей Василий понял всю полноту возложенной на него миссии. Тот, кто некогда уже имел опыт подобной службы, как и тогда, много лет назад, вычитывал молитвы приготовительные к совершению литургии, предполагая служить ее сегодня, но он не мог предположить, что это будет за литургия. Облачившись во все священные одежды, которые аккуратно были сложены в ризной части алтаря, он возле престола долго читал все те молитвы, какие необходимо было вычитать священнику, службу совершающему. Тем временем Саша в пономарке раздувал кадило, привычный к разжиганию дедова самовара. Спустя какое-то время все было готово к продолжению замершей на столетие службы – горели семисвечник и все лампады, жаром дышала кадильница, было прочитано все необходимое.
Батюшка снял с Чаши покровец и заглянул внутрь. Священник, который начинал совершать эту литургию (а это был отец Георгий, в чем уже не возникало сомнения), уже причастился, но из той частицы, что полагалась священнику, он принял лишь половину, ввиду большого Агнца, и эта часть с литерами «ХСЪ» виднелась среди других, более мелких раздробленных частиц.
«Это моя часть!» – про себя произнес священник и со слезами благоговения трижды земно поклонился Дарам.
Произнеся одними губами молитву «Верую, Господи, и исповедую…», он приобщился Святых Христовых Тайн. После чего так же тихо прочел благодарственную и, обошедши престол, бережно снял с дарохранительницы стеклянный колпак. Затем он взял серебряный, глянцующий зеркальными боками ковчежец с маленькой фигуркой гробика Христова сверху и снял крышечку. Внутри он наполовину был заполнен частицами запасных Даров. Эти маленькие розовые кубики священник со благоговением высыпал в Чашу. И аккуратно смел губкой туда же оставшиеся в ковчежце крошки и, водворив его обратно, закрыл дарохранительницу колпаком.
Теперь можно было продолжить службу. Развернувшись к царским вратам, батюшка отверз катапитасму и распахнул врата. С хлопком, похожим на звук зажегшейся газовой конфорки, на паникадиле вспыхнули все свечи. Церковь словно ожила. Несмотря на то что во всем храме и прихожан-то было двое – Александр и Наталья, не покидало ощущение заполненности святых стен. Казалось, внутрь всего его существа проникало Причастие. Отец Василий физически переживал прикосновение Божие к его сердцу.
«Дискос чист, следовательно „Отмый, Господи…“ уже было», – размышлял отец Василий, приподнимая другой покровец.
«Перенесение Даров!» – услышал он в тишине ангельский глас.
«Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое!» – возгласил священник, осенив крестом стоящих и молящихся Фоминых.
«Видехом Свет Истинный, прияхом Духа Небесного, обретохом веру истинную, нераздельной Троице покланяемся: Та бо нас спасла есть» – это пение сорвалось с ангельских уст и наполнило дивным звучанием, казалось, всю Вселенную. Это пение, как фонтан, выплеснуло ввысь и заиграло под куполом переливами. Саша, стоявший с кадилом, даже не заметил, как батюшка прошел с Сосудами от престола к жертвеннику. Эта до боли знакомая песнь его Светы впервые не оборвалась, а дозвучала до конца. В его душе словно зажглась новогодняя елка, он почувствовал себя на седьмом небе. Очнулся лишь тогда, когда отец Василий с усилием забрал из его рук кадило.
– Сашенька, не спи! – сказал он ласково после каждения. – Держи кадило обратно.
«Прости приимше…» – произносил батюшка завершающую ектенью, впервые слушая умиленное ангельское пение в ответ на свои возглашения. Он давно уже потерял ощущение реальности происходящего, и единственное, что удерживало его от обморока, – это важность и высота свершаемого деяния. Слезы радугой стояли в его глазах; ему казалось, что он чувствовал свое недостоинство и худость. Но покуда Господь терпел его служение, он истово и ревностно свершал величайшее из служений – БОЖЕСТВЕННУЮ ЛИТУРГИЮ.
Самым удивительным было то, что батюшка не совершал ничего необычного. То, что он делал до этого многажды много раз, то же самое он творил и сейчас. Но только сейчас впервые он ощутил всю подоплеку свершающегося. Сколько силы было в простом движении кадила, сколько мощи в преподаваемом благословении, сколько животворящей энергии в каждом произносимом слове! Литургическое священнодействие как никогда раскрылось перед ним во всей своей Божественной красоте и премудрости. То, что раньше оставалось за рамками привычных обрядовых действий, с этого момента зазвучало в полный голос. То, что лишь подразумевалось, – с ошеломляющей открытостью явилось во всем своем величии. То видение духовного плана бытия, которого удостаивались лишь особо одаренные Богом подвижники в минуты молитвенного озарения, представилось и ему, никакими особыми подвигами того не заслужившему. Он словно взошел на Небо и со всею неуместностью своего земного существа неуклюже молился там, куда раньше лишь воздевал руки.
Он испытывал смешанные чувства. С одной стороны – он блаженствовал, сердце его ликовало! Так ликует изжаждавшийся путник, припавший к родниковой воде, так блаженствует утомленный безжалостным жаром, освежающийся в прохладных струях щедрого дождя, так радуется заблудившийся в лесной чаще, увидевший просвет в чащобе и вожделенный выход. Но с другой стороны – он боялся. Боялся ответственности, которая возлагалась на него в этот момент, боялся своего убожества и несовершенства, боялся каким-то, даже самым малым, неуместным жестом, звуком, интонацией нарушить святость происходящего.
Взошедши в алтарь по заамвонной молитве, отец Василий приложился к престолу и, надевши камилавку, развернулся, чтобы «благословить люди». И тут взгляд его уперся в стенную роспись, на которой Пресвятая Богородица распростерла над молящимися свой Покров. То ли она стала как бы ярче остальных, то ли она написана была как-то иначе, но тех нескольких мгновений, что он смотрел на нее, вполне хватило, чтобы выделить ее среди прочих фресок. Это был большой образ, написанный на западной стене, прямо напротив царских врат, над входом, заваленным горой кирпичного щебня. Раньше, когда в храме было темновато, он был плохо виден, но сейчас белизна распростертого плата даже резала глаз.
Литургия подошла к концу. Отец Василий взял самый нарядный из напрестольных крестов и развернулся к молящимся. На последнем ангельском – «Благослови» – он произнес благословение: «Христос, истинный Бог наш, молитвами Пречистыя Своея Матери…», и на этих словах образ Богородицы Покрова… словно сошел со стены! Пречистая Дева чуть воздвигла свои руки, подняла глаза вверх и разжала длинные пальцы. Покров, полупрозрачная белая пелена, с высоты заструилась вниз, как туман, медленно окутывая все вокруг. В столпе света от купола, как мотыльки в свете ночного фонаря, замелькали радужные искорки, и весь храм наполнился несказанным благоуханием. А за